Сравнительный анализ произведений Б. Окуджавы «Девушка моей мечты» и «Нечаянная радость»

«Телеграмма была из Караганды. Она обожгла руки. „Встречай пятьсот первым целую  мама“. Вот и случилось самое  неправдоподобное, да как внезапно!»  Пятьсот первый поезд, он же «пятьсот веселый», потом появится в песне  Окуджавы про Надежду Чернову: этими  «веселыми» поездами, перекрашенными товарняками, возвращались из лагерей  вскоре после войны те, кто уцелел. Поезда шли вне расписания, их пропускали в последнюю очередь, подолгу  держали в тупиках. «Долго идет –  всем весело», – поясняет Меладзе, тоже, видно, всякого хлебнувший. Булат мчится на вокзал – поезда ждут к вечеру; больше всего он боится не узнать мать: ведь это «усугубит ее рану». Он представляет ее седой, сгорбленной, беспомощной. Чтобы она смогла «отдохнуть душою», он планировал повести ее на трофейную комедию «Девушка моей мечты», уже год идущую в Тбилиси. «Девушка моей мечты» – идиотская музыкальная комедия 1944 года, где Марика Рёкк сыграла звезду варьете Юлию Крестнер, решившую сбежать от столичного шума и суеты куда-нибудь за город; жестокий директор варьете не отпускает ее, строит всяческие козни – в итоге она оказывается на затерянном полустанке, ночью, без денег, стучит в первую попавшуюся дверь, а за дверью, как легко догадаться, ее ждет будущий возлюбленный, горный инженер. короче, пересказывать эту картину так же бессмысленно, как спорить о ее художественных достоинствах. Не в них дело. Сцена, в которой обнаженная Юлия моется в бочке, стала главным эротическим воспоминанием для миллионов советских людей: «Она тем и была хороша, что даже и не подозревала о существовании этих перенаселенных пустынь, столь несовместимых с ее прекрасным голубым Дунаем, на берегах которого она танцевала в счастливом неведенье. Несправедливость и горечь не касались ее. Пусть мы. нам. но не она, не ей».

 Прежде всего на это указывают первые предложения в каждом из рассказов. Рассказ «Девушка моей мечты» начинается со слов «Вспоминаю, как встречал маму в 1947 году», а рассказ «Нечаянная радость» – со слов «Вспоминаю, как провожал маму в 1949 году».

  В рассказе  «Девушка моей мечты» возвращение Ашхен Степановны датировано очень определенно: это был май 1947 года. В этом рассказе Окуджава пишет, что он был 10-летним мальчиком, когда расстался с матерью. А по ее возвращении это был 22-летний юноша, студент третьего курса, уже отвоевавший, раненый, много хлебнувший. Однако  в глаза бросается неточность: если это был май 1947 года, тогда Окуджаве  на тот момент было уже не 22, а 23 года. А если Ашхен вернулась зимой или в начале весны 1947 года, тогда действительно ему было еще 22. Кроме того, когда арестовывали Ашхен Степановну, Булату было не 12 лет (столько ему было, когда арестовали отца), а 14. Фраза «За окнами был май» нужна в рассказе, видимо, для того, чтобы был резче контраст между весной за окном и теми событиями, которые описываются, чтобы ярче прозвучал страх героя – на фоне этого мая, цветения увидеть постаревшую, неузнаваемую маму, чтобы описать его счастье от того, что мама наконец вернулась. Про прочтении рассказа «Девушка моей мечты» создается впечатление легкой скованности от встречи Булата Окуджавы со своей мамой. Как будто он боится, что она исчезнет куда-то, или, еще хуже, обидится на какое-нибудь его неосторожное слово или движение.

   В  рассказе «Нечаянная радость» Окуджава рассказывает о втором аресте своей матери Ашхен. Для Окуджавы и его родных это было неприятной неожиданностью. При написании этого рассказа Окуджава уже начал анализировать события, происшедшие в его жизни. Но если читать внимательнее, то можно найти очень большое сходство с его предыдущим рассказом  «Девушка моей мечты», в котором рассказывается о первом аресте матери Окуджавы.

