Социальная дифференциация английского языка в США

Автор работы: Пользователь скрыл имя, 26 Апреля 2012 в 15:01, научная работа

Описание

В работе рассматриваются общие теоретические проблемы социальной дифференциации языка и на основе разработанного автором понятийного аппарата впервые в советском языкознании анализируются основные формы социальной вариативности английского языка в США, связанные с социальным расслоением американского общества, а также с варьированием социальных ситуаций.

Работа состоит из  1 файл

Швейцер А.Д. - Социальная дифференциация английского языка в США (1983).doc

— 1.83 Мб (Скачать документ)

 


АКАДЕМИЯ НАУК СССР ИНСТИТУТ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

А.Д.ШВЕЙЦЕР

Социальная дифференциация

английского языка

в США

ИЗДАТЕЛЬСТВО    «НАУКА» МОСКВА   1983


В монографии рассматриваются общие теоретические проблемы социальной дифференциации языка и на основе разработанного автором понятийного аппарата впервые в советском языкознании анализируются основные формы социальной вариативности английского языка в США, связанные с социаль­ным расслоением американского общества, а также с варьированием со­циальных ситуаций.

Ответственный редактор

член-корреспондент АН СССР

В.Н. ЯРЦЕВА


4602010000-155 042(02)-83


© Издательство «Наука», 1983 г,


Введение

Настоящая работа является продолжением двух ранее опублико-ванных монографий, посвященных английскому языку в США1. Целью этих монографий было выявление отличительных черт американского варианта английского языка на всех уровнях язы­ковой структуры. И хотя они и содержали отдельные элементы социолингвистического анализа (например, данные опроса ин­формантов, коррелированные с их социальным статусом), в целом им была присуща внутрилингвистическая ориентация.

Между тем за последние годы было опубликовано немало новых материалов, освещающих некоторые социологические ас­пекты английского языка в Америке и позволяющих предпринять более углубленный и разносторонний анализ проблемы его со­циальной стратификации. Таким образом, возникли объективные предпосылки для введения в анализ нового измерения — соци­ального. Именно этим определяются цели и задачи настоящей книги, в которой характерные особенности английского языка в США рассматриваются в социальной проекции, на фоне социаль­ной структуры американского общества и с учетом варьирования социальных ситуаций использования языка и социально-комму­никативных сфер его применения.

Иными словами, объектом исследования является американский вариант современного английского языка (рассматриваемый в це­лом и не ограниченный рамками литературного языка) в контексте языковой ситуации, с учетом социокультурных факторов, влияю­щих на его структуру и функциональное использование.

В качестве исходного материала в работе используются как данные собственных наблюдений автора, опирающиеся на анализ художественных, газетно-информационных, публицистических и иных текстов, так и данные многочисленных социолингвистических работ американских ученых. Попутно отметим, что в последних порой содержится чрезвычайно интересный и информативный материал об отдельных социальных диалектах и об отдельных чер­тах языковой ситуации в США, но не предпринимаются попытки охарактеризовать глобально социальную структуру английского языка в США и социальную ситуацию его функционирования. От-

1 См.:  [Швейцер 1963; 1971]. Последняя работа опубликована также и на английском языке  [Svejcer 1977].

3              1*


сюда возникает необходимость в обобщающей работе, позволяющей рассмотреть материалы отдельных эмпирических исследований в  более широкой  перспективе.

Если по анализируемому материалу эта книга неразрывно связана с предыдущими исследованиями автора в области англи­стики, то по своим теоретическим установкам, понятийному ап­парату и исследовательским приемам она тесно смыкается с его работами по общей теории социолингвистики, и в особенности с книгой, посвященной теории, проблемам и методам современной социолингвистики [Швейцер 1976]. Настоящая работа по существу является попыткой приложения этих теоретических положений к конкретному языковому материалу.

На основе разработанного автором понятийного аппарата в книге рассматриваются основные формы социально обусловлен­ной вариативности английского языка, связанные с социальным расслоением американского общества, а также с варьированием социальных ситуаций.

