Тема патриотизма в публицистике Толстого

Диалог между русским  крестьянином Прокофием и французским агитатором имеет, по утверждению Толстого, символический смысл. Это были как бы «переговоры без галстуков», как теперь принято говорить о непринужденной обстановке диалога. При этом француз «олицетворял собой всех тех вскормленных и обеспеченных трудами народа людей, которые употребляют потом этот народ как пушечное мясо; Порфирий же – то самое пушечное мясо, которое вскармливает и обеспечивает тех людей, которые им распоряжаются».

Толстой спорит с теми, кто считает патриотизм врожденным чувством. Но, - пишет публицист, - он, живя полвека среди русского народа, ни разу не слыхал от народа выражений  чувства патриотизма. То же он наблюдал и в рабочем люде других стран, о чем ему говорили образованные немцы, англичане и французы. Рабочий народ поглощен другими заботами: он заботится о хлебе насущном, и политические проблемы его не волнуют. «Человеку из народа всегда все равно, где проведут какую границу,  и кому будет принадлежать Константинополь…» и прочее.

Чтобы возбудить патриотизм в народе правительству приходиться  прибегать поистине к «гипнотическому воздействию». Но, невзирая на усилия пропаганды, - пишет автор, - которая пытается придать русскому народу ореол патриотизма и твердит о его преданности вере, царю и отечеству, народ этот остается равнодушным в своих привязанностях и при нужде, подчеркивает писатель, селится в любой стране вне России – в Турции, Австрии, Китае…

Толстой вспоминает случай с его другом, отставным военным, который, распаленный газетными публикациями о конфликте России и Франции из-за Польши, уж было собрался на войну, как его осадил крестьянин – староста:

- Зачем же нам воевать? –  спросил староста.

- Да как же позволить  Франции распоряжаться у нас?

- Да ведь вы сами  говорите, что у них лучше устроено, - сказал староста совершенно серьезно: - Пускай бы они так и у нас устроили.

Такие же суждения можно  услыхать от всякого трезвого русского рабочего человека, если только он не находится под гипнотическим влиянием правительства.

Толстой задается вопросом: почему же народ не питает любви  и доверия к правительству? И  отвечает: опыт народный подсказывает, что любое правительство ничем не лучше прежнего, и, утверждает автор, смена страны проживания мало что меняет в положении рабочих людей.

Далее, в главе XII, Толстой разоблачает патриотизм так называемых народных торжеств. Таких, например, какие происходят во время коронаций, военных побед и тому подобного. Эти манифестации, оказывается, происходят не стихийно – они заранее готовятся. Для приветствий царя приготовляются люди от крестьянских обществ, фабрик. И степень народных восторгов зависит, утверждает Толстой, только от степени искусства, как сейчас говорят, шоуменов. «Дело это практикуется давно, и поэтому специалисты учредители этих восторгов дошли в приготовлении их до высокой виртуозности». И писатель рассказывает историю о встрече солдатами Преображенского полка своего командира – цесаревича Александра, будущего императора Александра II. Сцена эта умилила всех, видевших ее: солдаты в исподнем белье бежали за коляской и крестились. Однако, как оказалось, накануне сам Наследник (у Толстого слово написано с прописной буквы) поставил задачу младшему командиру:

- Когда ожидать ваше  императорское величество?

- Должно быть, вечером.  Только, пожалуйста, чтобы не было  приготовлений.

По уезде высочайшего  лица была дана команда сменить рубахи на чистые и «чтобы все бежали, как попало, навстречу и с криками «ура» бежали бы за коляской, при этом, чтобы каждый десятый человек в роте бежал и крестился». Это делается везде, пишет Толстой; для франко-русских празднеств все готовилось самым тщательным образом: в Париже и в провинциальных городах и городках составлялись комитеты для организации мероприятий. Правительством раздавались соответствующие размаху огромные суммы, проводился сбор пожертвований для той же цели. Праздники с каникулами для учащихся устраивались даже там, где русские и не появлялись. Чтобы желающих участвовать во встрече русской эскадры было больше, власти вдвое понизили железнодорожные тарифы на билеты. Таким образом, средства возбуждения патриотизма в народе находятся как мощное агитационное оружие в руках того же правительства и используется при необходимости в любой момент. И это как раз доказывает, по мнению автора, обратное: «Ничто, напротив, не доказывает с такой очевидностью отсутствие патриотизма в народах, как именно те напряженные усилия, которые употребляются теперь правительствами и правящими классами для искусственного возбуждения его, и те малые результаты, которые получаются, несмотря, на все усилия».