   «Девушка  моей мечты» – еще одна песня  о несостоявшихся надеждах: это  не то чтобы излюбленный (как  любить такое?), но самый частый  жанр Окуджавы, да не сама ли  жизнь развивается в этом жанре?

   И  в обоих рассказах чувствуется  такая безнадежность и тоска. В рассказе «Нечаянная радость» идет уже вполне зрелое осознание реальности и того, что его мать арестована второй раз. В этом рассказе также чувствуется и больше надежды на то, что когда мама вернется, все будет хорошо. Мать в поэзии и автобиографической прозе Окуджавы – символ абсолютной чистоты и всепрощения. Арест отца означал крах внешнего мира, исчезновение матери – крушение внутреннего. Ашхен Налбандян в самом деле вернулась из Караганды неузнаваемо изменившейся – и никогда уже не стала прежней.

В рассказе «Нечаянная радость» Окуджава пишет, что  Ашхен была вновь арестована осенью 1949 года. В действительности ее взяли  в феврале. Тогда начались аресты так называемых «повторников» –  выпущенных после войны брали  опять и приговаривали в лучшем случае к бессрочной ссылке. В рассказе упоминается вернувшаяся в Тбилиси  тетка Сильвия – когда она  вернулась, не указано; где жила после  возвращения, продав прежнюю квартиру, Окуджава опять-таки умалчивает. Видимо, здесь вообще много вымысла –  к моменту второго ареста матери он давно жил в другой семье  и не мог присутствовать при том, как в квартиру тети Сильвии «ввалился  человек, у которого в Кировакане мама снимала угол. Он сидел на кухне, сыпал пепел на пол, на брюки, тяжело вздыхал. Тетя Сильвия плакала негромко, почти шепотом. Лампочка почему-то источала желтый свет. Погода за окном была мерзейшая. Все как-то сошлось, совпало, а человек  должен был выдержать, не распасться от тоски и ужаса беспомощности…».

А ему двадцать пять лет. И он женат, и на будущий  год заканчивает университет, и  за плечами у него фронт и ранение. И сделать с ним можно что  угодно – а ему нельзя ничего.

«Нечаянная  радость» – яростный рассказ. Ярость – от бессилия, она понятна и  заразительна. И отчаивается герой  не только потому, что участвует  в игре без правил, а еще и  потому, что потом, когда все вроде  бы встанет на места, – месть окажется невозможна, безадресна. Чего уж теперь. Тогда он ничего сделать не мог, а сейчас поздно. Этой бессильной ненавистью и напоен самый отчаянный из его автобиографических текстов, со сквозным лейтмотивом – «мерзость», «мерзейшая» – и с издевательским названием. Ведь главная нечаянная радость в рассказе – это что? Мало того что Сильвии удалось добиться перевода сестры в Тбилиси, напрячь все связи и смягчить приговор, заменив срок бессрочной ссылкой. Невероятная удача: перед отправкой ссыльных Булату удалось на секунду увидеть мать, помахать ей, выставить вперед большой палец – вот, мол, как все у нас прекрасно! И уговорить конвойного, сержанта Еськина, передать матери чайник. Больше Еськин ничего не взял.

«– Только чайник, – сказал он, – это вещь в дороге нужная.

Всю обратную дорогу домой мы праздновали удачу.

Теперь прошло много лет. Теперь и вспоминать об этом как-то не так больно. В 1956 году мама вернулась окончательно. Вот  тогда мы и узнали, что чайника  сержант Еськин так ей и не передал.

За что? Почему? Во имя чего?..

Впрочем, это  уже не имеет значения».

     Эта фраза перекликается со знаменитым зачином трифоновского «Времени и места»: «Надо ли вспоминать? Надо ли? Надо ли?» – и безоговорочным, безутешным выводом 1981 года: «Поэтому никому ничего не надо».

