Убить пересмешника

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

1

 

Незадолго до того, как моему  брату Джиму исполнилось тринадцать, у него была сломана рука. Когда  рука зажила и Джим перестал бояться, что не сможет играть в футбол, он её почти не стеснялся. Левая рука стала немного короче правой; когда Джим стоял или ходил, ладонь была повёрнута к боку ребром. Но ему это было всё равно - лишь бы не мешало бегать и гонять мяч.

Через несколько лет, когда  всё это было уже дело прошлое, мы иной раз спорили о событиях, которые к этому привели. Я  говорила: всё пошло от Юэлов, но Джим - а он на четыре года старше меня - уверял, что всё началось гораздо  раньше. Началось с того лета, когда  к нам приехал Дилл, сказал он - Дилл первый придумал выманить из дому Страшилу Рэдли.

Я сказала, если добираться до корня, так всё пошло от Эндрю  Джексона. Если б генерал Джексон  не прогнал индейцев племени Ручья  вверх по ручью, Саймон Финч не приплыл  бы на своей лодке вверх по Алабаме - и что бы тогда с нами было? Людям взрослым уже не пристало решать спор кулаками, и Мы пошли и спросили Аттикуса. Отец сказал, что мы оба  правы.

Мы южане; насколько нам  известно, ни один наш предок не сражался при Гастингсе1, и, признаться, кое-кто в нашей семье этого стыдился. Наша родословная начинается всего лишь с Саймона Финна, он был лекарь и завзятый охотник родом из Корнуэлла, ужасно благочестивый, а главное - ужасный скряга. Саймону не нравилось, что в Англии людям, которые называли себя методистами, сильно доставалось от их более свободомыслящих братьев; он тоже называл себя методистом, а потому пустился в дальний путь: через Атлантический океан в Филадельфию, оттуда в Ямайку, оттуда в Мобил и дальше в Сент-Стивенс. Памятуя, как сурово Джон Уэсли осуждал многоглаголание при купле-продаже, Саймон втихомолку нажил состояние на медицине, но при этом опасался, что не сможет устоять перед богопротивными соблазнами - начнёт, к примеру, рядиться в золото и прочую мишуру. И вот, позабыв наставление своего учителя о тех, кто владеет людьми как орудиями, он купил трёх рабов и с их помощью построил ферму на берегу Алабамы, миль на сорок выше Сент-Стивенса. В Сент-Стивенс он вернулся только однажды, нашёл себе там жену, и от них-то пошёл род Финчей, причём рождались всё больше дочери. Саймон дожил до глубокой старости и умер богачом.

Мужчины в нашей семье  обычно так и оставались на ферме  Саймона «Пристань Финча» и выращивали хлопок. Хоть «Пристань» и выглядела  скромно среди окружавших её поистине королевских владений, но давала всё, что нужно для независимого существования; только лёд, муку да одежду и обувь  привозили пароходом из Мобила.

Распря между Севером  и Югом, наверно, привела бы Саймона  в бессильную ярость, ведь она отняла у его потомков всё, кроме земли; однако они остались земледельцами, и лишь в двадцатом веке семейная традиция нарушилась: мой отец Аттикус  Финч поехал в Монтгомери изучать  право, а его младший брат поехал в Бостон изучать медицину. На «Пристани Финча» осталась одна только их сестра Александра; она вышла замуж за тихоню, который целыми днями лежал в гамаке у реки и гадал, не попалась ли уже рыба на его удочки.

Закончив ученье, мой отец вернулся в Мейкомб и занялся  адвокатской практикой. Мейкомб - это  окружной центр милях в двадцати к востоку от «Пристани Финча». В здании суда у Аттикуса была контора, совсем пустая, если не считать вешалки  для шляп, плевательницы, шахматной  доски да новенького Свода законов  штата Алабама. Первые два клиента  Аттикуса оказались последними, кого повесили в мейкомбской окружной тюрьме. Аттикус уговаривал их признать себя виновными в непредумышленном убийстве, тогда великодушный закон сохранит им жизнь; но они были Хейверфорды, а кто же в округе Мейкомб не знает, что все Хейверфорды упрямы как ослы. У этих двоих вышел спор с лучшим мейкомбским кузнецом из-за кобылы, которая забрела на чужой луг, и они отправили кузнеца на тот свет, да ещё имели неосторожность сделать это при трёх свидетелях, а потом уверяли, что так этому сукину сыну и надо, и воображали, будто это их вполне оправдывает. Они твердили, что в убийстве с заранее обдуманным намерением не виновны, и Аттикус ничем не мог им помочь, кроме как присутствовать при казни, после чего, должно быть, он и проникся отвращением к уголовным делам.