Будучи первой попыткой такого рода анализа, настоящая работа, естественно, не может претендовать на исчерпывающее освещение всего комплекса проблем, связанных с социальной диф­ференциацией английского языка в Соединенных Штатах. Среди множества этих проблем в работе особо выделяются проблемы рас­пределения социально-коммуникативных функций между англий­ским языком и другими языками, распространенными в данном ареале; взаимосвязи и взаимодействия американского варианта литературного английского языка с социально-территориальными и социально-этническими диалектами; функционального статуса литературного английского языка и «сленга» в различных социаль­но-коммуникативных ответвлениях американского варианта. Осо­бое внимание уделяется анализу специфических форм существо­вания и функционирования английского языка в Америке в усло­виях диглоссии и билингвизма.

Цели и задачи книги не ограничиваются выявлением статиче­ской картины социальной стратификации английского языка в Соединенных Штатах. Не менее существенным аспектом этой работы является определение основных тенденций, характеризую­щих динамику социальных процессов, нашедших свое отражение в языке. Экстраполяция этих тенденций на обозримое будущее дает возможность прогнозировать некоторые общие направления развития языковой ситуации в США.

Автор выражает надежду на то, что результаты предпринятого-им исследования заинтересуют как лингвистов, изучающих дан­ную и аналогичные языковые ситуации, так и социологов, склон­ных рассматривать языки как источник данных о социуме.


Глава I

Теоретические проблемы

социальной дифференциации

языка

Среди теоретических проблем современной социолингвистики одно из центральных мест занимает проблема социальной диффе­ренциации языка. Интерес к этой проблеме восходит к самому ран­нему периоду в истории советского языкознания, когда в трудах В. В. Виноградова, К. Н. Державина, В. М. Жирмунского, Н. М. Каринского, Б. А. Ларина, Е. Д. Поливанова, A. M. Се-лищева, Н. В. Сергиевского, Л. П. Якубинского и других совет­ских ученых закладывались основы нового направления, которому суждено было стать «первым опытом построения марксистской социолингвистики»  [Гухман   1972,  3].

Наблюдаемое за последние десятилетия возрождение интереса к этой проблеме не следует рассматривать лишь как простое «повторение пройденного». Многое изменилось в работах совет­ских ученых, изучающих социально обусловленную вариативность языка. Давно ушли в прошлое вульгарно-социологический под­ход к проблеме «язык и общество» и связанная с ним прямолиней­ная корреляция структуры языка и классовой структуры об­щества. Современная советская социолингвистика опирается как на достижения языкознания, позволившие в значительно большей степени приблизиться к пониманию всей сложности и многогран­ности языка, так и на достижения марксистской социологии, вклю­чающей не только социально-философский и общесоциологический уровни социологической теории, но и теоретические модели со­циальной структуры общества, различных социальных систем и подсистем, в том числе и социологической системы личности [Оси­пов 1979,  179-181].

Вместе с тем современная советская социолингвистика сохра­няет преемственные связи с социологическим направлением, ко­торое разрабатывалось в советском языкознании в 20—30-е годы, Эти преемственные связи определяют принципиальную методоло­гическую ориентацию социолингвистических исследований, как прошлых, так и настоящих, на исторический материализм как на общую социологическую теорию марксизма. Именно этим опреде-

5


ляется подход советских ученых к разработке конкретных социо­лингвистических проблем, в том числе проблемы социальной диф­ференциации  языка.

Проблема социальной дифференциации языка неразрывно свя­зана с проблемой социальной дифференциации общества. Совет­ские социолингвисты исходят из того, что социальная дифферен­циация является важнейшей чертой общественной жизни, чертой, приобретающей различное реальное содержание в разных истори­ческих и социальных условиях. Как отмечал В. И. Ленин, «самое понятие „дифференциации", „разнородности" и т. п. получает со­вершенно различное значение, смотря по тому, к какой именно социальной обстановке применить его» 1.

В марксистской социологии различается социальная и естест­венная дифференциация общества. В то время как естественная дифференциация строится на таких признаках, как возраст, пол, раса и т. п., социальная дифференциация в конечном счете восходит к системе производственных отношений. В обществе, где господ­ствует социальное неравенство, обусловленное неравным положе­нием в системе производственных отношений, естественная диф­ференциация тесно смыкается с дифференциацией социальной, обнаруживая прямую корреляцию с неравенством социального статуса (например, социальное неравенство мужчин и женщин, белого и цветного населения и т. п.).

