Лингвостилистические особенности метафоры

Метафора в ее наиболее очевидной форме - это транспозиция идентифицирующей (дескриптивной и  семантически диффузной) лексики, предназначенной  для указания на предмет речи, в  сферу предикатов, предназначенных  для указания на его признаки и  свойства [28].

Классическая метафора - это вторжение синтеза в зону анализа, представления (образа) в зону понятия, воображения к иону интеллекта, единичного в зону общего, индивидуальности м страну классов.

Здесь опять же действует  принцип сдвига, транспозиции - один из основных ресурсов поэтической речи. В данном случае имеет место нарушение  соответствия между лексическим  типом слова и выполняемой  им синтаксической функцией.

Вернемся, однако, к метафорическому  контрасту. Чем дальше отстоят друг от друга противополагаемые разряды  объектов, тем ярче "метафорический сюрприз" от их контакта. Соположение далекого (создание сходства) - один из важных принципов построения художественной речи и еще одна причина родства метафоры с поэзией. Псевдоидентификация в пределах одного класса не создает метафоры. Назвать толстяка Фальстафом, а ревнивца Отелло не значит прибегнуть к метафоре.

Для метафоры, таким образом, характерно установление далеких связей. В какой мере случайны эти далекие  отношения? Они случайны в том  смысле, что прямо обусловлены  индивидуальным опытом и субъективным сознанием автора. Произвол в выборе метафоры - недвусмысленное свидетельство  ее поэтической природы, ведь поэзия - это царство случайного, неожиданного, непредсказуемого. Ю. Н. Тынянов писал, имея в виду метафору Пастернака: "Случайность  оказывается более сильной связью, чем самая тесная логическая связь" [29]. Однако метафора и здесь знакома  с ограничениями: устанавливаемые  ею отношения не выходят за пределы  чувственно воспринимаемой реальности, иначе она бы утратила главное  из своих свойств - образность.

 Мы стремились в  общих чертах показать, что метафора  является органическим компонентом  художественного (поэтического) текста  и ее употребление в других  видах дискурса связано с тем,  что и в них необходимо присутствуют  элементы поэтического мышления  и образного видения мира.

Метафору роднят с поэтическим  дискурсом следующие черты: 1) слияние  в ней образа и смысла, 2) контраст с тривиальной таксономией объектов, 3) категориальный сдвиг, 4) актуализация "случайных связей", 5) несводимость к буквальной перефразе, 6) синтетичность, диффузность значения, 7) допущение  разных интерпретаций, 8) отсутствие или  необязательность мотивации, 9) апелляция  к воображению, а не знанию, 10) выбор  кратчайшего пути к сущности объекта.

Метафора расцветает на почве  поэзии, но ею не исчерпывается поэзия. Гарсиа Лорка, однажды объяснивший  существо поэзии через метафорический образ, в одной из своих наиболее проницательных лекций "О воображении и вдохновении" (ее текст сохранился не полностью) говорил: "Для меня воображение - синоним способности к открытиям... Подлинная дочь воображения - метафора, рожденная мгновенной вспышкой интуиции, озаренная долгой тревогой предчувствия... Воображение поэтическое странствует и преображает вещи, наполняет их особым, сугубо своим смыслом и выявляет связи, которые даже не подозревались, но всегда, всегда, всегда оно явно и неизбежно оперирует явлениями действительности...; оно никогда не могло погрузить руки в пылающий жар алогизма и безрассудности, где рождается вольное и ничем не скованное вдохновение. Воображение - это первая ступень и основание всей поэзии" [30].

Связь метафоры с поэтическим  воображением, с фантазией, ее образность, открыли возможность говорить о  метафоре в современной живописи, театре и кино, техника которых  развилась в сторону использования  косвенных выразительных средств, символики.

Точно так же, как Н. Вильмонт искал существо художественного  метода Пастернака в панметафоризме (см. выше), некоторые искусствоведы  видят ключ к разгадке поэтики  М. Шагала в том, что он - мастер изобразительной  метафоры. Однако в знаменитых шагаловских  иллюстрациях к "Мертвым душам" (их 96) мы не обнаружим ни одной из гоголевских метафор. Словесная  метафора не просится на бумагу. Собакевич  может быть назван медведем, и в  таком его обозначении сконцентрирована сущность этого персонажа, но он не может быть изображен в облике медведя. И наоборот: хотя среди шагаловских  иллюстраций есть изображение тройки, оно не воспринимается ни как метафора России, ни как метафора фантасмагории.

2.3 Метафора в  научной речи

Отношение к употреблению метафоры в научной терминологии и теоретическом тексте менялось в зависимости от многих факторов - от общего контекста научной и  культурной жизни общества, от философских  воззрений разных авторов, от оценки научной методологии, в частности, роли, отводимой в ней интуиции и аналогическому мышлению, от характера  научной области, от взглядов на язык, его сущность и предназначение, наконец, от понимания природы самой метафоры [9].

Естественно, что пафос  резкого размежевания рациональной и эстетической деятельности человека, науки и искусства, стремление противопоставить строгое знание мифу и религии, гносеологию - вере всегда оборачивались против использования метафоры в языке  науки.

Особенно отрицательно относились к метафоре английские философы-рационалисты.

Так, Т. Гоббс, считая, что  речь служит в первую очередь для  выражения мысли и передачи знания и что для выполнения этой функции  пригодны только слова, употребленные  в их прямом смысле, ибо только буквальное значение поддается верификации, видел  в метафоре, равно как и в  переносных значениях вообще, препятствие  к выполнению этого главного назначения языка [10]. Он писал: "Свет человеческого  ума - это вразумительные слова, предварительно очищенные от всякой двусмысленности  точными дефинициями. Рассуждение  есть шаг, рост знания - путь, а благоденствие  человеческого рода - цель. Метафоры же и двусмысленные слова, напротив, суть что-то вроде ignes fatui (блуждающих огней), и рассуждать при их помощи - значит бродить среди бесчисленных нелепостей, результат же, к которому они приводят, есть разногласие и возмущение или  презрение" [11].

Дж. Локк в своей инвективе  против несовершенств языка также  осудил образное употребление слов, которое "имеет в виду лишь внушать  ложные идеи, возбуждать страсти и  тем самым вводить в заблуждение  рассудок и, следовательно, на деле есть чистый обман. ... И напрасно жаловаться на искусство обмана, если люди находят удовольствие в том, чтобы быть обманутыми" [12]. Склонность человека к метафоре представлялась Локку противоестественной.

Приведенные оценки исходят  из того, что метафора - это один из способов выражения значения, существующий наряду с употреблением слов в  их прямом и точном смысле, но гораздо  менее удобный и эффективный. На этом тезисе сходились мыслители, придерживающиеся рационалистических, позитивистских и прагматических взглядов, сторонники философии логического  анализа, эмпирицисты и логические позитивисты. В рамках названных  направлений метафора считалась  недопустимой в научных сочинениях и "совершение метафоры" приравнивалось к совершению преступления (ср. англ. to commit a metaphor по аналогии с to commit a crime).

Философы и ученые романтического склада, искавшие истоки языка в  эмоциональных и поэтических  импульсах человека, напротив, считали  метафору фатальной неизбежностью, единственным способом не только выражения  мысли, но и самого мышления. Особенно категоричны и последовательны  в этом отношении высказывания Ф. Ницше, на которых мы остановимся  более подробно. Ницше писал: ""Вещь в себе" (ею была бы именно чистая, беспоследственная истина) совершенно недостижима... для творца языка и  в его глазах совершенно не заслуживает  того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям  и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуждение  нерва становится изображением! Первая метафора. Изображение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно другую и чуждую область... Мы думаем, что знаем кое-что  о самих вещах, когда говорим  о деревьях, красках, снеге и цветах; на самом же деле мы обладаем лишь метафорами вещей, которые совершенно не соответствуют  их первоначальным сущностям" [13].

Картина мира, выстроенная  из заведомо антропоморфных понятий, не может быть ничем иным, как "умноженным отпечатком одного первообраза - человека" (с. 400). Понятие, не изжившее метафоры, не поддается верификации [14]. Путь к истине заказан. "Что такое истина? Движущаяся толпа метафор, метонимий, антропоморфизмов, - короче, сумма человеческих отношений...; истины - иллюзии, о которых позабыли, что они таковы, метафоры, которые уже истрепались и стали чувственно бессильными" (с. 398).

Между субъектом и объектом, следовательно, возможно только эстетическое отношение, выражаемое метафорой (с. 401). Поэтому побуждение человека к сознанию метафор неискоренимо. Оно ищет для  своей реализации все новые возможности  и находит их в мифе и искусстве (с. 404).

Здесь действует одновременно инстинкт разрушения и импульс к  созиданию. Человек ломает "огромное строение понятий". Он "разбрасывает обломки, иронически собирает их вновь, соединяя по парам наиболее чуждое и разделяя наиболее родственное; этим он показывает, ...что им руководят  не понятия, а интуиция" (с. 405).

Таким образом, Ницше считает, что познание в принципе метафорично, имеет эстетическую природу и  не оперирует понятием верифицируемости.

Если рационализм исторгал метафору как неадекватную и необязательную форму выражения истины, то философский  иррационализм стремился отдать все царство познания метафоре, изгнав из него истину.

Разные версии и рефлексы такого подхода к роли метафоры в  познании встречаются во всех философских  концепциях, которые отмечены печатью  субъективизма, антропоцентричности, интуитивизма, интереса к мифо-поэтическому мышлению и национальным картинам мира.

X. Ортега-и-Гассет, статья  которого помещена в настоящем  сборнике, полагал, что метафора - это едва ли не единственный  способ уловить и содержательно  определить объекты высокой степени  абстракции. Позднее стали говорить  о том, что метафора открывает  "эпистемический доступ" к понятию  [15]. Рассмотрев метафорические модели  сознания, Ортега-и-Гассет писал: "От наших представлений о сознании зависит наша концепция мира, а она в свою очередь предопределяет нашу мораль, нашу политику, наше искусство. Получается, что все огромное здание Вселенной, преисполненное жизни, покоится на крохотном и воздушном тельце метафоры" (наст, сб., с. 77).

В те же годы было положено начало другой важной для современных когнитивных  штудий линии развития мысли. Э. Кассирер начал публикацию цикла исследований о символических формах в человеческой культуре [16]. В небольшой книге "Язык и миф", предварившей издание этого  труда, Кассирер в сжатой форме изложил  основные положения своей концепции. Завершающая глава этой книги "Сила метафоры" включена в настоящий  сборник.

Э. Кассирер расширил область  теории звания за счет исследования дологического  мышления, отложившегося в языке, мифологии, религии, искусстве. Кассирер исходил из мысли о целостности  человеческого сознания, объединяющего  различные виды ментальной деятельности, и из необходимости сопряженного изучения как их генезиса, так и  общей структуры. Эпистемические исследования должны, по мысли Кассирера, начинаться не с анализа форм знания, а с  поисков первичных, доисторических форм зарождения представлений человека о мире, не базирующихся на категориях рассудка. В языке выражены, полагал  Кассирер, как логические, так и  мифологические формы мышления. Рефлексы мифологических представлений о  мире он искал в метафоре, понимаемой им очень широко (Кассирер включал  в это понятие также метонимию  и синекдоху).

Символика, которую мы находим  в языке, мифологии, искусстве, религии, логике, математике и т. п., открывает  исследователю доступ к сознанию. Способность к символической  репрезентации содержательных категорий  составляет уникальное свойство человека, противопоставляющее его животным. В фокусе внимания Кассирера находится homo symbolicus.

В отличие от Ницше, Кассирер не сводил к метафоре все способы  мышления. Он различал два вида ментальной деятельности: метафорическое (мифо-поэтическое) и дискурсивно-логическое мышление. Дискурсивно-логический путь к концепту состоит в ряде постепенных переходов  от частного случая ко все более  широким классам. Приняв в качестве отправной точки какое-либо эмпирическое свойство предмета, мысль пробегает  по всей области бытия (отсюда термин "дискурсивное мышление"), пока искомый  концепт не достигнет определенности. Именно так формируются понятия  естественных наук. Их цель - превратить "рапсодию ощущений" в свод законов.

В противоположность дискурсивному  мышлению метафорическое "освоение мира" (т.е. мифологическое и языковое, Кассирер рассматривает их совместно) имеет обратную направленность: оно  сводит концепт в точку, единый фокус. Если дискурсивное мышление экстенсивно, то мифологическая и языковая концептуализация действительности интенсивны; если для  первого характерен количественный параметр, то для двух других - качественный.

В итоге вотум недоверия  метафоре и всему человеческому  познанию, вынесенный Ницше, обернулся  надеждой на ее эвристические возможности, суггестивность. Из тезиса о внедренности метафоры в мышление была выведена новая оценка ее познавательной функции. Было обращено внимание на моделирующую роль метафоры: метафора не только формирует  представление об объекте, она также  предопределяет способ и стиль мышления о нем. Особая роль в этом принадлежит  ключевым метафорам, задающим аналогии и ассоциации между разными системами  понятий и порождающими более  частные метафоры. Ключевые (базисные) метафоры, которые ранее привлекали к себе внимание преимущественно  этнографов и культурологов, изучающих  национально-специфические образы мира, в последние десятилетия  вошли в круг пристального интереса специалистов по психологии мышления и методологии науки. Существенный вклад в разработку этой проблематики внесли работы М. Джонсона и Дж. Лакоффа. Начальные главы из их книги "Метафоры, которыми мы живем" включены в настоящий сборник.