Убить пересмешника

Колесо наскочило на кучу щебня, свернуло вбок, перекатилось через  дорогу, с размаху стукнулось обо  что-то, и я вылетела на мостовую, как пробка из бутылки. Меня тошнило, голова кружилась; лёжа на асфальте, я  затрясла головой, хлопнула ладонями по ушам, чтоб всё стихло и стало  на место, и услыхала крик Джима:

– Беги, Глазастик! Скорей!

Я подняла голову - передо мной было крыльцо Рэдли. Я так  и застыла.

– Вставай скорей! - вопил Джим. - Чего ты там застряла?

Уж не знаю, как я встала, ноги подкашивались.

– Захвати колесо! - орал Джим. - Тащи его сюда. Ошалела ты, что ли?

Наконец я вышла из оцепенения и побежала к ним, хоть у меня и  дрожали коленки.

– А колесо?! - закричал Джим.

– Сам бери! - крикнула я  в ответ.

Джим сразу замолчал.

– Поди да возьми, оно прямо за воротами. В тот раз ты даже стену тронул, помнишь?

Джим с яростью посмотрел  на меня, но вывернуться не мог, побежал  по тротуару, замешкался в воротах, потом ринулся во двор и вернулся с колесом.

– Видала? - Он смотрел презрительно и торжествующе. - Раз-два - и готово. Ей-богу, Глазастик, ты иногда ведёшь себя, как самая настоящая девчонка, даже противно.

Он кое-чего не знал, но я  решила - не скажу.

В дверях появилась Кэлпурния  и закричала:

– Лимонад пить! Идите  скорей в тень, пока не изжарились живьём!

Летом так было заведено: когда солнце поднимется высоко - пить лимонад. Кэлпурния вынесла на веранду  кувшин и три стакана и пошла заниматься своими делами. Я не особенно огорчалась, что Джим на меня злится. Выпьет лимонаду - и подобреет.

Джим проглотил залпом второй стакан и хлопнул себя по животу.

– Придумал! - объявил он. - Играем в новую игру, такой ещё  не бывало!

– Во что? - спросил Дилл.

– В Страшилу Рэдли.

Иногда я видела Джима  насквозь: он придумал это, чтоб доказать мне, что он никаких Рэдли не боится, он храбрый герой, а я трусиха.

– В Страшилу Рэдли? Это как? - спросил Дилл.

Джим сказал:

– Глазастик будет миссис Рэдли…

– Это мы ещё посмотрим, - начала я. - Во-первых…

– Ты чего? - сказал Дилл. - До сих пор боишься?

– А может, он выйдет ночью, когда мы все спим… - сказала я.

Джим присвистнул.

– Откуда ему знать, во что  мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу.

– Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, - сказал Джиму Дилл.

Я прекрасно знала, что  Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать  язык за зубами, а то опять скажут, я верю в жар-пар, а я среди  бела дня про него и не думаю.

Джим распределил роли: я - миссис Рэдли, моё дело выходить и подметать крыльцо. Дилл - старик Рэдли, он ходит взад-вперёд по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила: он прячется под парадным крыльцом и время  от времени визжит и воет.

Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы её отделывали и  шлифовали, придумывали всё новые  диалоги и сюжетные повороты и, наконец, сочинили настоящую пьеску, которую  разыгрывали каждый день на новый  лад.

Дилл получался злодеем  из злодеев: он всегда вживался в любую  характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые  разбойники и варвары. Я без особой охоты исполняла все женские  роли. На мой взгляд, это представление  было куда скучнее Тарзана, и всё  лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли  давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он и Кэлпурния  под боком, а ночью и Аттикус  дома.

Джим родился героем.

Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в пашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки.

Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под  крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся  уже в роли шерифа, толпы горожан  или мисс Стивени Кроуфорд, которая  могла порассказать про семейство  Рэдли больше всех в Мейкомбе.

Когда наступал черёд коронного  номера Страшилы, Джим прокрадывался в дом, улучив минуту, тайком от Кэлпурнии хватал из ящика швейной машины ножницы, возвращался на веранду, садился на качели и начинал резать газету. Дилл шёл мимо и кашлял в сторону Джима, и Джим делал вид, что вонзает ножницы ему в бедро. С того места, где стояла я, всё это вполне можно было принять за чистую монету.

Каждый день, когда мистер Натан Рэдли проходил мимо, направляясь  по обыкновению в центр города, мы замолкали на полуслове и не двигались, пока он не скрывался из виду. Что бы он с нами сделал, если б заподозрил?… Стоило появиться  любому из соседей, и мы прерывали  игру, но один раз я увидела - стоит  напротив мисс Моди Эткинсон с садовыми ножницами в руках и, позабыв  про недостриженную живую изгородь, смотрит на нас во все глаза.

Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую  тома второго нашего романа «Одно  семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус - он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свёрнутым  в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был  уже полдень.

– Что это у вас за игра? - спросил Аттикус.

– Ничего, - сказал Джим.

По его уклончивому  ответу я догадалась, что наша игра - секрет, и не стала вмешиваться.

– А для чего тебе ножницы? И почему ты рвёшь газету? Если это  сегодняшняя, я тебя выдеру.

– Ничего.

– Что «ничего»?

– Ничего, сэр.

– Дай сюда ножницы, - сказал Аттикус. - Это не игрушка. Всё это, случаем, не имеет отношения к  Рэдли?

– Нет, сэр, - сказал Джим и  покраснел.

– Надеюсь, что так, - коротко  сказал Аттикус и ушёл в дом.

– Джи-им…

– Молчи! Он пошёл в гостиную, там всё слышно.

Когда мы очутились в безопасности на задворках, Дилл спросил Джима - разве  нам больше нельзя играть в Страшилу?

– Не знаю, Аттикус не сказал, что нельзя…

– Джим, - сказала я, - по-моему, Аттикус всё равно всё знает.

– Нет, не знает. А то бы он так и сказал.

Я вовсе не была в этом уверена, но Джим сказал - вся беда в  том, что я девчонка, девчонки вечно  воображают невесть что, поэтому их все терпеть не могут, и, если хочешь быть настоящей девчонкой, можешь убираться и играть с кем-нибудь другим.

– Ладно, - сказала я. - Можешь играть в Страшилу. Увидишь, что будет.

Что нас застал Аттикус - это  была уже вторая причина, почему мне  расхотелось играть. Первая появилась  в тот день, когда я вкатилась  в колесе во двор к Рэдли. Я трясла головой, меня мутило, от воплей Джима  звенело в ушах, и всё-таки я  расслышала тогда ещё один звук, совсем тихий, с тротуара его слышно не было. В доме кто-то смеялся.

 

5

 

Я так и знала, что дойму  Джима, в конце концов ему это надоело, и, к моему великому облегчению, мы забросили игру в Страшилу. Правда, Джим уверял, что Аттикус вовсе её не запрещал, стало быть, можно продолжать; а если бы Аттикус и запретил, есть выход: возьмём и назовём всех по-другому, и тогда нам никто ничего не сможет сказать.

Дилл очень обрадовался  такому плану действий. Вообще Дилл чересчур воображал, как будто мало было одного Джима. Ещё в начале лета он сказал - выходи за меня замуж, но очень  скоро про это забыл. Как будто  участок застолбил, и я его  собственность - сказал, что всю жизнь  будет любить одну меня, а потом  и внимания не обращает. Я его  два раза поколотила, но это не помогло, он только больше подружился с Джимом. Они с утра до вечера торчали в  домике на платане, что-то затевали и  выдумывали и звали меня, только когда им нужен был третий. Но от самых сумасбродных затей я  и без того на время отошла, хоть меня и могли за это обозвать девчонкой, и почти все оставшиеся летние вечера просиживала на крыльце мисс Моди Эткинсон. Нам с Джимом всегда позволяли бегать по двору мисс Моди при одном условии - держаться  подальше от её азалий, но отношения  у нас с ней были какие-то неопределённые. Пока Джим с Диплом не начали меня сторониться, она для меня была просто соседка  и соседка, только, пожалуй, добрее других.

По молчаливому уговору  с мисс Моди мы имели право играть у неё на лужайке, есть виноград (только не обрывать ветки с подпор) и  пускаться в экспедиции по всему  участку за домом - условия самые  великодушные, и мы даже редко с  нею заговаривали, боялись нечаянно нарушить хрупкое равновесие этих отношений; но Джим и Дилл повели себя так, что  я поневоле сблизилась с мисс Моди.

Мисс Моди терпеть не могла  свой дом: время, проведённое в четырёх  стенах, она считала загубленным. Она была вдова и при этом женщина-хамелеон: когда копалась в саду, надевала старую соломенную шляпу и мужской  комбинезон, а в пять часов вечера, после ванны, усаживалась на веранде, точно королева нашей улицы, - нарядная, красивая и величественная. Она любила всё, что растёт на земле, даже сорную траву. Но было одно исключение. Стоило ей обнаружить у себя во дворе хоть один подорожник, и начиналась новая  битва на Марне: мисс Моди устремлялась на врага с жестянкой и поливала его корни какой-то ядовитой жидкостью - мы непременно отравимся насмерть, если не будем держаться подальше, говорила она.

– А разве нельзя его  просто выдернуть? - спросила я один раз, когда у меня на глазах разыгралось  целое сражение с жалким росточком  дюйма в три.

– Выдернуть, детка? Ты говоришь, выдернуть? - Мисс Моди подняла обмякший побег и провела по нему большим  пальцем снизу вверх. Из него посыпались крохотные зернышки. - Да один такой  побег может загубить целый огород. Смотри. Осенью семена подсохнут, и  ветер разнесёт их по всей округе!