Производственные отношения лежат, как известно, в основе Деления общества на классы, которые в свою очередь включают социальные слои и социальные группы. Так, в капиталистическом обществе внутри класса буржуазии выделяются слои мелких, сред­них и крупных капиталистов, а внутри слоя средних крестьян — группы крестьян, пользующихся или не пользующихся наемной рабочей силой. Иными словами, классам присущи наиболее суще­ственные черты, характеризующие все входящие в них социальные слои и социальные группы, в основе которых лежит более дробная характеристика общества [Философская энциклопедия 1970, т. 5, 142-1441.

Одним из основных аспектов проблемы социальной дифферен­циации языка являются отношения между социальной структурой общества и структурой языка. Теоретическая разработка проблемы социальной дифференциации языка во многом зависит от того, как представляет себе социолингвист структуру общества, находя­щую свое отражение в социальной стратификации языка.

Если для первых работ в области социальной дифференциации языка был характерен упрощенный взгляд на социальную струк­туру общества (отсюда и наблюдаемое во многих из них сведение этой структуры к структуре классовой), то для современного со­циолингвистического направления в советском языкознании ха­рактерно стремление принимать в расчет всю многогранность и многоаспектноcть социальной структуры. При этом социолингвисты

' Ленин В. И. Поли. собр. соч., т.  1, с. 431.

6


исходят из принятого в марксистской социологии определения социальной структуры как сети упорядоченных и взаимообуслов­ленных связей между элементами социальной системы. Много­гранность социальной структуры проявляется прежде всего в том, что в ней фиксируются свойственный данному обществу способ разделения труда, взаимоотношения классов и других социальных групп, характер функционирования социальных институтов, со­циальной организации и социальных действий. Экономическая, политическая, культурная и другие структуры общества образуют различные аспекты его социальной структуры. При этом опреде­ляющая роль в марксистской социологии отводится, как известно, структуре экономических отношений, оказывающей детермини­рующее воздействие на другие общественные структуры, в том числе на структуры общественных сфер и институтов общественной жизни (политика, наука и др.).

Особый интерес представляет для нас тот аспект социальной структуры, который охватывает распределение и количественное соотношение классов,' социальных групп, слоев, а также профес­сиональных, культурных и иных групп. В этой связи особую важ­ность для современного социолингвистического направления при­обретает учет разработанной марксистской социологией много­уровневой модели социальной структуры. Эта модель предусма­тривает выделение первичного и вторичного уровней социальной структуры. Первичным является классовый уровень, образуемый путем вычленения наиболее крупных элементов общественной сово­купности. Эти элементы выделяются с учетом таких критериев, как отношение собственности, место в общественном разделении труда, способы получения и размеры приобретаемой доли общест­венного   богатства.

Что же касается вторичного уровня социальной структуры, то этот уровень образует более мелкую сетку, которая накладыва­ется на классовую. Сюда входят внутриклассовые, промежуточные, пограничные и вертикальные социальные слои. Образуемая таким образом структура является исходной для таких структур, как, например, социально-психологическая, которые рассматриваются в качестве ее производных [Галкин 1972, 73].

Многоаспектность социальной структуры проявляется и в том, что она может рассматриваться в трех планах — функциональном (как упорядоченная система сфер общественной деятельности со­циальных институтов и других форм общественной жизни), орга­низационном (как система связей, образующих различные типы социальных групп; при этом в качестве единиц анализа выступают коллективы, организации и их структурные элементы) и, наконец, как система ориентации социальных действий (при этом единицами анализа являются такие элементы социального действия, как цели и средства, мотивы, стимулы, нормы и образцы, программы и под­программы)   [Философская энциклопедия 1970,  т.  5,  142—144].

В марксистской социологической литературе социальная струк­тура рассматривается не только в статике, как некая совокупность


Связей и отношений, но и в динамике, с учетом интеграционных и дивергенционных процессов, определяющих ее становление, раз­витие и функционирование. В этом отношении представляет интерес взаимодействие таких процессов, как, с одной стороны, обособление и институционализация отдельных сфер общественной жизни, ведущая порой к изменениям в социальной структуре общества, а с другой — интеграция и функционализация тех или иных «внесистемных» образований. Выше приводился пример с функционализацией некоторых элементов естественной диффе­ренциации общества. В обществе, разделенном на антагонистиче­ские классы, нередко случается так, что элементы этнической и религиозной обобщенности превращаются в элементы функцио­нальных систем (например, разделение труда, власти, престижа, коммуникации).

