Философия свободного духа

 

Учился Николай дома, затем  был отдан в Кадетский корпус, а позднее поступил в Киевский университет на естественный факультет, с которого перешел на юридический.

 

Именно здесь он познакомился с учением, завладевшим его помыслами, — марксизмом. «Я не раз задавал  себе вопрос, что побудило меня стать  марксистом, хотя и не ортодоксальным, а свободомыслящим? Вопрос сложный... Маркса я считал гениальным человеком  и считаю и сейчас», — писал  он в старости.

 

Книги Гегеля, Шопенгауэра  и Канта лежат на его столе. Вечерами он горячо спорит со своими единомышленниками  по социал-демократической группе, организованной в Киеве. После одной  из студенческих демонстраций его арестовывают. Затем — вторично, с месячным тюремным заключением, за что и исключают  из университета.

 

Двадцатипятилетний свободолюбиво  настроенный мыслитель, находящийся  под гласным надзором, пишет свою первую статью «Ф.А. Ланге и критическая философия». А вслед — книгу «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», которую дает прочитать П. Б. Струве. Последний немедленно пишет предисловие, и книга выходит в свет в Петербурге.

 

Будут у него и годы ссылки (какая «привычная» биография  «типичного» революционера начала века!). Вологодская гостиница «Золотой якорь» хоть и не очень просторна, но вмещала в свои комнаты собиравшихся там будущих известных писателей  А. Ремизова и пушкиниста П. Щеголева, «террориста» Б. Савинкова и экономиста А. Богданова, а также — А. Луначарского.

 

Бердяев продолжает писать. Много и постоянно. Безотрывно. Печатается и там и тут. Но всем, и ему  в первую очередь, становится ясно —  он ни на йоту не сдвинулся с позиций  своего изначального идеализма и, следовательно, «автоматически» перешел от марксизма  к его критике.

 

Философ С.Н. Булгаков соединит при знакомстве руки Бердяева и студентки  Лидии Рапп. Это рукопожатие свяжет их вместе почти на пол XX века, до ее кончины далеко от родины...

 

Бурные годы молодой зрелости сводят Бердяева со многими яркими мыслителями эпохи. Он участвует  в журналах и сборниках вместе с А. Блоком и А. Белым, Д. Мережковским и В. Ивановым, Л. Шестовым и Г. Чулковым, В. Брюсовым и М. Гершензоном, В. Эрном  и Г. Рачинским. Его философское  творчество привлекает всеобщее внимание. Только В. Розанов, по словам Бердяева, написал об одной из его книг четырнадцать статей.

 

Споры и беседы, как, например, с 3. Гиппиус и П. Флоренским, определяли его собственное миросозерцание.

 

Бердяев издает журналы, принимает  активное участие в работе философских  обществ, как, например, в обществе «Памяти  Вл. Соловьева», многие годы собирает единомышленников по вторникам у себя дома, в Малом  Власьевском переулке в Москве.

 

После обеих революций  Бердяев неудержимо продолжает работать. И хотя о нем говорят, как о  противнике официального православия, он сам писал: «Я чувствую связь с  православной церковью, которая у  меня никогда не порывалась вполне, несмотря на мою острую критику и  мое ожидание совершенно новой эпохи  в христианстве». Вот почему во время  одного из крестных ходов в 1918 году, возглавленном патриархом Тихоном, среди множества народа можно  было увидеть и Бердяева.

 

В первые годы Советской  власти «официальная» карьера Бердяева приняла самый удивительный размах (не считая, правда, того факта, что в  октябре 1917 г. он даже мимолетно состоял  членом Временного правительства Республики). Пожалуй, никогда до этого времени, ни позже, он не будет занимать столь  серьезных «должностей». Он входит в руководство Московского Союза  писателей вместе с М. Осоргиным. Пользуясь покровительством Каменева, основывает Вольную Академию философской  культуры и руководит ею. Выбирается профессором Московского университета, а позднее даже некоторое время  руководит Московским Союзом писателей  вместо Б. Зайцева.

 

«Как это ни странно, —  писал он в «Самопознании», —  но я себя внутренне лучше почувствовал в советский период, после октябрьского переворота, чем в лето и осень 17 года. Я тогда уже пережил  внутреннее потрясение, осмыслил для  себя события и начал проявлять  большую активность, читал много  лекций, докладов, много писал, спорил, был очень деятелен...» Как и  прежде, «вторники» у Бердяева собирали многих желающих. Об этом пишет пресса, слухи растут снежным комом, и  вот «Известия» дают полуфантастическую информацию, что в квартире Бердяева (это очень напоминает булгаковскую суету вокруг квартиры профессора Преображенского в «Собачьем сердце») дискутировался вопрос о том, является ли Ленин антихристом или нет, и что в результате обсуждения пришли к выводу — нет, не антихрист, но его предшественник... Вот почему жизнь Бердяева, не омрачавшаяся, казалось, ничем, как в лето 1922 года под Москвой в Барвихе, вдруг стала прерываться арестами, последовавшими один за другим.