За первые пять лет жизни  в Мейкомбе Аттикус не столько  занимался адвокатской практикой, сколько практиковался в строгой  экономии: все свои заработки он вложил в образование младшего брата. Джон Хейл Финч был на десять лот  моложе моего отца и решил учиться  на врача как раз в ту пору, когда хлопок так упал в цене, что его и выращивать не стоило; потом Аттикус поставил дядю Джека  на ноги и вздохнул свободнее. Он любил  Мейкомб, он был плоть от плоти  округа Мейкомб, знал всех здешних жителей, и они его знали; а благодаря  стараниям Саймона Финча Аттикус  был если не в кровном родстве, так в свойстве чуть ли не со всеми семействами города.

Мейкомб - город старый, когда  я его узнала, он уже устал от долгой жизни. В дождь улицы раскисали, и под ногами хлюпала рыжая  глина; тротуары заросли травой, здание суда на площади осело и покосилось. Почему-то в те времена было жарче, чем теперь: чёрным собакам приходилось  плохо; на площади тень виргинских дубов  не спасала от зноя, и костлявые  мулы, впряженные в тележки, яростно  отмахивались хвостами от мух. Крахмальные  воротнички мужчин размокали уже  к девяти утра. Дамы принимали ванну  около полудня, затем после дневного сна в три часа и все равно  к вечеру походили на сладкие булочки, покрытые глазурью из пудры и пота.

Люди в те годы двигались  медленно. Разгуливали по площади, обходили одну лавку за другой, всё делали с расстановкой, не торопясь. В сутках были те же двадцать четыре часа, а казалось, что больше. Никто никуда не спешил, потому что идти было некуда, покупать нечего, денег ни гроша, и ничто  не влекло за пределы округа Мейкомб. Но для некоторых это было время  смутных надежд: незадолго перед  тем округу Мейкомб объяснили, что  ничего не надо страшиться, кроме страха2.

Наш дом стоял на главной  улице жилой части города, нас  было четверо - Аттикус, Джим, я и  наша кухарка Кэлпурния. Мы с Джимом считали, что отец у нас неплохой: он с нами играл, читал нам вслух  и всегда был вежливый и справедливый.

Кэлпурния была совсем другая. Вся из углов и костей, близорукая и косила; и рука у неё была широкая, как лопата, и очень тяжёлая. Кэлпурния вечно гнала меня из кухни и говорила, почему я веду себя не так хорошо, как Джим, а  ведь она знала, что Джим старше; и она вечно звала меня домой, когда мне хотелось ещё погулять. Наши сражения были грандиозны и всегда кончались одинаково. Кэлпурния  неизменно побеждала, больше потому, что Аттикус неизменно принимал её сторону. Она жила у нас с  тех пор, как родился Джим, и, сколько  себя помню, я всегда ощущала гнёт её власти.

Мама умерла, когда мне  было два года, так что я не чувствовала утраты. Она была из города Монтгомери, урождённая Грэм; Аттикус  познакомился с нею, когда его  в первый раз выбрали в законодательное  собрание штата. Он был тогда уже  пожилой, на пятнадцать лет старше её. В первый год после их свадьбы  родился Джим, после него через  четыре года - я, а ещё через два  года мама вдруг умерла от разрыва  сердца. Говорили, что это у Грэмов в роду. Я по ней не скучала, но Джим, наверно, скучал. Он хорошо помнил маму и иногда посреди игры вдруг  длинно вздыхал, уходил за гараж и  играл там один. Когда он бывал  такой, я уж знала, лучше к нему не приставать.

