Проблема передачи сниженной лексики

 Следует заметить, что, дав эксплицитный перевод слова hoochie-kooch, А. Георгиев выбрал первое значение данной лексемы, т.е. ‘палатка, где торгуют спиртным’, хотя контекст вполне может указывать и на второе значение – ‘комната, где проститутка принимает клиента’: женщина была обнажена, что явно не соответствует образу продавца в «открытой палатке, где торгуют алкоголем», а слово momma (производное от mother) эквивалентно Madam – ‘бендарша, распорядительница в борделе (обычно старая проститутка)’ [АРСАС-94: 303]. Да и само поведение женщины, сначала ударившей подростка за внезапное вторжение, а потом позволившей ему потрогать свое тело, явно указывает на определенный род профессии. Видимо, именно поэтому переводчик вовсе опускает ту часть контекста, которая заставила бы читателя усомниться в адекватности предложенного перевода: wearing nothing but a G-string.

Таким образом, рассмотрев способы перевода сниженной лексики романа С. Кинга «Долгий путь», мы можем прийти к выводу, что не всегда переводчикам удалось выбрать наиболее оптимальный вид переводческой трансформации. Правильный же выбор способа преобразования единицы оригинала в единицу перевода – одно из основополагающих условий создания адекватного текста в переводящем языке.

Лишь  при тщательном предпереводческом  анализе контекстов и сравнении  речевой ситуации с адекватной ситуацией  ПЯ возможен верный выбор способа перевода – без нарушения узуальных норм и с высокой степенью эквивалентности текста перевода.

3.2 Степень эквивалентности переводов сниженной лексики романа С. Кинга «Долгий путь»

В переводах  романа С. Кинга «Долгий путь» нами были обнаружены примеры всех уровней эквивалентности перевода.

Примером адекватного перевода сниженной лексики, по нашему мнению, может служить перевод следующего отрывка романа “Long Walk”:

Хотя  степень экспрессии английского  глагола to fuck (бран.) и русского ‘е**ть’ (неценз., табу) в большинстве случаев не совпадает, но в данном контексте (ситуация близкой смерти, ненависть к своим палачам, отчаяние) носитель русского языка скорее всего употребил бы данный оборот, т.е. норма и узус переводящего языка в данном случае выдержаны.

Жанр  произведения (психологический триллер) предполагает своим читателем человека, достигшего совершеннолетия, т.е. способного правильно осознать причину употребления данной лексики в произведении. Вопрос этики в данном случае относится не к автору, пишущему в данном жанре, а к издателям, не помечающим подобную литературу специальными отличительными знаками (напр. западное ‘ADVISORY’), что не исключает попадание книги в руки детей. Д. Каралис в статье «Немного мата в холодной воде» говорит о том, что нередки случаи обращения с жалобами в библиотеки родителей, дети которых невольно стали жертвами издательской безответственности [Каралис 2002: 13].

Не в  последнюю очередь, по нашему мнению, пятый уровень эквивалентности в данном примере достигается ввиду отсутствия контекстуальных противоречий между требованием равноценности регулятивного воздействия исходного текста и переводящего текста и требованием их семантико-структурного подобия.

Вопрос  соответствия общественно-признанной конвенциональной норме перевода в данном случае остается открытым, но можно сослаться на то, что традиции перевода подобной лексики в советской переводческой практике не было по причине негласного запрета на ненормативную лексику как таковую со стороны комитета цензуры [Каралис 2002: 14]. В настоящее время закладываются основы искусства перевода сниженной лексики.

Примером  «смягченного» (в советских традициях) перевода может служить вариант перевода этого же отрывка А. Георгиевым:

‘- Я трахал твою мамочку. Мне понравилось! – прокричал Скрамм’.