 

Первоначально по делу Тактического центра. Он попал прямо в кабинет  к Дзержинскому и вел себя весьма решительно. Высказал все свои «за» и непримиримые «против» того, что  он считает неправильным у большевиков, а также настаивал на том, что  он свободный философ — не более. Прямота Бердяева понравилась Дзержинскому, и он тотчас отпустил его домой, при  этом попросив отвезти арестованного  на автомобиле (дело было ночью).

 

Второй арест был связан с решением о высылке группы лиц  за пределы России. Выезд состоялся  в сентябре 1922 года. «Это была странная мера, которая потом уже не повторялась. Я был выслан из свой родины не по политическим, а по идеологическим причинам. Когда мне сказали, что  меня высылают, у меня сделалась  тоска. Я не хотел эмигрировать, и  у меня было отталкивание от эмиграции...»

 

Переезд в Берлин определил  новый этап в жизни Бердяева. Он всегда считал, что его вынужденный  отъезд из России — «провиденциален». Хотя первое время существовать на новом месте было не просто. Холодный прием эмиграции, отсутствие необходимых средств (Е. Кускова особо отметила, что он часто появлялся в ее доме только из-за того, чтобы иметь возможность поесть любимые им блюда из сахара). Но Бердяев немедленно создает, как объявлял берлинский журнал «Новая русская книга», религиозно-философскую академию, в которой курсы лекций должны были прочитать С. Франк, Л. Карсавин, Ф. Степун, И. Ильин, Н. Арсеньев и другие. Русская философская мысль продолжала своими путями развиваться за рубежом и, по словам Ф. Степуна, всегда стремилась к жизненной правде, справедливости, что придавало ей особо духовный, возвышенный характер, зачастую отсутствовавший в подобном созерцании мира представителями Запада.

 

Теперь Бердяева узнает Европа. Одна за другой выходят его книги. «Новое средневековье» в ближайшие  же годы переводится на множество  языков. Он создает журнал «Путь», просуществовавший  до 1940 года, и именно в нем увидят свет большинство его основных статей, написанных в эмиграции.

 

Его реакция на события  в СССР и в Европе противоречива  и неоднозначна. Критикуя неудачи  социализма и «коллективизм» марксистской идеологии, он одновременно выступает  за самые различные начинания, происходящие в недрах его Родины. Так, он выступает  с осуждением создавшейся в эмиграции  Карловацкой юрисдикции православной церкви, поддерживает московского митрополита Сергия, будущего патриарха. Уже в 1930-е годы его обвинят в «идеологическом возвращенстве» — слишком позитивном восприятии Советской России.

 

Но, переехав в Кламар под Парижем и проживая там до конца своих дней, он, конечно, в первую очередь занимается главным в своей жизни — философией, продолжает развивать и углублять свое мироощущение, изучает и осмысливает разные сферы общественной и культурной жизни. Он, по мнению многих, изменяя свои взгляды, все же оставался верен добровольно выбранному самим собой одиночеству. Л. Шестов, вспоминая поговорку о том, что одеяние монаха еще не делает из него монаха, сказал о Бердяеве, что, эволюционируя, он по сути менял лишь «одеяние», оставаясь всегда самим собой, и когда он был марксистом, и когда критиковал марксизм.

 

И все же он не был «одиночкой», потому что встречал многих единомышленников. Нынче русская религиозная философия XX века (принято еще говорить о  русском религиозном ренессансе XX века) открывается для нас многими  именами. Всех этих людей принято  было рассматривать либо как «ренегатов»  и «изменников», либо как «страдальцев»  и «борцов за правое дело». Но не так уж были едины они во взглядах — мучительно размышляющие о судьбах  далекой Родины, которая долгое время  сводила их «воедино» в «непубликабельной» судьбе. О них еще много и много говорить, писать, спорить, многое прояснять. Сколько тем, и благодатных, для размышлений!

 

Но было-таки одно единое, что связывало их всех, — мысль  о России, о ее предназначении и  судьбе. То, что названо несколько  заклинательно, — «русская идея».

 

Идея о России — мысль, которая мучила нестерпимо и Николая  Александровича Бердяева, заставила  его позднее, на рубеже собственного семидесятилетия, сесть за книгу, посвященную  истории этого вопроса, книгу, увидевшую  свет за два года до его кончины.

 

 

 

«Я никогда не думал, что  мне пришлось испытать особенные  преследования и «страдания за идею». Но я все-таки сидел в тюрьме, был  в ссылке, имел неприятный судебный процесс, был выслан из моей родины. Это много для философа по призванию» («Самопознание»).

 

Бердяев, как «философ по призванию», в самом деле, внес неоспоримый  вклад в развитие философской  мысли XX века. Не углубляясь в суть его  многообразных философских размышлений, отметим кратко то, что он сделал в этой сфере:

 

- развил идею свободы,  как изначально предшествующей  бытию и Богу;

 

рассмотрел идею творчества, исходящего из изначальной свободы  и из нее формирующего бытие;

 

- поставил и развил  антропологическую идею о человеке-личности, воплощающем собой творческую  потенцию свободы;

 

- широко осветил идею  истории, как формы существования  творческой личности, обладающей  свободой.