Лицо у мисс Моди стало  такое, словно речь шла по меньшей мере о чуме египетской.

Не в пример прочим жителям  Мейкомба, мисс Моди всегда говорила живо и решительно. Каждого из нас она  называла полным именем; когда она  улыбалась, во рту у неё возле  глазных зубов сверкали два крохотных  золотых выступа. Один раз я стала  восхищаться ими и сказала - может, когда вырасту, у меня тоже будут  такие.

– Смотри! - сказала мисс Моди и, щёлкнув языком, показала мне, как  вынимается её вставная челюсть, чем  окончательно скрепила нашу дружбу.

Доброта мисс Моди распространялась и на Джима и Дилла в редкие минуты, когда они не были заняты своими таинственными делами; мы пожинали плоды талантов мисс Моди, прежде нам  неизвестных. Никто во всём нашем  квартале не умел печь такие вкусные  пироги. С тех пор как между  нами установились отношения полного  доверия, она всякий раз, кроме большого пирога, пекла ещё три маленьких  и потом кричала через улицу:

– Джим Финч, Глазастик Финч, Чарлз Бейкер Харрис, подите сюда!

Мы тотчас являлись на зов  и всегда бывали вознаграждены.

Летом сумерки долгие и  тихие. Чаще всего мы с мисс Моди молча сидели вдвоём у неё на крыльце и смотрели, как заходит солнце и небо становится жёлтое, потом розовое, и ласточки летают совсем низко и скрываются за крышей школы.

– Мисс Моди, - сказала я  раз в такой вечер, - как вы думаете, Страшила Рэдли ещё жив?

– Его зовут Артур, и  он жив, - сказала мисс Моди, медленно покачиваясь в большом дубовом  кресле-качалке. - Чувствуешь, как сегодня  пахнет моя мимоза? Прямо как в  раю.

– Угу. А откуда вы знаете?

– Что именно, детка?

– Что Стр… мистер Артур ещё жив?

– Какой мрачный вопрос! Впрочем, это, наверно, потому, что предмет  мрачный. Я знаю, что он жив, Джин Луиза, потому что я пока не видела, чтобы его вынесли из его дома.

– А может, он умер и его запихнули в каминную трубу.

– С чего ты взяла?

– Джим говорил.

– Гм-гм… Он с каждым днём становится всё больше похож на Джека Финча.

Нашего дядю Джека Финча, брата Аттикуса, мисс Моди знала  с детства. Почти ровесники, они  вместе росли на «Пристани Финча». Отец мисс Моди, доктор Фрэнк Бьюфорд, был давний сосед Финчей. По профессии  врач, по призванию садовод и огородник, он без памяти любил копаться в  земле и потому остался бедняком. А дядя Джек этой своей страсти  воли не давал, цветы растил только на подоконнике у себя в Нэшвиле  и потому остался богатым. Каждый год на рождество дядя Джек приезжал к нам в гости и каждый год  во всё горло орал через улицу  мисс Моди, чтобы она выходила за него замуж. А мисс Моди орала в  ответ:

– Кричи громче, Джек Финч, чтоб на почте слышали, а то мне  тебя не слыхать!

Нам с Джимом казалось, что  это странный способ делать предложение, но дядя Джек вообще был со странностями. Он говорил - это он старается разозлить  мисс Моди, сорок лет старается  и всё никак не разозлит, и мисс Моди нипочём бы за него не вышла, она только всегда его дразнит, и от её насмешек одна защита - нападать, и всё это нам казалось ясно и понятно.

– Артур Рэдли просто сидит  у себя дома, только и всего, - объяснила  мне мисс Моди. - Если бы тебе не хотелось выходить на улицу, ты тоже сидела бы дома, верно?

– Ага, но мне всё равно  захотелось бы на улицу. А ему почему не хочется?

Мисс Моди прищурилась.

– Ты всю эту историю  знаешь не хуже меня.

– Но я всё равно не знаю, почему так. Мне никто не говорил.

Мисс Моди языком поправила  вставную челюсть.

– Ты ведь знаешь, старик Рэдли  был из баптистов, которые омывают  ноги…

– Так ведь вы тоже из них?

– Я не такая твердокаменная, Глазастик. Я просто баптистка.

– А просто баптисты не моют ноги?

– Моют. У себя дома в ванне.

– А молитесь вы не так, как  мы…

Наверно, мисс Моди решила, что  проще объяснить приметы баптизма, чем символ веры.

– Баптисты, которые омывают  ноги, всякое удовольствие считают  за грех, - объяснила она. - Знаешь, один раз в субботу приехали они  из лесу в город и давай кричать  мне через забор, что я со своими цветами пойду прямо в ад.