При изучении дивергенционных процессов разграничивается, с одной стороны, так называемая горизонтальная дифференциация, связанная с разделением социальных функций между дополняю­щими друг друга сферами общественной деятельности, а с другой — вертикальная, или иерархическая, дифференциация функций между различными уровнями социального управления.

Исследуя интеграционные процессы, марксистская социология обращает внимание на такие механизмы интеграции, как формиро­вание объективных предпосылок кооперации сфер общественной жизни, действие социально-психологических установок и ориен­тации, влияние систем, фиксирующих эти установки, и действие механизмов социального контроля [там же].

Мысль о том, что структура языка далеко не гомогенна и от­ражает в своей вариативности социальную гетерогенность струк­туры общества, далеко не нова. Тем более удивительно то, что в 1966 г. один из зачинателей социолингвистического направления в США, У. Брайт, охарактеризовал как чуть ли не открытие этого направления то, что оно решительно отказалось от рассмотрения языка как единообразного, однородного и монолитного по своей структуре [Брайт 1975, 34]. Между тем ошибочность подхода к языку как к гомогенной структуре, существующей вне социаль­ного контекста, была совершенно ясна еще основоположникам советского языкознания, стремившимся рассматривать структуру языка и структуру общества в их взаимосвязи. Об этом в предельно четкой форме писал еще Л. В. Щерба, когда устанавливал соот­ветствие между неоднородностью языковой структуры и неодно­родностью структуры данного общества. При этом он совершенно справедливо указывал на лежащий в основе данного соответствия механизм социальной детерминации языка: любая дифференциация в пределах того или иного коллектива влечет за собой дифферен­циацию речевой деятельности и тем самым дифференциацию язы­кового  материала  [Щерба   1965].

Вместе с тем в работах ряда советских лингвистов 20—30-х годов отмечалась тенденция сводить проблему социальной диф­ференциации языка  к проблеме   отражения  в  языке  классовой

8


структуры общества. Критически оценивая эти работы, в том числе и собственные, В. М. Жирмунский впоследствии указывал, что свойственная им прямолинейная классовая атрибуция языковых фактов противоречит более сложным историческим фактам и от­ношениям. Возникают сомнения относительно правомочности рассмотрения социальных диалектов буржуазного общества как диалектов классовых — крестьянских, мещанских и т. п. «Суще­ствование социальных диалектов, — писал Жирмунский, — по­рождается в конечном счете классовой дифференциацией общества, но конкретные формы социальной дифференциации не прикреп­лены прямолинейными и однозначными признаками к определен­ным классовым носителям» [Жирмунский 1968, 321.

Сказанное подтверждается, в частности, данными наблюдений над положением немецких диалектов. Эти данные вносят сущест­венные коррективы в существовавшие в довоенной социальной диалектологии представления, согласно которым «собственно диа­лект» рассматривался как язык крестьянства («деревни»), полу­диалект (Halbmundart) — как язык городского мещанства (мел­кой буржуазии), разговорная форма литературного языка — как средство общения господствующего класса («образованных»). Такая упрощенная схема опровергается, в частности, данными языковой ситуации в Германии, где разрушение крестьянских диа-лектов приводило к тому, что у богатых крестьян, ориентирующихся на город и его культурные моды, диалект постепенно утрачивал свои примерные признаки, становясь полудиалектом. С другой стороны, развитию сходных тенденций у другой части крестьянства содействовал процесс пролетаризации деревни и уход крестьян в город на работу. В результате сложилась ситуация, когда в ус­ловиях возрастающего воздействия общенационального языка или городского полудиалекта обнаруживаются существенные различия в речи разных поколений в одной семье, у мужчин или у женщин, в зависимости от рода занятий и мобильности. Различаются также и географические районы, сохранившие аграрный уклад, и районы сплошной индустриализации, что обусловливало характерный для полудиалекта широкий диапазон колебаний — от собственно диа-лекта до литературного языка в его разговорной форме [Жир-мунский 1969, 22—23].