 

Идея и философия свободы, творчества, человека, истории, а также  философия духа противопоставлены  были им несвободе (необходимости), пассивности, безличной реальности (коллективизму), хаосу (отрицанию смысла истории), природе (натурализму). Это и есть те основные вопросы, которые он ставил перед  собой и решал всю жизнь.

 

«Персонализм», то есть обостренное  чувство самого себя, ценности личности и восприятия мира через себя, —  основной этический кодекс Бердяева.

 

Мысль Бердяева эсхатологична, то есть «завязана» на проблеме итога, конца, результата: для человека, для всего мира. Философское решение проблемы Апокалипсиса занимает его прежде всего. Он размышляет об оправдании христианства, как духовной и исторической силы, и каждого человека, как Божьего дитя и носителя изначальной свободы, определяющей его независимость от мира и общества и оправдывающей его.

 

Бердяев создает свою философию  истории, философию культуры, философию  религии, развивает философию человека — антропологию. Он не только создает  и строит, но и решает.

 

Удается или не удается  это ему — судить читателю. Но написано Бердяевым много. И многое из написанного — неоднозначно и  даже противоречиво.

 

В любом случае среди сонма  многих эмигрантских сочинений или  философских произведений, современных  Бердяеву, «тон» и стиль его  письменной речи — публицистичный, живой, эмоциональный, намеренно «понятный» и направленный непосредственно  к читателю, к его «умному сердцу», к его «духовному центру», освобожденный  от сухого наукообразия — отличителен  с первых же строк.

 

Уже справедливо отмечалось его «безразличие к методологии  философского дискурса; безоглядное, почти, экстатическое устремление к решению «последних вопросов», некритически воспринятых из теологии; «слипание» метафизики с натурфилософией, мышление в категориях «спиритуалистического материализма», моралистическое приписывание предметам «изначально присущих» им качеств и вера в учительское назначение философии»3. Подобных «профессиональных не профессиональностей» у него можно найти еще больше. И именно поэтому самому Бердяеву так свойственно «повторение пройденного», он от книги к книге, внутри каждой книги, словно бы возвращается к одной и той же теме, проговаривая ее несколько раз, намеренно «ощупывая» ее со всех сторон.

 

Этот способ мышления —  «повторительность» — есть свидетельство и уверенного желания автора отыскать правду и, одновременно, свидетельство его неуверенности в высказываемом и в окончательной правоте, В этом смысле к работам Бердяева следует относиться творчески, не останавливаясь на его выводах, как на безапелляционном итоге, а следуя далее по обрисованному им контуру проблемы.

 

Главное же, что сейчас становится ясным — изучать историю XX века и историю русского зарубежья, а, следовательно, историю философии  и литературы, без знания трудов Бердяева, значит, изучать ее необъективно, фрагментарно. В осознании процессов, происходивших в истории русской  культуры первой половины нашего столетия, не бесполезно проработать труды  одного из основоположников русской  религиозной философии XX века, а  также экзистенциализма в мировой  философии в целом.

 

Кроме того, мы по сию пору недооцениваем имеющегося влияния  мыслителей русского зарубежья на творчество некоторых советских писателей. Тема эта особая. Однако можно отметить, что некоторые работы Бердяева, из которых позднее выстроилась  «Русская идея», воздействовали на миросозерцание литераторов не только в пореволюционную  эпоху, но и в гораздо более  позднее время. Как, например, некоторые  идеи из «Смысла истории» Бердяева нетрудно приметить в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго». Немудрено, ведь Бердяев  писал книгу на основании собственных  лекций, прочитанных им в Петербурге и Москве в 1918—1921 годах в Вольной  Академии философской культуры, сначала  о Достоевском, а за тем и о  философии истории, или, вернее сказать, о философии человеческой судьбы. Не исключено, что, не имея возможности  читать саму книгу, Б. Пастернак знал или слышал лекции Бердяева. По крайней  мере, образ философа Николая Николаевича  в романе, который живет в Лозанне, в эмиграции и выпускает там  книги по-русски и в переводах, где он «развивал свою давнишнюю  мысль об истории, как второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ  на явление времени и памяти», образ этот весьма близок не только образу о. Сергия Булгакова, но и образу Николая Александровича Бердяева. Высказывания Николая Николаевича и других героев романа, например, его последователя  — Юрия, весьма близки духу «Смысла  истории» и даже порой почти цитатны. Кроме этого, конечно, в романе чувствуется влияние Н. Федорова и других, а также самобытная мысль самого Б. Пастернака. Но присутствие в романе философа, «жаждущего мысли, окрыленно вещественной, которая прочеркивала бы нелицемерно различный путь в своем движении и что-то меняла на свете к лучшему» и который говорит об «идее свободной личности и идее жизни, как жертвы», — словно бы создает иллюзию несомненного бердяевского «присутствия».