Когда мне было около шести  лет, а Джиму около десяти, нам  летом разрешалось уходить от дома настолько, чтоб слышать, если Кэлпурния  позовёт: к северу - до ворот миссис Генри Лафайет Дюбоз (через два  дома от нас), к югу - за три дома, до Рэдли. У нас никогда не было искушения перейти эти границы. В доме Рэдли обитало неведомое страшилище, стоило упомянуть о нём - и мы целый день были тише воды, ниже травы; а уж миссис Дюбоз была сущая ведьма.

В то лето к нам приехал  Дилл.

Как-то рано утром мы с  Джимом вышли на задворки, и вдруг  в огороде у нашей соседки, мисс Рейчел Хейверфорд, среди грядок с капустой что-то зашевелилось. Мы подошли к проволочной изгороди поглядеть, не щенок ли это, - у мисс Рейчел фокстерьер должен был ощениться, - а там сидел кто-то коротенький  и смотрел на нас. Над капустой торчала одна макушка. Мы стояли и  смотрели. Потом он сказал:

– Привет!

– Сам привет, - вежливо  ответил Джим.

– Я Чарлз Бейкер Харрис, - сказал коротенький. - Я умею читать.

– Ну и что? - сказала я.

– Я думал, может, вам интересно, что я умею читать. Может, вам надо чего прочитать, так я могу…

– Тебе сколько? - спросил  Джим. - Четыре с половиной?

– Скоро семь.

– Чего ж ты хвастаешь? - сказал Джим и показал на меня большим  пальцем. - Вон Глазастик сроду умеет читать, а она у нас ещё и в школу не ходит. А ты больно маленький для семи лет.

– Я маленький, но я уже  взрослый.

Джим отвёл волосы со лба, чтоб получше его разглядеть.

– Поди-ка сюда, Чарлз Бейкер Харрис. Господи, вот так имечко!

– Не смешней твоего. Тётя Рейчел говорит, тебя зовут Джереми  Аттикус Финч.

Джим нахмурился.

– Я большой, мне моё  имя подходит. А твоё длинней тебя самого. На целый фут.

– Меня все зовут просто Дилл. - И Дилл полез под проволоку.

– Лучше бы сверху перелез, - сказала я. - Ты откуда взялся?

Дилл взялся из Меридиана, штат Миссисипи, он приехал на лето к своей тёте мисс Рейчел и теперь всегда будет летом жить в Мейкомбе. Его родные все мейкомбские, мать работает в Меридиане в фотографии, она послала карточку Дилла на конкурс красивого ребёнка и получила премию в пять долларов. Она отдала их Диллу, и он на эти деньги целых двадцать раз ходил в кино.

– У нас тут кино не показывают, только иногда в суде про  Иисуса, - сказал Джим. - А ты видал  что-нибудь хорошее?

Дилл видел кино «Дракула», это открытие заставило Джима  поглядеть на него почти с уважением.

– Расскажи, - попросил он.

Дилл был какой-то чудной. Голубые полотняные штаны пуговицами пристёгнуты к рубашке, волосы совсем белые и мягкие, как пух на утёнке; он был годом старше меня, но гораздо  ниже ростом. Он стал рассказывать нам про Дракулу, и голубые глаза его то светлели, то темнели, вдруг он принимался хохотать во всё горло; на лоб ему падала прядь волос, и он всё время её теребил.

Когда Дилл разделался с Дракулой, Джим сказал - похоже, что кино поинтереснее книжки, а я спросила, где у Дилла отец.

– Ты про него ничего не говорил.

– У меня отца нет.

– Он умер?

– Нет…

– Как же так? Раз не умер, значит есть.

Дилл покраснел, а Джим велел мне замолчать - верный знак, что он изучил Дилла и решил  принять его в компанию. После  этого у нас на всё лето установился  свой распорядок. Распорядок был такой: мы перестраивали свой древесный  домик - гнездо, устроенное в развилине  огромного платана у нас на задворках; ссорились, разыгрывали  в лицах подряд все сочинения  Оливера Оптика, Виктора Эплтона  и Эдгара Раиса Бэрроуза. Тут Дилл оказался для нас просто кладом. Он играл все характерные роли, которые раньше приходилось играть мне: обезьяну в «Тарзане», мистера  Крэбтри в «Братьях Роувер», мистера  Деймона в «Томе Свифте». Понемногу  мы убедились: Дилл, почти как волшебник  Мерлин, - великий мастер на самые  неожиданные выдумки, невероятные  затеи и престранные фантазии.