После месяца в Ортачальской тюрьме Ашхен в  арестантском вагоне выслали в Большеулуйский район Красноярского края. В 1954 году она была освобождена, в 1956-м –  реабилитирована и вернулась  в Москву.

      «Он глянул с головокружительной высоты на извивающуюся дорогу, увидел два облачка пыли, двигающиеся к Тифлису, и закричал, обливаясь слезами, проклиная беспомощность и бессилие… беспомощность и бессилие… бессилие… бессилие и беспомощность… Вы только вслушайтесь в эти слова, в это свистящее и шипящее месиво свистящих и шипящих звуков, специально предназначенных природой, чтобы выразить весь ужас, отчаяние и неистовство человека, которому выпало быть испытанным самым горьким из всех испытаний… И он плакал и выкрикивал свои гортанные, орлиные, клокочущие проклятия и потрясал кулаками, проливая слезы, которые вливались в горные потоки – Беспомощность и Бессилие… Вы только вдумайтесь в значение этого шипения и свиста, напоминающего вам, как вы, царь природы, ничтожны под этим чужим небом, перед лицом своей судьбы, посреди трагедий, притворяющихся водевилями…» («Путешествие дилетантов»).

      О том, как проходила жизнь Ашхен в Большом Улуе, поведали воспоминания Ирины Маевской и ее сына, впоследствии известного прозаика Феликса Ветрова. Там была большая колония ссыльных, Ашхен пользовалась их безоговорочным доверием и уважением. «Ашхен Степановна Налбандян, высокая, стройная, с красивым строгим лицом, казалась мне кавказской княгиней. Она была искусной вышивальщицей, брала заказы у местных дам. Ее тончайшее рукоделие, крохотные розочки, незабудки, части сирени не могли не поражать тех, кто знал, что этим рукам приходилось делать во время восьмилетнего заключения в лагере.

Однажды мне  посчастливилось купить в сельмаге чудесный тулупчик для сына, сшитый по всем правилам искусства. Я пришла с ним к Ашхен Степановне с  просьбой – вышить перед, чтобы он выглядел понаряднее.

Ашхен посмотрела на меня, как на полоумную:

– Ира, вы хотите, чтобы я переколола о ваш тулуп все пальцы? Как я буду потом работать, вы подумали?

      Однажды, когда я была у Ашхен Степановны, она показала мне фотографию. Это были ее сыновья, совсем разные, не похожие друг на друга. Знала ли она, да и знали ли мы все, что спустя всего несколько лет имя одного из ее сыновей окажется на устах у всей страны?!

В Москве с  Ашхен Степановной я встречалась  у Елизаветы Александровны Красовецкой. Узнав, что я пишу, Ашхен как-то между прочим рассказала, что ее сын тоже пишет, поэт, что раньше в ЦК ВЛКСМ его очень хорошо приняли, а теперь вот стали относиться недоброжелательно к его творчеству. «У сына такая же фамилия, как у  вас?» – спросила я. «Нет, другая, Окуджава»».

    Вот что сообщил мне об Ашхен Налбандян и ее круге Феликс Ветров, мальчишкой отбывавший ссылку вместе с матерью (считалось милостью, что ей разрешили взять с собой двухлетнего сына): «Я помню себя с ней, когда мне было 4–5—6 лет. Но помню ее очень хорошо. Мне она казалась высокой, держалась очень прямо, прямая спина, прямой, строгий и всегда чуть нездешней скорбный взгляд. Суровая, немногословная, сердечная, без сантиментов, располагающая, мудрая. Когда она играла со мной или разговаривала – на точеном кавказском лице была грустная нежность. Улыбалась же вообще редко. Не помню ее в светлой одежде, всегда в темной, черной. Помню в темном платке, иногда повязанном по-деревенски, на местный чалдонский лад, иногда – как-то высоко, по-кавказски, неизменно длинное темное пальто, черные валенки. Очень красивые благородные руки. Вообще в каждом движении и редких словах – аристократизм и страшная усталость. Именно усталость, но ни в коем случае не „потухший взор“. Напротив, чувствовалась скрытая энергия, решительность, твердость. Было нередко то выражение, которое обычно определяют как горькую иронию. Еще помню, что она изумительно вышивала гладью и „крестиком“ – настоящие картины. Как-то смутно помню, но точно не уверен, что к ней, кажется, туда к нам приезжал сын, вероятно, Булат Шалвович (никаких подтверждений этой поездки нет. – Д.  Б.). Здесь я ничего утверждать не стану, мал был. Но одно помню точно – это ощущение некой избранности, изысканности образа, которое от нее всегда исходило.

