Философия свободного духа

 

«Субъективизм» и «неподстроенность» работ Бердяева, как и всей его жизни, — очевидны. Он и сам этого не отрицал: «Я никогда не принадлежал к мыслителям, умеющим группировать единомышленников и последователей. Я все-таки одиночка, хотя и часто действующий социально» («Самопознание»).

 

Он работал неуемно  до самого конца, не взирая на усталость, будоражил свою мысль и мысль  своих читателей. Скончался же 23 марта 1948 года в Кламаре, за письменным столом, на котором кроме журналов и бумаг остались лежать «недокуренная сигара... и раскрытая Библия»4. Рука его до последней минуты выводила строки так и не завершенной книги «Царство Духа и Царство кесаря», изданной уже после его кончины...

 

Когда я впервые в 1989 году попал в кламарский дом Бердяева, то в его кабинете все сохранялось также, как и при его кончине. Поражал не только лист календаря, на котором "зияла" дата его ухода, но и "живость" иконостаса его домашней церкви, алтарь которой был написан выдающимся иконописцем ХХ столетия о. Григорием Кругом. В доме хранился бердяевский дух и атмосфера, присущая стареющей "интеллигентской" меблировке и образу жизни... Вот здесь-то и создавалась, осмысливалась "Русская идея".

 

 

 

К ней, к «русской идее»  он обратился вновь во время войны.

 

Вторая мировая сделала  свое дело и в миросозерцании Бердяева. Впрочем, она не стала для него неожиданностью, ибо он так или  иначе предчувствовал надвигающуюся  катастрофу в европейской жизни.

 

Для апокалипсического сознания философа война только обострила  размышления о предстоящем нарастании противоречий и трудных вопросов в христианском сознании.

 

Война — это предощущение финала мира, конца цивилизации, гибели культуры. Это высшее порождение тоталитаризма  в мире, реализация устремлений тоталитарной власти всяческого толка, устремлений, которые вряд ли возможно совместить с учением Христа.

 

Бердяев снова углубился  в проблемы «3-й эпохи», долженствующей наступить, по его мнению, в жизни  человечества. «Новое средневековье» поглощает его мысли, и, естественно, судьба России для него стоит на первом месте, ибо ее выживание в  начале 1940-х, окруженной концлагерями изнутри и снаружи, изнуренной последовательным умерщвлением лучших людей и громадными сплошными военными потерями, казалось со стороны почти нереальным...

 

Война еще раз потревожила  течение его жизни.

 

Во время эвакуации, продираясь сквозь охваченную паникой толпу  на парижском вокзале, одной рукой  прикрывая от толчков жену, а в  другой — поднятой высоко над головой  — удерживая корзину с бесконечно дорогим существом, котом Мури, Николай Александрович умудрялся отрешаться от «действительности» и продолжал работу мысленно. Выбравшись из давки и чудом уцелев, он объявил своей жене — Лидии, что только сейчас придумал последнюю главу своей книги.

 

О какой книге шла речь? О создававшемся в те дни «Самопознании» или, быть может, «Опыте эсхатологической метафизики»? Вполне вероятно, что это  могли быть и наметки «Экзистенциальной  диалектики божественного и человеческого» и даже «Русской идеи». Все эти  книги увидели свет уже после войны. Но «источником» их стала война. Она напомнила чем-то первые годы Советской власти в России. Год 1918-й и последующие. Когда в парижской квартире Бердяева стали собираться на воскресные вечера русские эмигранты, то это походило на полуподпольную обстановку в давно ушедшие в прошлое времена.

 

Россия снова собирала многих из них вместе.

 

Бердяев раскладывал на столе  карту военных действий, и они  прослеживали пути шествия германских войск по русской земле. Над картой склонялись мать Мария, отец Дмитрий  Клепинин, друзья семьи — Адамович, Пьянов, Мочульский, Пиотровский, Ставров.

 

Евгения — сестра жены —  отмечала, что сердце Бердяева билось в унисон с Россией и он никогда  не сомневался в ее победе.

 

Так война стала одной  из главных побудительных причин создания одной из его последних  книг — «Русской идеи».

 

Второй такой причиной можно назвать на первый взгляд несколько  иррациональную, но все-таки вполне убедительную — предчувствие кончины. Не только возраст давал о себе знать. Война  ежедневно, ежечасно уносила тысячи и тысячи жизней. И если гестапо  несколько раз допрашивало Бердяева, но до сих пор не арестовало его, как это произойдет с матерью  Марией и отцом Дмитрием Клепининым, то и это, вполне вероятно, — до поры. Существование некоторых покровителей, способных защитить, — также до времени. Ведь он не поддерживает тех русских, кто идет на сотрудничество с оккупантами. Он, правда, не занимается политикой, но ведь передает же в тюрьмы пакеты с едой политическим заключенным.

