Эволюция языка и стиля латинских авторов на рубеже Античности и Средневековья

Постоянному использованию абстрактных существительных  в поздней латыни во многом способствовали изысканные литературные пристрастия представителей высших образованных слоев общества, которые, предпочитая дистанцироваться от реального мира, драпировали его узорной тканью из абстрактных понятий, обтекаемых и утонченных выраже-ний23 . Многие из встречающихся у поздних авторов абстрактных существительных появились уже в "золотой" латыни, но только начиная с конца III в., мы находим их в таком изобилии. Большинство из них образуются от прилагательных (например, carus/caritas), и писатели часто нанизывали их одно на другое, создавая длинные цепочки слов. Их громоздкость, неудобопроизносимость часто представляли реальную сложность для чтения, письма, а тем более для произнесения вслух. Такой строй речи вряд ли был совместим с четкой, высоко подвижной, может быть иногда чрезмерно систематизированной, структурой классической латыни в период ее расцвета как синтетического языка.

Все основные ценностные характеристики поздней  античности и наметившиеся тенденции к их изменению, отразившиеся в развитии латинского языка, могут быть рассмотрены методом "ключевой лексики", выделяющим те слова, которые хотя и имелись в языке, но до определенного момента оставались относительно редкими²⁴. Тем не менее, исходя из потребностей языка, практически постоянно образовывались и совсем новые абстрактные существительные, чаще всего по принципу аналогии — Trini-

 

tas, puritas, profunditas, moralitas, resurrectio, sanctificatio, pollutio, dilectio, manifestatio, afflictio, illuminatio, adunatio... ²⁵.

Неуклонно следуя требованиям эвфонии, авторы этого  периода очень часто используют различные слова со значением "сладостность" и "приятность". Для такого рассудительного традиционалиста, как Квинт Аврелий Симмах, слово mel ("мед") было не более чем метафорой для обо-

о/г

значения  стилистического великолепия26 . У  христианских писателей, особенно у авторов посланий, это слово становится одной из наиболее часто встречающихся метафор для обозначения духовного начала, особенно когда оно заключается в письменном слове. К слову mel, в эпистолярном или ином контексте, можно добавить dulcedo ("сладость"), suavitas ("приятность"), favus ("соты") и nectar²⁷ или же слова, связанные с освежающим отдыхом: fons, irrigare, refrigerare, с пищей: ubertas, cibus, pastus, lac, с удовольствиями²⁸.

Подобный  язык не создавался в расчете на потребности управленческого делопроизводства, его повсеместное распространение в самых разнообразных контекстах было связано с активным проникновением деятелей христианской церкви в социальную сферу или, даже скорее, с их все более усиливающимся влиянием на духовную атмосферу эпохи (идет ли речь о Павлине Ноланском или о посвященном в сан Сидонии, о Рурикии или Эннодии, когда последний говорит в меньшей степени как аристократ, а больше как представитель церкви, о позднем Кассиодоре, когда от стал "обращенным" и удалился от мирских дел). Частота употребления этих слов сохраняется на века, и их популярность самым непосредственным образом связана с важнейшими культурными процессами эпохи.

Рассматриваемый нами "новый" латинский язык отражает скорее некий культурный сдвиг, нежели упадок культуры или образованности как таковой. Произведения позднеримских авторов, таких, как Сидоний Аполлинарий и даже, в большей мере, Авит Вьеннский, свидетельствуют о ред-

 

костной образованности, изысканности, утонченности интеллектуального  сообщества тогдашней Европы. Это  был мир, в котором культурный человек уже не чувствовал себя удовлетворенным, имея простое, житейское имя, как, например, Naevius или Balbus, часто получаемое из-за физических недостатков, но стремился носить имя, либо связанное с внешним блеском, как Asterius, Celestinus, Orientius, Fulgentius, либо с добродетелями, как Constantius, либо с библейскими персонажами, такими, как Petrus или Johannes.

Одним из исследователей было замечено, что идущий очень  активно в позднем греческом  языке процесс замещения простого глагола парафразой из отглагольного существительного (по типу образования на -esis) и вспомогательного глагола мог происходить и происходил только "за счет" наиболее динамичного элемента языка — глагола²⁹. Сходный феномен мы можем наблюдать и в латинском языке. Эннодий, как и некоторые другие "последние римляне", мог выразиться следующим образом: "Me ad amicitiae custodiam... compellis" ("Ты побуждаешь... меня к защите дружбы"). Автор классического периода, скорее всего предпочел бы в этом случае конструкцию с глаголом custodire³⁰. Тем не менее одна из характерных черт "Variae" — наличие большого числа отглагольных существительных: "Manifestatio est conscientiae bonae praesentiam justi principis expetisse" ("Настаивать на присутствии справедливого повелителя есть проявление чистой совести"), тогда как, например, "Manifestat conscientiam bonam qui..." было бы более вероятным в классическую эпоху. Во всяком случае manifestatio, как и многие другие слова на -atio, появилось уже в постклас-

'Х1

сическую  эпоху31 . В другом месте "Variae" встречается фраза "consiliorum participatione". Слово participatio в первый раз встречается в тексте III в., а в классический период было бы, скорее всего, сказано "consilia participando"32  .

 

Особо заметим, что возникновение из глагола  отглагольного существительного, например "imitari Deum" — "imitatio Dei", предполагает "ин-ституционализацию, основательность, значительность". "Шаг к образованию отглагольного существительного означает, что появилась тенденция к абстрагированию, систематизации, возможно, классификации; отглагольное существительное становится новой институцией, обладающей более высокой степенью рефлексии и формализации, чем соответствующий гла-

гол"³³.

Но не только отглагольные существительные фиксируют  внимание на упорядоченном, институционализированном, в основе своей статичном мире. Абстрактные существительные на -tas, образованные от прилагательных, также могут оказаться элементами этого мира, как, например, ca-ritas и puritas в сфере морали, Trinitas — в религиозной сфере и — в со-циополитической.

Позднеримское общество было высоко институционализированным не только в политической и правовой сферах с множеством абстрактных существительных для обозначения и описания различных ритуалов, церемоний, судебных процессов, политических и административных функций, но и в сфере общественной морали и религии. Император и высшие чиновники обладали теми же самыми добродетелями, описывались в тех же

34        _Т

самых категориях, что  и деятели церкви34 . Только в том  случае действия человека имели значение, если они находились в соответствии с санкционированной моделью, связанной с исполнением определенной социальной роли35 , в которой сами действующие лица могли добиться успеха только в той степени, в какой они воплощали в себе необходимые моральные идеалы³⁶. При этом образ действующего лица выглядит отчужденным от конкретной эмпирической личности. Правда, эта отчужденность осуществлялась в мире, который во многом был театрализованным, при том для описываемой эпохи это не метафора или "красивый" образ, но вполне адек-

 

ватное выражение своего самоощущения. Сама сущность этого мира принуждает человека играть определенную роль. Личность становится сценой, на которой "действуют" пороки и добродетели. Лишь надев некую маску, человек может быть самим собой, роль и маска оказываются сильнее его. Можно ждать лишь новой роли, нового поворота колеса фортуны, но не освобождения от роли.

При доминировании  такого способа восприятия мира неудивительно, что в текстах все реже встречаются описания конкретных людей с только им присущими индивидуальными качествами. Личность человека скрывается за набором идеальных атрибутов, состав и число которых зависит от места, занимаемого данным человеком в обществе. Господствующей тенденцией стала замена имени императора, должностного лица, аристократа, церковного иерарха абстрактными фразами типа tua serenitas, tua pietas и т.п. Эти примеры наглядно показывают, как конкретные личности становятся воплощением исполняемых ими функций. Существует целое исследование, посвященное рассмотрению тех абстрактным терминов, которые встречаются в "Variae", их количественному составу, взаимозаменяемости, иерархии³⁷.

Это пристрастие  к изображению идеальных качеств, представленных в отрыве от конкретных действующих лиц, в форме абстрактных существительных тесно связано с чрезвычайно высокой частотой употребления в произведениях поздней античности слова semper ("всегда"). Если люди и их идеальные образы суть одно и то же, то тогда можно сказать, что все их поведение, существование определяются неким постоянством, некой неиз-бежностью, неизменностью38   .

Мир идеальных  образцов является и миром банальностей, общих мест³⁹, обычно морализаторского толка, которыми часто злоупотребляли писатели рассматриваемого периода: при этом, правда, представлялось много возможностей для употребления слова semper⁴⁰.

 

В тесной связи с описываемыми процессами, когда определенный набор качеств должен был заменить конкретную индивидуальность, может быть рассмотрена еще одна характерная черта словесного искусства этой эпохи — особенно V и VI вв. — частое употребление слов insignia и tituli по отношению к нравственным качествам, по аналогии с титулами и зна-

41

ками отличия  чиновников41   .

Но часто  слова tituli и insignia встречаются сразу и в прямом и в переносном смысле, являясь как непременной характеристикой провозглашенного в поздней античности обязательного нравственного идеала чиновника, так и собственно исполнением определенной роли, что также является характерной чертой эпохи: "В силу нашего священнического ранга (per titulum ecclesiasticum) мы отрекаемся от наших грехов", — пишет Эн-нодий42  .

Такое усиление внимания к внешней атрибутике можно  проследить и в развитии изобразительных искусств, особенно искусства позднего Рима. Начиная с IV в. статуи римских императоров и государственных деятелей все меньше передают индивидуальные особенности конкретной личности, концентрируя все внимание на внешних признаках их высокого положения⁴³. Средневековое искусство, как известно, также придавало большое значение точному воспроизведению символов власти, деталей одежды, позе сильных мира сего светского и духовного звания, нимало не заботясь о передаче портретного сходства, поэтому по этим произведениям нельзя судить о том, как выглядели те или иные выдающиеся личности

44

прошлого  “на самом деле”44    .

