Шпаргалка по дисциплине "Зарубежная литература" (вторая половина 20 века)

Экзистенциализм в литературе. А. Камю.

Экзистенциализм (фр. existentialisme от лат. exsistentia — существование), философия существования — направление в философии XX века, акцентирующее свое внимание на уникальности иррационального бытия человека. Экзистенциализм развивался параллельно родственным направлениям персонализма и философской антропологии, от которых он отличается прежде всего идеей преодоления (а не раскрытия) человеком собственной сущности и большим акцентом на глубине эмоциональной природы.Эта противоречивость является причиной того, что практически никто из мыслителей, причисляемых к экзистенциализму, не был в действительности философом-экзистенциалистом. Единственным, кто чётко выражал свою принадлежность к этому направлению, был Жан-Поль Сартр. Его позиция была обозначена в докладе «Экзистенциализм — это гуманизм», где он и предпринял попытку обобщить экзистенциалистские устремления отдельных мыслителей начала XX века Альбер Камю – один из моралистов в современной французской литературе ХХ столетия. С давних пор культура Франции была щедра на «моралистов»,  то  есть  назидателей,  нравоучителей, проповедников добродетели. Прежде всего это мастера пера и мыслители, об¬су欬дающие в своих книгах загадки человеческой природы с ост¬ро¬умной прямотой, подобно Монтеню в ХVIв., Паскалю  и  Ларошфуко в ХVIIв., Вальтеру, Дидро, Руссо в XVIII в. Франция XX столетия выдвинула очередное созвездие таких моралистов: Сент-Экзюпери, Мальро, Сатр... Среди первых в ряду этих громких имен должен быть по праву назван и Альбер Камю. В своем творчестве он рассмотрел концепцию отчуждения личности и общества. Он - глашатай множества ра第¬роз¬ненных фишочек, которые в мире, расколотом на лагеря, ведут судорожные поиски собственного серединного   пу¬ти. В своих произведениях он придерживался умозаключений «философии существования», экзистенциализма. Понять жиз¬нь - значит, по Камю, различать за ее изменчивыми малодостоверными обликами   лик   самой   Судьбы   и истолковать в све¬те последней очевидности нашего земного удела. Все книги Камю претендуют на то, чтобы быть трагедиями метафизического прозрения: в них ум тщится пробиться сквозь толщу преходящего, сквозь житейско-исторический пласт к прямоугольной бытийной правде существования личности на земле Альбер Камю -- одна из ключевых фигур литературной жизни во Франции послевоенного времени, властитель дум целого поколения, прозаик, эссеист, драматург, журналист, участник подпольного Сопротивления, лауреат Нобелевской премии по литературе (он получил премию в сорок четыре года, в 1957 году) -- на своем трагическом примере доказал то, что он неустанно подчеркивал,-- роль случайности и абсурда в человеческой жизни: Камю стал жертвой несчастного случая, 4 января 1960 года погиб в автомобильной катастрофе.

Певец абсурда по необходимости, по невозможности найти иную связь между миром и человеком, Камю не был неподвижным, незыблемым изваянием. Его философско-эстетическое развитие, мировоззренческая траектория, отчасти напоминающая траекторию богоборческих героев Достоевского, отличаются тем, что Камю умел признавать и анализировать свои ошибки. Но сперва он не мог их не совершать.

Камю как писателя, мечущегося между "историей" и "вечностью", сформировали четыре источника: происхождение, средиземноморское "почвенничество", болезнь и книжная культура.

Философские взгляды

Сам Камю не считал себя ни философом, ни, тем более, экзистенциалистом. Тем не менее работы представителей этого философского направления оказали на творчество Камю большое влияние. Вместе с этим его приверженность экзистенциалистской проблематике обусловлена и тяжёлым заболеванием (а значит, и постоянным ощущением близости смерти), с которым он жил с детства (по иронии судьбы, скончался не от болезни, а в силу трагической случайности).