В этом случае мы можем говорить об эквивалентном переводе. «Международный словарь непристойностей» А. Кохтева эквивалентом для английского to fuck приводит русскую лексему ‘е**ть’, в то время как «Англо-русский словарь американского сленга» Т. Ротенберга и В. Ивановой приводит эквивалент ‘трахать’ и эвфемизм ‘иметь’. Слово ‘трахать/трахнуть’

изначально  также применялось как эвфемизм и основным значением его было – ‘раздаться (о резком, громком звуке)/произвести резкое, неожиданное действие’ [ТСРЯ-94: 797]. Т.е. мы вправе судить о меньшей степени экспрессии лексемы ‘трахать’. Одновременно можно сказать, что для носителя русского языка выражение ‘трахать чью-то мать’ менее характерно, чем выражение с лексемой ‘е**ть’, о популярности которого говорит большое количество его производных:

‘твою мать’, ‘е*и твою мать’ и ‘б***ь твою мать’. Следовательно, передав содержание оригинала, переводчик нарушил узуальные нормы, и мы не можем говорить об адекватности данного перевода.

Примером точного перевода могут служить переводы следующего отрывка:

Воспользовавшись  и в первом, и во втором случае эвфемизмами, переводчики точно передали предметно-логическую часть исходного текста, но нарушили узуальную норму. Эквивалентом для go fuck yourself в «Международном словаре непристойностей» является выражение ‘иди на х**. В подобной эмоциональной ситуации при словесной перепалке между двумя врагами, когда нет никаких моральных ограничений, которые препятствовали бы употреблению табуированной лексики, для носителя русского языка наиболее естественным было бы употребить в адрес оппонента максимально экспрессивную, максимально оскорбительную фразеологию. Однако несомненным плюсом подобного перевода является «адаптация» текста для чтения разными возрастными группами или людьми, принципиально не читающими литературу, содержащую сниженную лексику. В то же время вопрос о подобном «достоинстве» точного перевода спорен. Среди исследователей существует мнение, что ввиду подобных переводческих трансформаций читатель судит больше не о самом произведении, а – о его переводе. Так, К. Чуковский писал: «Переводчик напяливает на автора самодельную маску и эту маску выдает за его живое лицо» [Чуковский 1988:19].

Использование буквального перевода несвойственно  для перевода художественного текста. Однако относительно сниженной лексики, которая включает себя большое количество сленгизмов, полученных путем переосмысления значения нейтральной лексики, «буквальный» перевод зачастую вызван незнанием переводчиком сленгового значения слова:

Сленговое значение глагола to come – ‘кончать, испытывать оргазм’ [МСН-01: 111]. Не будучи знакомым с этим значением, переводчик перевел to come русским глаголом движения ‘идти’, хотя вся ситуация указывает на какое-то иное значение данного глагола. Как считает Л.К. Латышев, происходящая от некомпетентности «необычность» речи затрудняет ее восприятие, отвлекает внимание от содержания [Латышев 2001: 29]. Вот как перевел этот отрывок переводчик В. Вадимов:

‘Ее бедра извивались, когда Гриббл целовал ее... О Боже, они извивались... Это был спазм, оргазм, что угодно... О Господи, только бы сжать ее вот так и чувствовать это тепло... Он вдруг кончил. Теплая жидкость потекла по его промежности. Черт, сейчас появится пятно на штанах, и кто-нибудь обязательно заметит’.

Однако, правильно переведя сленгизм, всю остальную ситуацию В. Вадимов передал свободным переводом. Описывая фантазию Геррети, только что увидевшего, как шедший с ним рядом Гриббл целовал стоявшую у обочины

девушку и представляющего теперь себе эту  сцену, В. Вадимов, по всей видимости, желая напомнить читателю, кому принадлежали действия, которые представил Геретти, вводит в текст перевода отсутствующий в оригинале момент: ‘…когда Гриббл целовал ее...’

А. Георгиев переводит фразу “…the uncontrollable urge to squeeze and caress . . . and most of all to feel that heat…” как ‘…она же испытала неодолимое желание сжать его и приласкать…’, в своей интерпретации приписывая ощущения, которые, скорее всего, принадлежат Геррети, девушке, с которой целовался Гриббл.

В переводе В. Вадимова были обнаружены также примеры свободного перевода, оказавшиеся неэквивалентными и неадекватными, т.е., согласно определению В.Н. Комисарова, «переложениями» или самостоятельными высказываниями на тему оригинала. Примером такого «высказывания» будет перевод следующего отрывка: