Смысл любви В. Соловьев

Мать, полагающая всю свою душу в детей, жертвует, конечно, своим  эгоизмом, но она вместе с тем  теряет и свою индивидуальность, а  в них материнская любовь если и поддерживает индивидуальность, то сохраняет и даже усиливает эгоизм. - Помимо этого в материнской любви  нет, собственно, признания безусловного значения за любимым, признания его  истинной индивидуальности, ибо для  матери хотя ее детище дороже всего, но именно только как ее детище, не иначе, чем у прочих животных, т. е. здесь  мнимое признание безусловного значения за другим в действительности обусловлено  внешнею физиологическою связью.

Еще менее могут иметь  притязание заменить половую любовь остальные роды симпатических чувств. Дружбе между лицами одного и того же пола недостает всестороннего  формального различия восполняющих друг друга качеств, и если тем  не менее эта дружба достигает  особенной интенсивности, то она  превращается в противоестественный  суррогат половой любви. Что касается до патриотизма и любви к человечеству, то эти чувства, при всей своей  важности, сами по себе жизненно и упразднить эгоизм не могут, по несоизмеримости  с любимым: ни человечество, ни даже народ не могут быть для отдельного человека таким же конкретным предметом, как он сам. Пожертвовать свою жизнь  народу или человечеству, конечно, можно, но создать из себя нового человека, проявить и осуществить истинную человеческую индивидуальность на основе этой экстенсивной любви невозможно. Здесь в реальном центре все-таки остается свое старое эгоистическое  я, а народ и человечество относятся  на периферию сознания как предметы идеальные. То же самое должно сказать  о любви к науке, искусству  и т. п.

Указавши в немногих словах на истинный смысл половой любви  и на ее преимущество перед другими  сродными чувствами, я должен объяснить, почему она так слабо осуществляется в действительности, и показать, каким образом возможно ее полное осуществление. Этим я займусь в  последующих статьях.

Статья третья

Смысл и достоинство любви  как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно  всем нашим существом признать за другим то безусловное центральное  значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей  личной жизни. Это свойственно всякой любви, но половой любви по преимуществу; она отличается от других родов любви  и большей интенсивностью, более  захватывающим характером, и возможностью более полной и всесторонней взаимности; только эта любовь может вести к действительному и неразрывному соединению двух жизней в одну, только про нее и в слове Божьем сказано: будут два в плоть едину, т. е. станут одним реальным существом.

Чувство требует такой  полноты соединения, внутреннего  и окончательного, но дальше этого  субъективного требования и стремления дело обыкновенно не идет, да и то оказывается лишь преходящим. На деле вместо поэзии вечного и центрального соединения происходит лишь более или  менее продолжительное, но все-таки временное, более или менее тесное, но все-таки внешнее, поверхностное  сближение двух ограниченных существ  в узких рамках житейской прозы. Предмет любви не сохраняет в  действительности того безусловного значения, которое придается ему влюбленной мечтой. Для постороннего взгляда  это ясно с самого начала; но невольный  оттенок насмешки, неизбежно сопровождающий чужое отношение к влюбленным, оказывается лишь предварением их собственного разочарования. Разом или понемногу  пафос любовного увлечения проходит, и хорошо еще, если проявившаяся в  нем энергия альтруистических чувств не пропадает даром, а только, потерявши  свою сосредоточенность и высокий  подъем, переносится в раздробленном  и разбавленном виде на детей, которые  рождаются и воспитываются для  повторения того же самого обмана. Я  говорю "обман" - с точки зрения индивидуальной жизни и безусловного значения человеческой личности, вполне признавая необходимость и целесообразность деторождения и смены поколений  для прогресса человечества в  его собирательной жизни. Но собственно любовь тут ни при чем. Совпадение сильной любовной страсти с успешным деторождением есть только случайность, и притом довольно редкая; исторический и ежедневный опыт несомненно показывает, что дети могут быть удачно рождаемы, горячо любимы и прекрасно воспитываемы своими родителями, хотя бы эти последние  никогда не были влюблены друг в  друга. Следовательно, общественные и  всемирные интересы человечества, связанные  со сменой поколений, вовсе не требуют  высшего пафоса любви. А между  тем в жизни индивидуальной этот лучший ее расцвет оказывается пустоцветом. Первоначальная сила любви теряет здесь  весь свой смысл, когда ее предмет  с высоты безусловного центра увековеченной  индивидуальности низводится на степень  случайного и легкозаменимого средства для произведения нового, быть может  немного лучшего, а быть может  немного худшего, но во всяком случае относительного и преходящего поколения  людей.

Итак, если смотреть только на то, что обыкновенно бывает, на фактический  исход любви, то должно признать ее за мечту, временно овладевающую нашим  существом и исчезающую, не перейдя  ни в какое дело (так как деторождение не есть собственно дело любви). Но, признавая  в силу очевидности, что идеальный  смысл любви не осуществляется в  действительности, должны ли мы признать его неосуществимым?