В отличие от религиозных экзистенциалистов, вроде Ясперса, и «бунтаря» Сартра, Камю полагал единственным средством борьбы с абсурдом признание его данности. В «Мифе о Сизифе» Камю пишет, что для того, чтобы понять, что заставляет человека совершать бессмысленную работу, нужно представить спускающегося с горы Сизифа счастливым. Многие герои Камю приходят к похожему состоянию души под влиянием обстоятельств (угроза жизни, смерть близких, конфликт с собственной совестью и т. д.), их дальнейшие судьбы различны.

Высшим воплощением абсурда, по Камю, являются разнообразные попытки насильственного улучшения общества — фашизм, сталинизм и т. п. Будучи гуманистом и антиавторитарным социалистом, он полагал, что борьба с насилием и несправедливостью «их же методами» могут породить только ещё большие насилие и несправедливость

«Посторонний» (фр. L'Étranger; альтернативный вариант перевода названия: «Чужой») — повесть французского писателя Альбера Камю. Написана в 1942 году. Представляет собой своеобразный творческий манифест, воплотивший в себе суть поиска абсолютной свободы. Свободы от узких моральных норм современной культуры. Повесть написана в своеобразном стиле — короткие фразы в прошедшем времени. Сухой слог автора оказал огромное влияние на большинство французских и европейских авторов второй половины XX века.

В повести раскрывается история некоего Мерсо — француза, проживающего в Алжире, совершившего убийство, не раскаявшегося, отказавшегося защищаться в суде, приговорённого к смертной казни и ушедшего на смерть без сожаления. Знаменита первая фраза книги — «Моя мать умерла сегодня. А может и вчера, не знаю точно».

«Посторонний» А.Камю: абсурд и двусмысленность

Роман А.Камю «Посторонний» называют философским романом. Спрашивается: что такое философский роман в данном случае; о чём он и о ком? Присмотримся сперва к философским рассуждениям по поводу и вокруг «Постороннего» – здесь и найдём ключевое слово.

В своём эссе «Миф о Сизифе», вышедшем вскоре после «Постороннего» (1942), А.Камю утверждает, что настоящий роман непременно должен быть философским1. А в пример приводит Ф.М. Достоевского, при этом упрекая последнего в философской двусмысленности2. С одной стороны, поясняет Камю, герои Достоевского (такие, как Кириллов, Ставрогин, Иван Карамазов) до конца следуют логике абсурда, причём никогда ещё до Достоевского логика эта не была представлена столь убедительно3. С другой стороны, “под конец автор (Достоевский) выступает против своих героев”4 и уже, казалось бы, доказанного ими “абсурдного” тезиса.

В этом расхождении автора и героев как раз и видит Камю противоречивость (“двусмысленность”) романов Достоевского: “Удивителен ответ творца своим персонажам, ответ Достоевского Кириллову: жизнь есть ложь, и она является вечной”5. Вывод Камю: в отличие от логики Кириллова – “абсурдной”, но “внятной”, “классически ясной”6, – логика самого Достоевского даёт сбой; автор не осмеливается сделать то, что делают его герои, – взять на себя бремя “абсурдной истины”7. И из всего этого Камю выводит парадоксальный лозунг (в духе «1984» Дж.Оруэлла): абсурд – это ясность; а всё, что противоречит абсурду, внутренне противоречиво – то есть двусмысленно.

Двусмыслен ли Достоевский? Нет. Его романная стратегия заключалась в том, чтобы дать сильное слово “богохульствующему” герою, предоставить ему максимальную “свободу самораскрытия”8 – и из его краха “вывести потребность Христа”9. В плане ненаписанного романа «Житие великого грешника» Достоевский отмечал: “Хоть и не объяснять словами всю владычествующую идею и всегда оставлять её в загадке, но чтобы читатель ясно видел, что идея эта благочестива”10. Принцип Достоевского – не двусмысленность, а двуплановость. “Благочестивая” идея автора нигде не выставлена в прямой и декларативной форме поучения и вывода, но сказывается только косвенно, только намёком (“в загадке”) – скрытая за “pro” и “contra” персонажей, за их идейной борьбой.

