Философия свободного духа

 

Через год книга увидела  свет в Лондоне на английском языке  и стала доступна всему англоязычному  миру. А позднее — на многих других, в том числе и на японском.

 

Европейскому читателю снова  представилась возможность познакомиться  с ретроспективным взглядом на «русскую идею». Недаром писал современник: «Характерной и основной чертой мировоззрения  Бердяева является его подлинный  христианский универсализм, как бы унаследованный им от Владимира Соловьева... Синтетическая сила построений Бердяева чрезвычайно велика; в каком-то музыкальном  аккорде, не подавляя и не диссонируя один с другим, звучат в нем мотивы, которыми жило русское сознание; оттого на Бердяеве можно проследить влияние  самых различных русских мыслителей, что не мешает ему сохранять свою оригинальность»10.

 

«Русская идея» не была совершенно новой работой для  Бердяева. В этой книге с особенной  показательностью воплотилась его  вышеуказанная «повторительность». Фактически подавляющее большинство прежних своих мыслей он просто систематизировал и перенес, вернее, собрал их в этом издании снова. Здесь итоговая мысль Бердяева более отточена и, в сравнении с подобными ранними публикациями, наиболее лаконична. Недаром он сам писал о «Русской идее», как об одной из тех книг, которые «лучше выражают мое философское миросозерцание, чем прежние книги...».

 

Источниками книги можно  непосредственно назвать многие его статьи в дореволюционной, советской  и эмигрантской периодике, другие книги  и публикации. Среди них — «Духовный  кризис интеллигенции» (1910), «Александр Степанович Хомяков» (1912), «Душа России» (1915), статьи из сборников «Проблемы  идеализма» (1902), «Вехи» (1909) и «Из  глубины» (1918), статья «Русская религиозная  идея» из сборника «Проблемы русского религиозного сознания» (1924), а также  книги «Судьба России» (1918), «Смысл истории» (1923), «Миросозерцание Достоевского» (1923), «Константин Леонтьев» (1926), «Истоки  и смысл русского коммунизма» (издание  на французском языке — 1938, на русском  — 1955) и одновременно заканчиваемую  книгу «Самопознание» (первое, неполное издание—1949, полное—1983), а также  многие иные.

 

Еще только начав публиковаться  и обратившись к духовному  пути А.С. Хомякова, Бердяев заглянул в русский XIX век и увидел в  нем многие корни и источники  происходящих в современном ему  мире процессов. Жизнь Хомякова предоставила Бердяеву возможность еще раз  проанализировать общественное движение в России, размышления славянофилов и западников о судьбах ее, постепенное  перерождение их благотворного творческого  диалога в более социальные доктрины, породившие преобразовательную неудержимость  с одной стороны и консервативную иллюзорность с другой.

 

В «Проблемах идеализма» Бердяев  вместе с другими искал некоторые  новые пути для определения и  решения задач общественного  движения.

 

«Вехи» углубили внимание Бердяева к проблеме личности в России и ее роли в установлении и укреплении общественных форм.

 

Сборник «Из глубины» создавался в 1918 году, на «горячих углях» революционной  перестройки, хотя увидел свет лишь в 1921-м (статья Бердяева, вошедшая в сборник, — «Духи русской революции» —  была все же опубликована в 1918 г. отдельно в «Русской мысли»). В предисловии  к переизданию редчайшего сборника, один из двух сохранившихся экземпляров  которого хранился в эмиграции у  самого Бердяева, в 1967 году Никита Струве писал: «Менялись с годами взгляды  некоторых авторов, в частности  того же Бердяева, но революционная  действительность оставалась поразительно верна их оценке и описанию». Позднее, в «Русской идее», Бердяев во многом процитирует свою статью в сборнике «Из глубины», где он разбирал образы национальной жизни у великих  русских писателей — Гоголя, Достоевского, Льва Толстого. «Долгий исторический путь, — писал он в самом начале статьи,— ведет к революциям, и в них открываются национальные особенности даже тогда, когда они  наносят тяжелый удар национальной мощи и национальному достоинству». «Старая Россия, — заключал Бердяев, — в которой было много зла и уродства, но также много добра и красоты, умирает. Новая Россия, рождающаяся в смертных муках, еще загадочна».