Отсюда следует, что схема социальной дифференциации языка, жестко ориентированная на классовое расслоение общества, была лишь грубой и весьма приближенной моделью реальной языковой действительности. Можно усмотреть известную аналогию между работами, исходящими из этой модели, и теми социологическими исследованиями, в которых, как отмечает известный советский социолог Г. В. Осипов, наблюдалось игнорирование иерархии уровней социального исследования, «перепрыгивание» с высших уровней прямо к эмпирическому исследованию, минуя опосред­ствующие звенья, теории средних уровней. Разумеется, важнейшие социологические категории можно и должно рассматривать на разных уровнях, в том числе и непосредственно в эмпирической

9


Действительности. Но для успешного их изучения необходимо, как справедливо подчеркивает Г. В. Осипов, «проанализировать формы их проявления в социальной структуре общества, в социаль­ных системах и организмах, в первичных коллективах общества, в мотивации и поведении индивидов — иными словами, построить систему теорий среднего уровня и перевести концептуальные по­нятия в операциональные, доступные эмпирическому изучению, количественному измерению и т. д.»   [Осипов 1970,  19].

«Перепрыгивание» с высших уровней социологической теории на уровень эмпирических наблюдений, минуя опосредствующие звенья, наблюдалось и в ранних социолингвистических работах, где оно находило свое выражение как в прямых корреляциях диа­лектной структуры языка с классовой структурой общества, так и — в историческом плане — в попытках установления прямо­линейных связей между языковыми изменениями и сменой об­щественных  формаций.

Для раскрытия механизма детерминирующего воздействия социума на язык чрезвычайно важен учет всего многообразия фак­торов, воздействующих на социальную дифференциацию языка, включая все ее уровни, элементы, системы и подсистемы. Влияние социальных факторов на язык не сводится к вопросу о языковых рефлексах классовой структуры, а должно рассматриваться с уче­том опосредствующей роли всех производных от нее элементов — социальных групп, слоев, профессиональных, культурных и иных групп, вплоть до первичных коллективов (малых групп). Учету подлежат и элементы горизонтальной дифференциации — различ­ные сферы социальной жизни, и элементы вертикальной диффе­ренциации с ее иерархией уровней социального управления. Не­маловажно и воздействие па язык элементов социокультурных и социопсихологических структур — социальных норм, установок, стимулов, мотиваций, ориентации и механизмов социального контроля. Наконец, существенные коррективы в общую картину социальной дифференциации языка вносят интегрированные и «функционализированные» элементы внесистемных образований (например, возрастной, половой, этнической и территориальной дифференциации   и   др.).

Вместе с тем для советских социолингвистов неприемлема ме­тодологическая позиция их зарубежных коллег, ориентирующихся на те течения буржуазной социологии, для которых характерны отказ от исследования общества в целом и превращение «социаль­ной группы» в основной объект социологического исследования [Осипов 1979, 69]. Работы представителей этого микросоциологи­ческого направления неоднократно подвергались критическому анализу в нашей науке [Парыгин 1965; Звездкина 1968 и др.]. Отмечалось, что эта теория, выдвинутая в противовес марксистской теории классов, фактически растворяет понятие класса в диффуз­ной категории социальной группы и исходит из того, что малая со­циальная группа представляет собой микрокосм большого об-шества, а вся проблема общественных отношений может рассма-

10


триваться под углом зрения межличностных связей между членами малых групп.

Микросоциологическая ориентация в значительной мере ска­зывается на работах известного американского социолингвиста Дж. Гамперца. Справедливо критикуя попытки некоторых амери­канских ученых усматривать причины чуть ли не всех явлений, связанных с социальной дифференциацией языка, в престижной имитации речевого поведения «высших классов» со стороны «низ­ших классов», Гамперц видит выход из положения в том, чтобы разработать такой подход к анализу социолингвистических проб­лем, который давал бы возможность вообще не прибегать к таким «трудноопределяемым» понятиям, как «престиж» и «класс». Пред­лагаемая им процедура, по его собственным словам, родственна той, которую используют американские социологи и социальные психологи, ориентирующиеся на микросоциологический анализ социальной структуры общества. Согласно этой процедуре в ка­честве осповных единиц анализа выступают малые группы (напри­мер, друзья, родственники, сослуживцы и др.) [Gumperz 1964; 1965].