При чтении позднеримских  и раннесредневековых авторов бросается в глаза необычайно частое упоминание различных драгоценных камней. Это обстоятельство в сочетании с указанной выше любовью к внешним знакам отличия оказывается чрезвычайно показательным при рассмотрении всей совокупности представлений о человеке в ту эпоху. Наглядней-

 

шей иллюстрацией данного положения является приведенный  в следующем разделе фрагмент панегирика Кассиодора Витигису и Матасунте.

Не менее  важным аспектом, следующим в русле  общей намеченной тенденции, оказывается  и процесс перенесения метафор  непосредственно на людей. В своей эпитафии Сенарий, преданный слуга Теодориха, называет себя "голосом королей, спасительной речью, защитником согласия, путем к миру, границей гнева, семенем дружбы, полетом войны, врагом разлада..." и т.п. В подобных выражениях написаны и многие письма в "Variae", особенно письма, содержащие распоряжения о назначении на ту или иную должность: "... Итак, ты будешь защитой спящего, укреплением родного дома, защитой границ...". Связь вышеприведенных выражений с надписями на императорских монетах (например, "Общественная безопасность" и т.п.) кажется совершенно очевидной, тогда как язык (т.е. сказуемые) каждого отрывка недвусмысленно показывает, что человек оказывается уже не служащим интересам pax или securitas, а их непосредственным воплощением, символом, эмблемой⁴⁶. Эмблематика — одна из форм выражения, которую создает для себя риторическая культура. Риторическое слово заключает в себе некоторую вещность, а потому и зрительность, наглядность. Эмблема — это всегда сопряжение слова и образа, образ-схема, образ-смысл, за ней стоит целый мир, и она есть репрезентация этого мира. Суть эмблемы состоит в непосредственном сопряжении графического и словесного, зримого образа и моралистического содержания, мысли. Эмблематика творит апофеоз аллегорического: эмблематическое мышление находит в аллегорических образах своеобразную аксиоматику, набор вечно-истинных аргументов, оно оживляет традиционную топику и метафорику, видя за ней моральный, абстрактный смысл. Эмблематический образ не подвергается рефлексии, а потому заключает в себе истину⁴⁷.

Нельзя не заметить, что  тяготение к эмблематике стимулировалось политическим режимом Поздней Римской империи. Общеизвестно, что

 

придворная жизнь и  придворная эстетика римских императоров IV—V вв. (явившие собой норму и образец для всего, что в средние века будет считать себя "имперским") требовали небывало прочувственного отношения к инсигниям, регалиям, а также униформам48 . Эстетика униформы принципиально схематизирует образ человека. Монета с отчеканенным ликом монарха и его именем или какой-нибудь другой надписью — важная сфера политической символики тех времен. Сама "персона" монарха мыслится как знак — знак имперсонального. Как и другие личности, и даже еще в большей степени, личность государя должна быть "схематизирована", безлична. При этом все бытие монарха становится церемониалом⁴⁹. Аммиан Марцеллин описывает ритуализированное поведение императора Констанция то в образах трагической сцены, так что Констанций оказывается актером, представляющим самого себя⁵⁰, то в образах искусства скульптуры, так что Констанций оказывается собственным скульптурным портретом51 . Как и подобает знаку, символу, изваянию Констанций тщательно освобождает и очищает свое явление людям от всех случайностей телесно-естественного. "Словно изваяние человека, он не вздрагивал, когда от колеса исходил толчок, не сплевывал слюну, не почесывал нос, не сморкался, и никто не видел, чтобы он пошевелил хотя бы рукой"52  .

Венанций Фортунат, современник  папы Григория I, был одним из наиболее ярких представителей этого идеализированного мира53 . Получив образование в Равенне, он отправился в Галлию. Путешествуя от одного варварского короля к другому, он писал им и их сановникам льстивые стихи и панегирики. Его поэзия наставляла на путь истинный тех, кто вознамерился забыть этот бренный мир. Тот мир, который Григорий Турский описывал во всех его мерзостях. В своей поэзии Венанций Фортунат никогда не отступал от возвышенных идеалов святости, безмятежности и платонической любви. Его стихи однообразны, монотонны, в них постоянно варьируется один и тот же ограниченный круг идей, образов, понятий,

 

чувств, мнений. Даже при беглом просмотре произведений Венанция взгляд сразу натыкается на регулярно повторяющееся слово "semper". Каждый элемент его поэтического мира соотносится с образом вечности. Франкская монархия, какой бы неприглядной она ни была, получает под его пером вид идеального, упорядоченного и процветающего государст-ва⁵⁴.

Венанций  писал панегирики варварским королям. При этом их индивидуальные качества полностью игнорируются. Каждый из них характеризуется исходя из стандартного набора королевских добродетелей. Обращаясь к ним, поэт старается использовать символический язык, используя такие слова, как speculum, lux, dulcedo, honos, caput, decus, salus, apex, bonitas, ornatus, ornamentum, spes,flos,fons, regimen и т.п.⁵⁵