Толстой призывает отказаться от искусственных мер возбуждения  патриотических чувств в народе. Отменить присягу народа самодержцу, вступающему на престол, каждодневные молитвы в честь августейшей семьи. Перестать писать имена ее членов огромными буквами и даже местоимения. Перестать судить и сажать за малейшее неуважительное слово в адрес этой семьи. Тут бы все увидели, пишет автор, каково уважение крестьянства к власти, которая отдает его во власть помещиков и богачей. И пусть откажутся, настаивает Толстой, от этой пропаганды и таких же мер возвеличивания и без того сильных мира сего вслед за Россией другие страны Европы.

Патриотические излияния масс, по утверждению Толстого, лживы. Во-первых, потому что толпа, кричащая «ура» и машущая шапками, - это крошечная, десятитысячная часть народа. Во-вторых, толпа собрана или насильно, или какой-нибудь приманкой. В-третьих, только часть этой толпы понимает, что происходит на самом деле, остальные готовы кричать «ура» по любому, даже и противоположному поводу. А если кто-то закричит не то, - есть полиция. И это, в-четвертых, очень часто, пишет Толстой, в патриотических акциях нет логики. «Во Франции одинаково восторженно приветствовали войну с Россией при Наполеоне I, и потом Александра I, того, против кого велась война, и потом опять Наполеона, и опять союзников, и Бурбона, и Орлеана, и республику, и Наполеона III, и Буланже. А в России одинаково восторженно приветствуют ныне Петра, завтра Екатерину, послезавтра Павла, Александра, Константина, Николая, герцога Лейхтенбергского, братьев славян, прусского короля и французских моряков и всех тех, кого начальство захочет приветствовать. Точно то же самое происходит в Англии, Америке, Германии, Италии». И еще раз Толстой подчеркивает, что патриотизм не свойствен рабочим массам, а искусственно прививается им высшими классами.

По мнению правящих классов, в людях, пишет Толстой, должно воспитываться то чувство, которое описано формулой из немецкой песни: «Дойгланд убер аллес». Просто вместо слова «Германия» можно подставлять названия других стран – Russland или Frankreich, Italien и т.д. И это чувство только на первый взгляд (и на взгляд государства в первую очередь) кажется высоким. А на самом деле, настаивает Толстой, безнравственно и глупо. Глупо потому, что все страны сразу не могут быть «превыше всего». Безнравственно потому, что противоречит одному из основных принципов христианства: «Не делать другому и другим, чего бы мы не хотели, чтобы нам делали». Да, признает автор, когда-то патриотизм играл добродетельную роль, но сегодня он несомненный порок. «Чувства этого, т.е. патриотизма в истинном его смысле, в наше время не может быть, потому что нет для него ни материальных, ни нравственных оснований». Да, в историческом плане патриотизм спасал цивилизацию, которая походила на остров в океане варваров, защищал общественный порядок, народ от истребления или рабства. Но в наше христианское время, пишет автор, он сам превращается в факт варварства. У нас нет той определенности, что называть Отечеством, какая была у древних народов. «Главное же невозможен патриотизм в наше время потому, что, как мы ни старались в продолжение 1800 лет скрыть смысл христианства, оно все-таки просочилось в нашу жизнь и до такой степени руководит ею, что люди, самые грубые и глупые, не могут уже не видеть теперь совершенной несовместимости патриотизма с теми нравственными правилами, которыми они живут».

Лев Толстой учит, что  патриотизм сегодня является препятствием «для того единения между народами, к которому они готовы по своему христианскому сознанию». Между народами нет причин для раздора. Рабочие разных наций могут эпизодически ссориться из-за экономических вопросов или торговых причин, но о ссоре людей интеллектуальной сферы «даже смешно говорить».

Правительствам не выгодно, утверждает Толстой, оставить народ  в покое, т.к. главное оправдание существования государства и его мощного аппарата как раз и состоит якобы в обеспечении народного спокойствия. Поэтому правительства разжигают межнациональные страсти «и потом делают вид, что умиротворяют народы между собой».

Толстой уверен, что войну начинают не народы, а правительства. «Всякое правительство объясняет свое существование и оправдывает все свои насилия тем, что если бы его не было, то было бы хуже. Уверив народы, что они в опасности, правительства подчиняют себе их. Когда же народы подчиняются правительствам, правительства эти заставляют народы нападать на другие народы. И, таким образом, для народов подтверждаются уверения правительств об опасности от нападения со стороны других народов».

Так, объясняет Толстой, осуществляется древнейший принцип  властей, сформулированный в лозунге средних веков – «Divide et impera» - «Разделяй и властвуй».

Писатель дает политическую оценку патриотизма в следующих  словах: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых  и корыстных целей, а для управляемых – отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется». «Патриотизм есть рабство».