 

Написанный еще ранее, в связи с началом первой мировой  войны, весьма поэтичный этюд «Душа  России» (впервые вышел отдельной  книгой в Москве, в 1915 г.), вошел позднее  целиком в книгу «Судьба России», которая увидела свет в сложное  для книгоиздания время и именно потому имеет своеобразную библиографическую  редкость. Большинство других статей из «Судьбы России» были соответственно опубликованы в печати с 1915 по 1917 год.

 

"О вечно-бабьем в  русской душе" – появилась  впервые в "Биржевых ведомостях" в январе 1915 г.;

 

"Война и кризис интеллигентского  сознания" - там же и тогда  же, но в июле;

 

"Темное вино" - там  же, в том же году, в октябре; 

 

"Об отношении русских  к идеям" - в "Русской мысли", январь 1917 г.;

 

"Конец Европы" - "Биржевые  ведомости", июнь 1915 г.;

 

"Задачи творческой  исторической мысли" - там же, в  декабре 1915 г.;

 

"Судьба Парижа" - одна  из ранних в этом сборнике - там же, в ноябре 1914 г.;

 

"Религия германизма" - там же, в июне 1916 г.;

 

"Движение и неподвижность  в жизни народов" – там  же, в мае 1916 г.;

 

"О частном и историческом  взгляде на жизнь" - там же, в  сентябре того же года;

 

"Об отвлеченном и  абсолютном в политике" (в сборнике  название статьи несколько изменено) - там же, в августе 1915 г.;

 

"Слова и реальности  в общественной жизни" - там  же и тогда же;

 

"Дух и машина" - там  же, в октябре 1915 г. 

 

Этот неполный перечень говорит  о том, какой подход к составлению  книги избрал автор. Она не являлась сиюминутным откликом на события, происходившие  в стране в 1918 году, когда книга  увидела свет. Напротив, дописав отдельные статьи для сборника, Бердяев словно бы выступал с позиций последовательного ретроспективного анализа и оценки сложившейся ситуации, революционных преобразований, возможных перспектив общественного переустройства.

 

Начинал он с общих рассуждений  о России, переходил к болевым  проблемам

 

опутавшей Россию войны, а  заканчивал насущными задачами политики,

 

общественной и социальной жизни.

 

Книга увидела свет быстро. Тираж ее был в значительной степени

 

ограничен. Вот почему сборник  стал ныне настоящей редкостью.

 

Выпущенная на желтой, очень  плохого качества бумаге, она предварялась краткой справочкой, тщательно вклеенной  в часть тиража перед титульным  листом: «Книгоиздательство извиняется перед автором и читателями, что  выпускает настоящее издание  в таком мало привлекательном  виде. Но цены на бумагу и типографские работы дошли до пределов, явно угрожающих русскому просвещению, и единственная возможность сделать книгу более  доступной по цене широкому кругу  читателей — это понижение  требований к ея внешности».

 

И в самом деле, быть может, это издание с едва читающимся шрифтом было единственным в своем  роде за всю жизнь автора...

 

Книга увидела свет в апреле-июне 1918 года. Чуть ранее то же издательство "Лемана и Сахарова" выпустило небольшую книжечку Бердяева "Кризис искусства", представляющую из себя также сборник статей. Таким образом, из крупных книг, посвященных вопросам социально-политического и философско-исторического плана, "Судьба России" стала последней книгой

 

Бердяева, опубликованной на родине. Ибо "Философия Достоевского" (1921 г.)

 

и "Конец Ренессанса" (1922 г.), выпущенные в Петрограде, уже  не имели

 

столь решающего и этапного значения, как сборник статей 1918 года – более

 

объемный и по составу  и по содержанию.

 

Бердяев, выпуская эту книгу  в свет, уже осознавал начало новой  эры в истории России и, самое  главное, некоторую запоздалость своих  оценок. Вот

 

почему он без обиняков так и начинает предисловие к  сборнику:

 

"С горьким чувством  перечитывал я страницы сборника  статей, написанных

 

за время воины до революции. Великой России уже нет, и нет  стоявших перед

 

ней мировых задач... Все  переходит в совершенно иное измерение. Те оценки,

 

которые я применял в своих  опытах, я считаю внутренне верными, но

 

неприменимыми уже к современным  событиям. Все изменилось вокруг в  мире, и нужны уже новые реакции  живого духа на все совершающееся".