Возникает другой вопрос: не двусмыслен ли сам Камю? Сомнения на этот счёт появились сразу же после выхода «Постороннего»; так, Ж.-П. Сартр при всей своей солидарности с Камю тем не менее заметил (в «Разборе “Постороннего”», 1943), что “даже для читателя, знакомого с теориями абсурда, Мерсо, герой «Постороннего», двусмыслен”11. Вслед за героем попадает под сомнение и автор: не надо верить на слово Камю, когда он жонглирует своим излюбленным понятием “абсурда”. “Двусмысленность” – вот ключевое слово для понимания романа Камю именно как философского романа; то, в чём автор «Постороннего» упрекал «Братьев Карамазовых», обращается против него самого.

Двусмысленность героя «Постороннего» обнаруживается не сразу. Сначала читатель ещё пытается разгадать характер Мерсо за своеобразным “сказом” – повествованием от первого лица, по стилю иногда напоминающим школьное сочинение на тему «Как я провёл летние каникулы». “Прерывистое следование рубленых фраз”, отказ от “причинно-следственных связок”, использование связок “простого следования” (“а”, “но”, “потом”, “и в этот момент”) – перечисляет Сартр признаки “детского” стиля Мерсо12; а критик Р.Барт определяет этот стиль через метафору “нулевая степень письма”: “Этот прозрачный язык, впервые использованный Камю в «Постороннем», создаёт стиль, основанный на идее отсутствия, которое оборачивается едва ли не полным отсутствием самого стиля”13.

Кажется, что с первых слов романа Камю намекает на известный афоризм Ж.-Л. Бюффона: “Стиль – это сам человек”; столь старательно демонстрируется им “отсутствие стиля”, что у читателя возникает сомнение в присутствии человека. Так, в зачине речь Мерсо иронически сопоставлена с текстом телеграммы – и оказывается столь же краткой, “прозрачной”, столь же “посторонней” всякой живой речи (телеграмма: “Мать скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем”; Мерсо: “Сегодня умерла мама. Или, может быть, вчера, не знаю <...> Не поймёшь. Возможно, вчера”). Затем, связывая второй и третий абзацы, Камю усугубляет протокольный стиль своего героя демонстративной тавтологией (во втором абзаце: “Выеду двухчасовым автобусом и ещё засветло буду на месте”; в третьем абзаце: “Выехал двухчасовым автобусом”). И так далее.

Читатель догадывается: за стилем должна скрываться концепция героя, концепция мира. И находит этому подтверждение, например, в важном эпизоде с “какой-то чудачкой” (часть 1, глава 5). Казалось бы, что в нём важного: посетительница кафе всего лишь заказывает обед, подсчитывает, сколько он будет стоить, выкладывает деньги, ест, отмечает птичками радиопередачи в программе на неделю, надевает жакет, выходит из кафе, идёт по тротуару – вот и всё. Читатель так и остаётся в недоумении, зачем ему об этом рассказали. Однако автору как раз и нужно недоумённое читательское “зачем?”, чтобы как отдельным эпизодом, так и всей книгой ответить ему: “это незачем”, “всё незачем”. Сюжетный абсурд, по Камю, есть отражение абсурда человеческой жизни.

За каждой “ненужной” подробностью в тексте, за каждым “лишним” эпизодом стоит у Камю философский тезис – конечно, “абсурдный”. Так, Сартр приводит ряд параллелей к «Постороннему» – из «Мифа о Сизифе»: “Человек разговаривает по телефону за стеклянной перегородкой; его не слышно, зато видна его мимика, лишённая смысла, – и вдруг задаёшься вопросом, зачем он живёт”; “Люди также источают нечто бесчеловечное. Иной раз, в часы ясного ума, механичность их жестов, их бессмысленная пантомима делает каким-то дурацким всё вокруг них”14. В “абсурде” заключается ответ на все вопросы: там, где читатель видит только нечто невнятное, автор на самом деле даёт указание на истину без смысла. Поэтому чем менее ясным представляется читателю значение эпизода, тем он важнее для автора.

Но “голое” перечисление Мерсо-рассказчика являет не только отсутствие смысла, но и то, что дано человеку вместо смысла, – автоматизм. Мерсо сравнивает свою соседку по столику с автоматом (“Потом поднялась, теми же отчётливыми движениями, как автомат, надела жакет и вышла”), но ведь и сам он в этот момент подобен автомату. Женщина методично ест в кафе – Мерсо методично наблюдает за ней; женщина идёт по тротуару, “строго по прямой, не отклоняясь и не оглядываясь”, – Мерсо зачем-то следует за ней.

Позже, во время суда (часть 2, глава 2), они поменяются ролями: теперь уже женщина станет изучающим субъектом автоматического действа, Мерсо же – изучаемым объектом. Они глядят друг на друга, как в зеркало, потому что равны друг другу в автоматизме (она “чудачка” для него, он “чудной” для Мари). И это не частный случай, а закон прозы Камю. Вот и когда другой персонаж (часть 2, глава 3) – репортёр – начинает пристально смотреть на подсудимого Мерсо, возникает тот же эффект зеркала: “Очень странно – мне показалось, будто это я сам себя разглядываю”. Все персонажи объединены уравнительным автоматизмом жизни.

Автоматизм замещает смысл: к нему стремится человек, следуя инстинкту самосохранения, в нём находит спасение от “абсурда” существования. Персонажи «Постороннего» старательно соблюдают ритуалы автоматизма – такова их защита от бессмысленной истины. Мать Мерсо и Перез, Саламано и его пёс каждый день гуляют по одному и тому же маршруту, совершают одни и те же действия, говорят одни и те же слова. Горе потери выводит Переза и Саламано из автоматизма; тогда они плачут: однообразный процесс слезотечения, ритм всхлипываний и стонов (“на одной ноте”, как у женщины, плачущей над гробом матери Мерсо) вновь возвращает их в русло спасительного автоматизма. Используем любимый оборот Мерсо-рассказчика – “в сущности”: в сущности, Мерсо так же растворён в повседневном автоматизме, как прочие персонажи. Но есть в Мерсо и нечто особенное, выделяющее его из ряда автоматических персонажей; здесь-то и коренится двусмысленность “абсурдного” романа Камю.

Дело в том, что автоматизм в «Постороннем» раздваивается: когда за ним – физиологическая привычка, это для автора хорошо, когда за ним – социальная традиция, это для автора плохо. Так вот: в том, что касается физиологической привычки, Мерсо – поистине первый среди равных; можно сказать, что он – гений автоматической сенсорики, совершенный человек-прибор, фиксирующий явления природы. На этом основании автор и выделяет Мерсо, чтобы в итоге сделать из него положительного героя.

От прибора требуется точность в расчётах и регистрации явлений. Отсюда – педантические ряды числительных в речи Мерсо (начало романа): “восемьдесят километров”, “двухчасовой автобус”, “отпуск на два дня”, “он (Эммануэль) три дня назад схоронил дядю”, “от деревни до дома призрения два километра” (при этом Мерсо не знает, сколько было лет его матери). Отсюда же – монотонные перечисления героем «Постороннего» мельчайших подробностей быта; равнодушное, но скрупулёзное созерцание явлений “под микроскопом” (двух шершней, бьющихся в стекло, слёз Переза, затягивающих его “иссохшее лицо влажной плёнкой”, – заметим, у гроба матери и на похоронах глаз у Мерсо особенно острый). Наконец, и в его связи с природой видится особенная чувствительность хорошо настроенного прибора; его реакции на внешние раздражители доведены до такого же автоматизма, что и у собаки Павлова15.