     Село Большой Улуй (сейчас это районный центр) довольно старое и уже тогда было огромным, на много сотен дворов. Село лежит очень живописно на нескольких холмах вдоль берега широкой и очень красивой судоходной реки Чулым. В самом центре, на площади, стояла красивая деревенская церковь с синим шатром и маленькими черными маковками, с которой у меня связан некий основополагающий момент жизни. Церковь эту разрушили и снесли в 1964 году в эпоху хрущевских гонений на веру и верующих. Село окружает (окружала!) невообразимой красоты и мощи тайга, с высот на горизонте над тайгой просматриваются силуэты Саян.

    Там у нас была настоящая маленькая интеллигентская колония. Человек около тридцати. Жили дружно, между собой открыто, хлебосольно – согласно старым зековским правилам. Детей почти не было. Так что я обычно бывал в центре всеобщего внимания и любви. Все праздники, все Новые года – справлялись этой дружной компанией. И это было незабываемо! Из местных Lebensmittel  (пищевых продуктов. – Д. Б.)  готовились самые разнообразные праздничные яства, из бумажек вырезались салфетки.

Все эти  люди и мы с мамой в положенный день недели ходили в комендатуру  отмечаться у местного чина МГБ по фамилии Третьяк. Это был приземистый, угрюмый серый мешок с бесцветными  глазами, иногда он принимал в форме  с синими петлицами, иногда в пиджаке  и галифе, заправленными в сапоги. Был хмур, тупо-злобен, олимпийски-важен… От него зависело буквально всё, и  каждый поход к нему всякий раз  был связан с огромным волнением: что-то будет? Не сорвет ли с уже кое-как  нажитого места, не зашлет ли Третьяк  куда-нибудь еще дальше?

Своей компанией  встретили в начале марта 1953-го известие о болезни и смерти Сталина. Это  особый и яркий сюжет, в котором, насколько помню, Ашхен Степановна Налбандян принимала заметнейшее  и деятельнейшее участие».

    В связи с покаянными мотивами образ человека высветляется, его бессилие перестает быть безысходным; его ошибки мотивированы, во-первых, собственной слепотой или прегрешениями («Девушка моей мечты», «Искусство кройки и житья»), во-вторых – социально-историческими обстоятельствами («Нечаянная радость»); наступает прозрение. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Заключение

     Проведя данную работу, можно заключить, что  мы коснулись творчества еще одного замечательного русского поэта. До разработки темы, нам могло показаться, что, что Окуджава как поэт и писатель, искусствен. Но после мы поняли, что это лишь часть его творческих аллегорий. Бумажный солдат. Но «бумажный» не отрицает «солдат». Окуджава и был таким солдатом, и на фронтах, и в поэзии.

     Его произведения показывают, как однажды  случившиеся события меняют жизнь  человека, как на протяжении всей его  жизни эти события не оставляют  его. И это надо понимать нам, не до конца понимающим сути происходящих в наше время, время локальных  войн. Именно это слово «локальная» как будто пытается умолить самое страшное слово - «война». «Локальная» значит незначительная, маленькая, далекая и никому не нужная. Мы привыкли облегченно вздыхать, когда в СМИ говорят об одном-двух погибших, в результате «нападения на федеральные силы»: «Хорошо, что всего один», - думаем мы. И в информационных потоках теряется цена человеческой жизни, забывается его судьба, родственники, его мечты и надежды, и человек превращается в статистику.