По самой природе человека, который в своем разумном сознании, нравственной свободе и способности  к самосовершенствованию обладает бесконечными возможностями, мы не имеем  права заранее считать для  него неосуществимой какую бы то ни было задачу, если она не заключает  в себе внутреннего логического  противоречия или же несоответствия с общим смыслом вселенной  и целесообразным ходом космического и исторического развития.

Было бы совершенно несправедливо  отрицать осуществимость любви только на том основании, что она до сих  пор никогда не была осуществлена: ведь в том же положении находилось некогда и многое другое, например все науки и искусства, гражданское  общество, управление силами природы. Даже и самое разумное сознание, прежде чем стать фактом в человеке, было только смутным и безуспешным  стремлением в мире животных. Сколько  геологических и биологических  эпох прошло в неудачных попытках создать мозг, способный стать  органом для воплощения разумной мысли. Любовь для человека есть пока то же, чем был разум для мира животного: она существует в своих  зачатках или задатках, но еще не на самом деле. И если огромные мировые  периоды свидетели неосуществленного разума - не помешали ему наконец осуществиться, то тем более неосуществленность любви в течение немногих сравнительно тысячелетий, пережитых историческим человечеством, никак не дает права заключить что-нибудь против ее будущей реализации. Следует только хорошо помнить, что если действительность разумного сознания явилась в человеке, но не чрез человека, то реализация любви, как высшая ступень к собственной жизни самого человечества, должна произойти не только в нем, но и чрез него.

Задача любви состоит  в том, чтобы оправдать на деле тот смысл любви, который сначала  дан только в чувстве; требуется  такое сочетание двух данных ограниченных существ, которое создало бы из них  одну абсолютную идеальную личность. - Эта задача не только не заключает  в себе никакого внутреннего противоречия и никакого несоответствия со всемирным  смыслом, но она прямо дана нашей  духовной природой, особенность которой  состоит именно в том, что человек  может, оставаясь самим собой, в  своей собственной форме вместить абсолютное содержание, стать абсолютной личностью. Но чтобы наполниться  абсолютным содержанием (которое на религиозном языке называется вечной жизнью или царствием Божьим), сама человеческая форма должна быть восстановлена  в своей целости (интегрирована). В эмпирической действительности человека как такового вовсе нет - он существует лишь в определенной односторонности  и ограниченности, как мужская  и женская индивидуальность (и  уже на этой основе развиваются все  прочие различия). Но истинный человек  в полноте своей идеальной  личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, "а  должен быть высшим единством обоих. Осуществить это единство, или  создать истинного человека, как  свободное единство мужского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, - это и есть собственная ближайшая  задача любви. Рассматривая те условия, которые требуются для ее действительного  разрешения, мы убедимся, что только несоблюдение этих условий приводит любовь ко всегдашнему крушению и  заставляет признавать ее иллюзией.

II

Первый шаг к успешному  решению всякой задачи есть сознательная и верная ее постановка; но задача любви  никогда сознательно не ставилась, а потому никогда и не решалась как следует. На любовь смотрели и  смотрят только как на данный факт, как на состояние (нормальное для  одних, болезненное для других), которое  переживается человеком, но ни к чему его не обязывает; правда, сюда привязываются  две задачи: физиологического обладания  любимым лицом и житейского с  ним союза, - из них последняя налагает некоторые обязанности, - но тут уже  дело подчиняется законам животной природы, с одной стороны, и законам  гражданского общежития - с другой, а любовь, с начала и до конца  предоставленная самой себе, исчезает, как мираж. Конечно, прежде всего  любовь есть факт природы (или дар  Божий), независимо от нас возникающий  естественный процесс; но отсюда не следует, чтобы мы не могли и не должны были сознательно к нему относиться и самодеятельно направлять этот естественный процесс к высшим целям. Дар слова есть также натуральная  принадлежность человека, язык не выдумывается, как и любовь. Однако было бы крайне печально, если бы мы относились к нему только как к естественному процессу, который сам собою в нас  происходит, если бы мы говорили так, как  поют птицы, предавались бы естественным сочетаниям звуков и слов для выражения  невольно проходящих чрез нашу душу чувств и представлений, а не делали из языка  орудия для последовательного проведения известных мыслей, средства для достижения разумных и сознательно поставленных целей. При исключительно пассивном  и бессознательном отношении  к дару слова не могли бы образоваться ни наука, ни искусство, ни гражданское  общежитие, да и самый язык вследствие недостаточного применения этого дара не развился бы и остался при одних  зачаточных своих проявлениях. Какое  значение имеет слово для образования  человеческой общественности и культуры, такое же и еще большее имеет любовь для создания истинной человеческой индивидуальности. И если в первой области (общественной и культурной) мы замечаем хотя и медленный, но несомненный прогресс, тогда как индивидуальность человеческая с начала исторических времен и доселе остается неизменной в своих фактических ограничениях, то первая причина такой разницы та, что к словесной деятельности и к произведениям слова мы относимся все более и более сознательно и самодеятельно, а любовь по-прежнему оставляется всецело в темной области смутных аффектов и невольных влечений.

Как истинное назначение слова  состоит не в процессе говорения  самом по себе, а в том, что говорится, - в откровении разума вещей через  слова или понятия, так истинное назначение любви состоит не в  простом испытывании этого чувства, а в том, что посредством него совершается, - в деле любви: ей недостаточно чувствовать для себя безусловное  значение любимого предмета, а нужно  действительно дать или сообщить ему это значение, соединиться  с ним в действительном создании абсолютной индивидуальности. И как  высшая задача словесной деятельности уже предопределена в самой природе  слов, которые неизбежно представляют общие и пребывающие понятия, а не отдельные и преходящие впечатления  и, следовательно, уже сами по себе, будучи связью многого воедино, наводят  нас на разумение всемирного смысла, подобным же образом и высшая задача любви уже предуказана в самом  любовном чувстве, которое неизбежно  прежде всякого осуществления вводит свой предмет в сферу абсолютной индивидуальности, видит его в  идеальном свете, верит в его  безусловность. Таким образом в  обоих случаях (и в области  словесного познания, и в области  любви) задача состоит не в том, чтобы  выдумать от себя что-нибудь совершенно новое, а лишь в том, чтобы последовательно  проводить далее и до конца  то, что уже зачаточно дано в  самой природе дела, в самой  основе процесса. Но если слово в  человечестве развивалось и развивается, то относительно любви люди оставались и остаются до сих пор при одних  природных зачатках, да и те плохо  понимаются в их истинном смысле.

III

Всем известно, что при  любви непременно бывает особенная  идеализация любимого предмета, который  представляется любящему совершенно в  другом свете, нежели в каком его  видят посторонние люди. Я говорю здесь о свете не в метафорическом только смысле, дело тут не в особенной  только нравственной и умственной оценке, а еще в особенном чувственном  восприятии: любящий действительно  видит, зрительно воспринимает не то, что другие. И для него, впрочем, этот любовный свет скоро исчезает, но следует ли отсюда, что он был  ложным, что это была только субъективная иллюзия?

Истинное существо человека вообще и каждого человека не исчерпывается  его данными эмпирическими явлениями - этому положению нельзя противопоставить разумных и твердых оснований  ни с какой точки зрения. Для  материалиста и сенсуалиста не менее, чем для спиритуалиста и идеалиста, то, что кажется, не тождественно с  тем, что есть, а когда дело идет о двух различных видах кажущегося, то всегда законен вопрос, какой  из этих видов более совпадает  с тем, что есть, или лучше выражает природу вещей. Ибо кажущееся, или  видимость вообще, есть действительное отношение, или взаимодействие, между  видящим и видимым и, следовательно, определяет их обоюдными свойствами. Внешний мир человека и внешний  мир крота - оба состоят лишь из относительных явлений или видимостей; однако едва ли кто серьезно усомнится  в том, что один из этих двух кажущихся  миров превосходнее другого, более  соответствует тому, что есть ближе  к истине.

Мы знаем, что человек  кроме своей животной материальной природы имеет еще идеальную, связывающую его с абсолютной истиной или Богом. Помимо материального  или эмпирического содержания своей  жизни каждый человек заключает  в себе образ Божий, т. е. особую форму  абсолютного содержания. Этот образ  Божий теоретически и отвлеченно познается нами в разуме и через  разум, а в любви он познается  конкретно и жизненно. И если это откровение идеального существа, обыкновенно закрытого материальным явлением, не ограничивается в любви одним внутренним чувством, но становится иногда ощутительным и в сфере внешних чувств, то тем большее значение должны мы признать за любовью как за началом видимого восстановления образа Божия в материальном мире, началом воплощения истинной идеальной человечности. Сила любви, переходя в свет, преобразуя и одухотворяя форму внешних явлений, открывает нам свою объективную мощь, но затем уже дело за нами: мы сами должны понять это откровение и воспользоваться им, чтобы оно не осталось мимолетным и загадочным проблеском какой-то тайны.

Духовно-физический процесс  восстановления образа Божия в материальном человечестве никак не может совершиться  сам собой, помимо нас. Начало его, как  и всего лучшего в этом мире, возникает из темной для нас области  несознаваемых процессов и отношений; там зачаток и корни дерева жизни, но возрастить его мы должны собственным сознательным действием; для начала достаточно пассивной  восприимчивости чувства, но затем  необходима деятельная вера, нравственный подвиг и труд, чтобы удержать за собой, укрепить и развить этот дар  светлой и творческой любви, чтобы  посредством него воплотить в  себе и в другом образ Божий  и из двух ограниченных и смертных существ создать одну абсолютную и бессмертную индивидуальность. Если неизбежно и невольно присущая любви идеализация показывает нам  сквозь эмпирическую видимость далекий  идеальный образ любимого предмета, то, конечно, не затем, чтобы мы им только любовались, а затем, чтобы мы силой  истинной веры, действующего воображения  и реального творчества преобразовали  по этому истинному образцу не соответствующую ему действительность, воплотили его в реальном явлении.