 

Война есть война.

 

И она требует переоценки некоторых важнейших представлений. В частности, о России. Кое-кто  хочет объяснить войну, как поход  против большевизма. Но нет, он, как  и многие в эмиграции, считаем  ее войной против России. «Я все время  верил в непобедимость России... Естественно присущий мне патриотизм достиг предельного напряжения. Я  чувствовал себя слитым с успехами Красной Армии. Я делил людей  на желающих победы России и желающих победы Германии. Со второй категорией людей я не соглашался встречаться; я считал их изменниками» («Самопознание»).

 

Предчувствие кончины  усиливается, когда осенью 1942 года он заболел — обострились боли в  брюшной области. Его срочно госпитализируют. Амбулатории - редкость. Но ему везет. Операция проходит быстро. Он несколько дней приходит в себя, просит не закрывать дверь в палату, чтобы не оставаться одному.

 

Бердяев, только почувствовав себя лучше, просит принести ему «Былое и думы» Герцена — «самую блестящую  книгу воспоминаний» (слова, написанные за два года до этого). Эта книга  лечила, она возрождала к жизни  и стимулировала творческие силы. Ведь он пишет «Самопознание» —  опыт философской автобиографии. Ведь он исподволь уже обдумывает «Русскую идею», а без Герцена этот труд немыслим.

 

Болезнь проходила. Но ощущение близкого исхода оставалось. Такое  состояние, хотя и не выдаваемое внешне, обостряло чувство долга в  связи с еще не законченными работами. Хотелось успеть не только написать, но и систематизировать, обобщить, выстроить  в ряд.

 

 

В июне 1943 года он раскладывает чистые листы на своем столе и  на одном из них пишет заголовок  новой книги — «Русская идея».

 

В следующем году принимает  активное участие в конференции  «Русская идея и идея германская».

 

И тут неприятные события  последовали одно за другим. Многочисленные аресты друзей. В феврале 1944 года —  кончина Петра Струве, с которым  хоть и не разговаривали последние  годы, да и вообще при встрече  переходили взаимно на другую сторону  улицы, но в то же время, того самого Струве, с которым связаны первые годы философских трудов, первая, марксистская, книга, многие споры о судьбах  и будущем России.

 

Бердяев считал, что Струве чересчур ушел в национализм и  чересчур рационален, по типу мыслителя  западного склада, что он не понимает ни тайны истории, ни русскую душу, с ее загадочностью. И если Струве, обобщенно говоря, не признавал коренного  отличия России и Европы, то для  Бердяева оно было неоспоримым. Бердяев  признал революцию в России, как  неизбежный этап в духовном становлении  новой эпохи, «Нового Средневековья», отметил ее положительную историческую роль, а Струве в отрицании этой роли был непреклонен. Страдания  людей Струве всегда ощущал не умозрительно, а физически. Потому он и уличал Бердяева в некоей способности «усматривать смысл там, где сердце отказывалось искать смысл»5.

 

Отвлеченное мышление Бердяева Струве окрестил «фантастической смесью апокалипсиса и марксизма». И в  чем-то он был прав. Бердяев сам  не отрицал этой «смеси».

 

Но вот Петр Бернгардович Струве — лидер «либерального консерватизма» — покоится на кладбище Сен-Женевьев де Буа, и очный спор двух именитых мыслителей русской эмиграции, доживших до этого времени, окончен...

 

В том же 1944-м скончался  и отец Сергий Булгаков, по словам Бердяева, «один из самых замечательных  людей начала века, который первым пришел к традиционному православию».

 

Наконец, произошло еще  одно событие, для постороннего человека кажущееся не очень значительным, даже комичным. Однако Бердяеву оно  принесло особенно духовное страдание. После болезни умер кот Мури — любимец семьи. «Страдания Мури перед смертью я пережил, как страдание всей твари... Я очень редко и с трудом плачу, но, когда умер Мури, я горько плакал. И смерть его, такой очаровательной Божьей твари, была для меня переживание смерти вообще, смерти тех, кого любишь...» («Самопознание».)

 

В это же время тяжело заболевает и жена Бердяева. Прогрессирующий  паралич горла — болезнь, доставляющая множество страданий ей, принесла немало душевных страданий и ему. Она скончалась в сентябре 1945 года, когда война уже завершилась. «Я пережил смерть Лид., приобщаясь к ее смерти, я почувствовал: что  смерть стала менее страшной, в  ней обнаружилось что-то родное...»

 

В это время он уже не просто мечтает о России. Происходит нечто, казалось бы, невероятное в  жизни Бердяева. Он снова «физически»  сталкивается с Родиной.