В еще большей мере микросоциологические установки находят свое выражение в работах этнометодологов, изучающих «рацио-нальную сторону повседневной жизни», т. е. ту практическую лот гику, которая лежит в основе интерпретации тех или иных действий, в том числе и речевого поведения. Однако речевое поведение ана­лизируется этнометодологами лишь в микроконтексте той или иной конкретной речевой ситуации, в полном отрыве от широкого со­циального контекста, в том числе и основополагающих социальных структур, производными от которых являются социальные нормы речевой деятельности [Швейцер 1976, 42—48]. Как справедливо отмечает Г. В. Осипов, этнометодология, «будучи крайне вырази» тельным проявлением микротеоретической ориентации в буржуаз­ной социологии. . . показала, как далеко может завести отрицание необходимости изучения крупномасштабных структур и процес­сов»   [Осипов 1979,  107].

Из сказанного отнюдь не следует, что микросоциолингвисти-ческие исследования представляются бесперспективными или не заслуживающими внимания. Напротив, исследователями малых групп получен ряд интересных и представляющих несомненную научную ценность данных. Так, им удалось выявить ряд интерес­ных закономерностей, характеризующих социально обусловлен­ную речевую деятельность в рамках малых групп. Сюда относятся наблюдения относительно отражения в речевом поведении роле­вых отношений коммуникантов, неформальной структуры малых групп и ситуации речевого акта, межличностной вариативности речи, и в частности переключения от одной языковой подсистемы к другой под влиянием тех или иных социальных факторов.

Не следует забывать, что задача социолингвистического изуче­ния малых групп была четко сформулирована Е. Д. Поливановым еще в начале 30-х годов, задолго до того, как эта проблема оказалась

11


в центре внимания американских и западноевропейских социо­лингвистов. Обосновывая эту задачу, Е. Д. Поливанов писал, что внутри отдельных тесно связанных внутри себя групп обнаружи­ваются еще более тесные «кооперативные связи», чем в пределах больших коллективов, и что эти связи определяют и высокую сте­пень тождества ассоциативных систем языка [Поливанов 1968, 55-56].

Однако в целом нельзя не признать, что микросоциология языка может явиться ценным дополнением к макросоциологиче-скому анализу, но никак не может заменить его. Она может быть эффективной лишь при наличии прочной макросоциологической базы. Такую базу дает марксистская социология, рассматривающая социальные микроструктуры как производные от макроструктур.

Подводя итоги сказанному выше, следует отметить, что детер­минирующее влияние социума на язык предстает в качестве ре­зультирующей как макросоциологических, так и микросоциологи­ческих факторов при несомненном примате первых по отношению ко вторым.

Рассматривая весьма важную для общей теории социальной дифференциации языка проблему соотношения языковых и со­циальных структур, нельзя не остановиться на прочно укоренив­шемся представлении о наличии однозначных связей между этими структурами. В основе этого представления лежит гипотеза о том, что структура социальной дифференциации языка представляет собой как бы зеркальное изображение структуры социальной диф­ференциации общества и что между элементами этих структур су­ществуют взаимооднозначные связи. Эта концепция, порой име­нуемая теорией изоморфизма языковых и социальных структур, Получила воплощение в самых разнообразных теоретических по­строениях в зависимости от лежащих в их основе взглядов на со­циальную природу языка и социальную структуру общества.

По существу именно эта идея присутствует (хотя и имплицитно) в приведенной выше схеме диалектной структуры языка (диалект — язык крестьянства, полудиалект — язык мелкой буржуазии, раз­говорная форма литературного языка — язык господствующего класса). В этой схеме явно находят свое отражение популярные в 20—30-е годы представления о классовой природе языка и о клас­совой дифференциации общества.

В совершенно ином методологическом ключе пытаются решить эту проблему некоторые зарубежные социолингвисты. Особый ин­терес представляет работа А. Д. Гримшо «Социолингвистика», один из разделов которой («В защиту изоморфизма») специально посвящен этой проблеме [Grimshaw 1971 ]. Гримшо исходит из того, что каузальные связи между языком и социальными структурами носят двусторонний характер. Он не отрицает того, что социальная структура может детерминировать язык, но при этом допускает, что и язык в свою очередь может детерминировать социальную структуру. Тот факт, что язык является органической частью про­цесса социального взаимодействия, по мнению Гримшо, является

12


достаточным основанием для описания языка и социальной струк­туры как единого целого, анализируемого в единых терминах.