Проповедники мира, пишет  Толстой, справедливо утверждают, что  варварские времена прошли и если возникают какие-то конфликты, то их могут разрешить разумные, незаинтересованные люди. Но тут все вершится не народами, а правительствами. «Народы же, подчиняющиеся правительствам, не могут быть разумны, потому что подчинение правительствам уже есть признак величайшего неразумия». «И правительства, то есть люди, обладающие такой властью, еще менее могут быть разумны и не могут не злоупотреблять его, не могут не ошалевать от такой безумно страшной власти. Поэтому-то и не может быть достигнут мир народов между собой разумным путем, конвенциями, арбитрацией до тех пор, пока будет существовать подчинение народов правительствам, которое всегда неразумно и всегда пагубно».

И, в заключение XIV главы, Толстой дает мощную фразу – вывод: «Страшно сказать, но нет, и не было такого совокупного насилия одних людей над другими, которое не производилось бы во имя патриотизма».

Таким образом, по мнению Толстого, патриотизм генерируется правительствами, которые вначале подчиняют себе народы, а потом внушают им патриотические чувства. Но, казалось бы, успехи цивилизации должны свести обман патриотизма к нулю. Но нет – этого мы не наблюдаем. А дело в том, что правительства, пользуясь достижениями цивилизации, усиливают в народах враждебные друг к другу чувства. Правительства привлекают во властные структуры все новые и новые силы.

 «Чем труднее удержать свою власть, тем все с большим количеством людей правительство делится ею». И поэтому степень обманутости народов остается одна и та же. И сегодня, невзирая на возросшую грамотность народа, пишет Толстой, он остается по-прежнему в неведении, так как «задавленный трудом», не имеет возможности проверить справедливость тех понятий, которые ему внушаются средствами массовой информации. А те люди из народа, которые вошли в разряд людей умственного труда, «подвергаются такому усиленному воздействию угроз, подкупа и гипнотизации правительств, что почти без исключения тотчас переходят на сторону правительств и, поступая в выгодные и хорошо оплачиваемые должности учителей, священников, офицеров, чиновников, становятся участниками распространения того обмана, который губит их собратий. Как будто в дверях образования стоят тенета¹¹, в которые неизбежно попадаются все те, которые теми или другими способами выходят из массы поглощенного трудом народа».

Толстой указывает на то, что обманывающие не могут поступать иначе. И обманывают они «не макиавеллически»¹², не сознавая, что творят зло, а напротив: думают, что делают великое благо для народа. Так думают все, начиная с императоров. Сильные мира сего уверены, что их дело разумное и полезное. Все чиновники думают, что без них, их дела пресечется жизнь народа. Толпа, глядя на действия верхов и не имея возможности проверить, насколько полезна их деятельность, или восторженно или с молчаливым уважением относится к этим «свершениям».

Толстой рассказывает о  том, что германскому императору Вильгельму II сделали новый трон и он, водрузив на главу золотой шлем с орлом на макушке, воссел на кресло с видом, будто делает дело государственной важности. «И подданные его не только не нашли в этом ничего смешного, но нашли это зрелище весьма торжественным».

Главу XVI Толстой посвящает такому социальному институту, как общественное мнение. Автор утверждает, что раньше власть держалась на силе, теперь же – на общественном мнении. И существует широкое и устойчивое мнение, что патриотизм – великое нравственное чувство, и хорошо, когда народ считает свое государство самым лучшим в мире, как в песне конца   40-х годов пелось: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

«Хорошо и должно признавать над собой власть правительства  и подчиняется ей, ... хорошо и должно бесконтрольно верить тому, что выдается правительственными лицами за божественную истину», - таково, по мнению писателя, общественное мнение в любой стране. Естественно, с элементами количественного и качественного отклонения: ведь везде существует оппозиция, разного рода диссиденты и, наконец, ересь. Но общественное мнение склонно к изменению, и оно «не только не может быть производимо по желанию правительства, а есть то, что производит правительства и дает им власть или отнимает ее у них».

Писатель говорит, что  общественное мнение движется так же, как сменяются дни или времена года, также неукротимо, как движется солнце. Но это не так заметно и похоже на то, как мы не замечаем течения реки, когда плывем по ней.

Есть люди, которым  какие-то моменты движения общественного  мнения выгодны, и они стараются  удержать данное мнение и не допустить  его замены другим. «И такие люди, удерживающие отжившее общественное мнение и скрывающие новое, суть теперь все те, которые составляют правительства и правящие классы, исповедующие патриотизм, как необходимое условие жизни человеческой». Но их усилия сдержать общественное мнение тщетны: «старое старится, молодое растет». Удержать движущуюся смену общественного мнения можно только до известных пределов, «точно так же, как только до известного предела можно плотиной задержать текущую воду».