 

Его взор в последний год  войны с напряжением вглядывался  в то, что происходило в СССР. По словам Д. Лоури, знавшего его лично, Бердяев некоторое время предполагал, что Сталин сможет дать русскому народу новую свободу6. Сам Бердяев позже высоко оценивал сталинскую Конституцию, в частности, отмечая: «Советская конституция 1936-го года создала самое лучшее в мире законодательство о собственности. Личная собственность признается, но в форме, не допускающей эксплуатации. Назрел новый душевный тип с хорошими и плохими чертами» («Русская идея»).

 

Развивая эту мысль  дальше, Бердяев в январе 1945 года выступил с лекцией о новой  миссии России для цивилизации. «Что Россия дает миру? — говорил он. —  В новом одеянии традиционное утверждение русской веры: мир  и братство народов...»7. А потом  в «Русской идее» снова запишет, словно цитируя свою лекцию: «В коммунизме есть своя правда и своя ложь. Правда — социальная, раскрытие возможности  братства людей и народов, преодоления  классов...», продолжив тем самым  подобные свои более ранние высказывания, как, например, в книге «О рабстве  и свободе человека»: «Классовое общество основано на неправде, оно есть отрицание достоинства личности. Персонализм есть отрицание классового общества, есть требование бесклассового общества. В этом правда и коммунизма»8.

 

«Позитивные» размышления  Бердяева относительно советской России в годы войны возбуждали волну  неприязни к нему. Однако он, мучительно отыскивая свой путь, оставался верен  своей «персоналистической объективности». «Я могу признавать положительный смысл революции и социальные результаты революции, могу видеть много положительного в самом советском принципе, могу верить в великую миссию русского народа и вместе с тем ко многому относиться критически...» («Самопознание»)

 

Позднее, в 1946 году, Бердяев  в одном из интервью поприветствует возвращение русских эмигрантов на Родину. Да и сам он не избежал  этой волны, и хотя не посещал советское  посольство в Париже, но был неоднократно выспрашиваем дипломатическими работниками  из СССР, приходящими к нему домой, о возможной реэмиграции. «Вопрос  о возвращении на родину для меня очень болезненный», — писал он. И с волнением расспрашивал о  жизни в России. Был момент —  даже держал в руках бланк специальной  анкеты, по сему случаю придуманной.

 

Свояченица Евгения также  говорила ему, что могла бы вернуться, если бы была помоложе.

 

Однако Бердяев, возведя  свободу мысли в ранг принципа, понимал, что философу вернуться  в СССР труднее, нежели представителю  технической интеллигенции, о чем  говорил постоянно. Если инженер  или экономист и даже писатель найдет себе место в советском  обществе, то, по его мнению, философу, такому, как он, там будет трудно. «Сердце сочится кровью, когда  я думаю о России, а думаю  очень часто... В последнее время  тема России меня замучила» («Самопознание»).

 

В одном из разговоров с  дипломатом о возможном возвращении  он скажет прямо и безапелляционно: «Когда я узнаю, что все мои  книги, написанные здесь, в эмиграции, распространяются в России, продаются  свободно в книжных магазинах  и лежат на открытых полках в библиотеках, тогда я вернусь»9. Это значит, что доживи Бердяев до наших дней, то есть до возраста более 100 лет —  то сейчас ему, по его собственному утверждению, пришлось бы раздумывать  о возвращении.

 

Впрочем, появились причины  прекратить неофициальные переговоры о встрече с родной землей. Непосредственным виновником этого стал... А. А. Жданов, подписавший знаменитое устрашающее  постановление, громившее многих советских  литераторов. Бердяев, узнав о постановлении, отреагировал немедленно, напечатав  большую статью в одном из номеров  парижских «Русских новостей», где выступил в защиту А. Ахматовой и М. Зощенко. «Оружие свободных людей есть свободное слово», — повторит он слова И. С. Аксакова. Это очередное его обращение к «русской идее», к русским мыслителям прошлого в связи с днем сегодняшним было действенным, живым.

 

После этой публикации дальнейшие разговоры о возвращении стали  невозможны...

 

В это самое время на прилавках парижских магазинов  появилась выпущенная на русском  языке в «YMCA-PRESS», издательстве, которое  стало по-прежнему функционировать  после войны, новая книга Бердяева — «Русская идея». Она была встречена  с громадным интересом. И друзья, и недруги — все прочли ее, находя и ошибки, и неточности, и  некоторые дилетантские рассуждения  в области истории России, в  чем-то не соглашаясь с ним, но в то же время отдавая дань автору, дерзнувшему  снова поднять вопросы историко-культурной преемственности и дальнейшего  развития русской религиозно-философской  мысли.

 

«Две книги, написанные в  течение военных лет, были изданы перед его смертью — «Русская идея» и «Опыт эсхатологической метафизики». Первая, одна из наиболее систематизированных работ Бердяева, блестящий очерк русской мысли  девятнадцатого и начала двадцатого века. Никто из стремящихся понять Россию не увидел ее так», — писал  Дональд А. Лоури.