К концу августа нам  наскучило снова и снова разыгрывать  одни и те же спектакли, и тут Дилл надумал выманить из дому Страшилу Рэдли.

Дом Рэдли совсем околдовал  Дилла. Сколько мы его ни предостерегали, сколько ему ни толковали, этот дом  притягивал его, как луна - море, но притягивал только до фонарного столба на углу, на безопасном расстоянии от ворот  Рэдли. Тут Дилл застывал - обхватит рукой толстый столб, смотрит  во все глаза и раздумывает.

Дом Рэдли стоял в том  месте, где улица к югу от нас  описывает крутую дугу. Если идти в  ту сторону, кажется, вот-вот упрёшься в их крыльцо. Но тут тротуар поворачивает и огибает их участок. Дом был  низкий, когда-то выбелен извёсткой, с большой верандой и зелёными ставнями, но давным-давно уже облез  и стал таким же грязно-серым, как  и весь двор. Прогнившая дранка свисала  с крыши веранды, густая листва дубов  не пропускала солнечных лучей. Поредевшие кольца забора, шатаясь, как пьяные, ограждали двор перед домом - «чистый» двор, который никогда не подметался и весь зарос сорной травой.

В этом доме обитал злой дух. Так все говорили, но мы с Джимом никогда его не выдели. Говорили, он выходит по ночам, когда нет  луны, и заглядывает в чужие  окна. Если вдруг похолодает и у  кого-нибудь в саду помёрзнут азалии, значит, это он на них дохнул. Все  мелкие тайные преступления, какие  только совершаются в Мейкомбе, - это его рук дело. Как-то на город  одно за другим посыпались непонятные и устрашающие ночные происшествия: кур, кошек и собак находили поутру жестоко искалеченными; и хотя виновником оказался полоумный Эдди, который  потом бросился в Заводь и утонул, все по-прежнему косились на дом  Рэдли, словно не хотели отказываться от первоначальных подозрений. Ни один негр не решался ночью пройти мимо этого дома - непременно перейдёт на противоположный тротуар и начнёт насвистывать для храбрости. Площадка для игр при мейкомбской школе  примыкала к задворкам Рэдли; возле курятника у Рэдли росли  высоченные пекановые деревья, и  спелые орехи сыпались с ветвей на школьный двор, но никто к ним  не притрагивался: орехи Рэдли ядовитые! Бейсбольный мяч, залетевший к Рэдли, пропадал безвозвратно, о нём никто  и не заикался.

Тайна окутала этот дом  задолго до того, как родились мы с Джимом. Перед семейством Рэдли  были открыты все двери в городе, но оно держалось очень замкнуто - грех в Мейкомбе непростительный. Рэдли не ходили в церковь, хотя в Мейкомбе это главное развлечение, а молились богу у себя дома; можно было пересчитать по пальцам случаи, когда миссис Рэдли днём выходила из дому, чтоб выпить чашку кофе с соседками, а на собраниях миссионерского общества её не видали ни разу. Мистер Рэдли каждое утро в половине двенадцатого отправлялся в город и уже через полчаса возвращался, иногда с пакетом в руках: с покупками из бакалейной лавки, догадывались соседи. Я так и не поняла, как старик Рэдли зарабатывал свой хлеб, Джим говорил, что он «скупает хлопок»3, но мистер Рэдли с женой и двумя сыновьями жили в нашем городе с незапамятных времён.

По воскресеньям двери  и ставни у Рэдли были закрыты - тоже наперекор мейкомбскому обычаю: у нас закрывают двери только в холода или если кто-нибудь болен. А по воскресеньям полагается делать визиты: женщины ходят в корсетах, мужчины - в пиджаках, дети - в башмаках. Но никто из соседей в воскресный день не поднялся бы на крыльцо к  Рэдли. Двери у них были сплошные. Я как-то спросила Аттикуса, были ли у них когда-нибудь двери с  москитной сеткой, и Аттикус сказал - да, но ещё до того, как я родилась.