 

В «Судьбе России» Бердяев  уже неоднократно и уверенно употребляет  понятие «русская идея», причем в  самом разнообразном контексте. Но главный из них — уже определился: Россия имеет некоторую миссию по отношению к Европе, причем не просто абстрактную миссию «спасения» и  избранности, но конкретную — связанную  с уже тогда предощущаемой  Бердяевым мировой войной. «Темные  разрушительные силы, убивающие нашу родину, все свои надежды основывают на том, что во всем мире произойдет , страшный катаклизм и будут разрушены  основы христианской культуры. Силы эти  спекулируют на мировой войне, и  не так уж ошибочны их ожидания... Жизнь  народов Европы будет отброшена  к элементарному, ей грозит варваризация». И далее: «Россия призвана быть освободительницей народов. Эта миссия заложена в ее особенном духе. И справедливость мировых задач России предопределена уже духовными силами истории. Эта миссия России выявляется в нынешнюю войну. Россия не имеет корыстных стремлений».

 

Эту особенную роль России Бердяев, всячески интерпретируя, в  конечно итоге не связывал со ощущением  особенной национальной исключительности русских. Более того, он считал, что  отсутствие чувства обостренного национализма у русского человека и есть его  преимущественная, поразительная наднациональность. «Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им...»

 

Но именно в этой книге  почувствовались уже противоречия в самом представлении Бердяева о русской душе и о «русской идее». Призывы его к тому, чтобы русский народ имел свою идею, перестроился идейно и духовно, а не только экономически, общественно и государственно, имели некоторую умозрительную навязываемость, особенно, когда он пытался «внедрить» идею тем, кто, по его же словам, имел «нелюбовь к идеям и равнодушие к идеям»11.

 

Так есть ли эта «идея» или  ее нет? Существует ли она или ее еще нужно заиметь?

 

Бердяев от книги к книге, от работы к работе по много раз  проговаривает эту тему, словно бы спорит сам с собой. Постепенно, исподволь  он приходит к видению «русской идеи»  в чем-то, что он называет «третьим». А именно: не в западничестве и  не в славянофильстве, не в Востоке  и не в Западе, не в национализме и не в космополитизме. Не в том  и не в этом. А — в «третьем».

 

«Чтобы понять эту тайну (тайну русской души. — К.К.), нужно  быть в чем-то третьем, нужно вознестись над противоположностью двух начал  — восточного и западного».

 

Но что это — «третье»?

 

В конечном итоге, можно сказать, что Бердяев выдвигает идею «примера», идею «русского примера», того самого примера, который Россия, жертвуя  собой, должна подать всему человечеству при преображении мировой жизни  и переходе ее в новое общественное христианское состояние, называемое им, как уже говорилось, «Новым Средневековьем». Образно говоря, Бердяев, вослед за некоторыми своими предшественниками, стремился выразить идею невечернего  света, который укажет Европе путь в  предстоящем сумраке и который  исходит из окна, с таким упорством  прорубленного когда-то Петром Великим.

 

 

 

Если спросить француза, что такое «французская идея», то он наверняка кое-что скажет по этому  поводу. То же и англичанин, и итальянец, и американец. Но ни у кого разговор этот не вызовет какого-то особенного возбуждения, волнения, душевного напряжения, что ли.

 

Однако, когда речь заходит  о «русской идее», тема приобретает  некоторую остроту. Дело, видимо, в  том, что «русская идея», по мнению тех, кто признает ее существование, имеет  «международное» значение, то есть как бы претендует и покушается на суверенитет идей других народов.

 

Из этого вырастает  боязнь.

 

Рождаются кривотолки.

 

«Русский мессианизм»  становится притчей во языцех, и  им, как и русскими ядерными боеголовками, пугают детей от рождения.

 

Только еще один народ, по убеждению Бердяева (и не только его, но и многих предшественников и  последователей), — еврейский —  имеет подобную «всемирную идею»  и ощущает свою «всемирную роль». По этой самой причине, читаем мы, взаимосуществование и взаимопонимание еврейского и русского мессианизма происходит наиболее трудно, наиболее обостренно.

 

«Германская идея», пытавшаяся в XX столетии занять силой положение  «мировой», — потерпела крах. «Русская идея» никогда не проповедовала  силу, потому и казалась сильной. Однако, не обладая необходимой изворотливостью, «русская идея» порой встречала  непонимание и противодействие. Обвинения в русификации идей других, в частности, близ проживающих  народов, которые в свое время  сами жаждали вкушения от этого источника  бесценной мировой питательной  энергии, были явно незаслуженными, ведь Россия всегда принимала на себя наиболее сильные удары самых модных по изобретению и самых мощных по разрушительной силе «суперспасительных» для человечества «новых идей».