Для правильной оценки теории Гримшо весьма существенно то содержание, которое вкладывается им в понятие социальной струк­туры. Сам автор признает, что использует этот термин неодно­значно — чаще всего в смысле «норм социального поведения», а по­рой в смысле «дифференциального распределения власти». Из этого следует, что речь идет фактически о некоторых элементах социаль­но-психологической и социально-политической структур, а вовсе не о социальной структуре в целом. Нетрудно убедиться в том, как далека концепция Гримшо от марксистско-ленинской теории соци­альной структуры, рассматривающей социально-психологическую и социально-политическую структуры как производные от со­циально-классовой. Налицо характерная для буржуазной социо­логии подмена понятий: утверждается, что рассматривается со­циальная структура, а фактически речь идет о некоторых ее вторич­ных элементах, к тому же анализируемых в полном отрыве от ее первичной структуры, обусловленной специфичными для данного общества производственными отношениями. Остается неясным еще один вопрос: идет ли речь об изоморфизме на эпистемологическом уровне или об онтологической картине языка и общества в их взаи­мосвязи? Судя по тому, что Гримшо ссылается не только на воз­можность описания языка и общества в терминах единого мета­языка, но и на некую структурную однородность этих понятий, можно сделать вывод о том, что имеется в виду и то, и другое. В са­мом деле, Гримшо не ограничивается чисто теоретическими по­строениями, но и приводит некоторые эмпирические данные в под­тверждение своего варианта гипотезы об изоморфизме языковых и социальных структур. При этом он опирается на работы амери­канского этнографа Дж. Фишера [Фишер 1975] и социального психолога Б. Бернстайна [Bernstein 1966].

Исследование Дж. Фишера представляет собой сопоставитель­ный анализ двух языковых и двух социокультурных систем, опи­рающийся на наблюдения автора над населением двух микронезий-ских островов — Трука и Понапе. Некогда объединенные в один коллектив с единым языком, жители этих островов были в течение нескольких столетий изолированы друг от друга. Эта изоляция привела к появлению некоторых различительных черт, как социо­культурных (в частности, в нормах социального поведения), так и языковых. Однако наблюдения Фишера фрагментарны и атоми-стичны. Так, для того чтобы доказать, что структура языка Понапе носит более дифференцированный характер, он подвергает анализу всего лишь один вид синтаксических конструкций — именные со­четания и приходит к выводу о том, что в языке Понапе сущест­вует более четкая дифференциация синтаксических функций у ком­понентов этих сочетаний. В то же время в языке трук часто можно сомневаться, действительно ли определяющий сегмент именного словосочетания является определением к главному слову или это просто другое существительное в позиции приложения. На основа-

13


нии этого и других (крайне немногочисленных) синтаксических различий между этими близкородственными языками Фишер делает далеко идущий вывод о том, что более дифференцированная струк­тура языка Понапе соответствует более дифференцированной со­циальной структуре его носителей с большим разнообразием зна­чений различимых социальных ролей. Более того, он полагает, что за этим скрывается противопоставление двух психологических («мыслительных») типов — более абстрактного и более конкретного. Этот тезис никак не подтверждается языковым анализом. Ведь Фишер оперирует изолированными примерами, вырванными из контекста языковой системы. Сам он вынужден признать, что все эти случаи неоднозначности грамматических форм разрешаются в контексте, и, стало быть, нет оснований утверждать, что один из языков менее способен дифференцированно передавать те или иные оттенки значений, чем другой. Наконец, показательно и то, что все примеры Фишера касаются лишь формальных различий, а не различий в семантических структурах.

Что касается работ Б. Бернстайна, то они, несомненно, оказали заметное влияние на зарубежную социолингвистику, и в первую очередь американскую и западноевропейскую. Бернстайн выдвинул гипотезу о наличии двух речевых кодов — развернутого (elabo­rated) и ограниченного (restricted). Развернутый код характери­зуется использованием более сложных синтаксических построений и меньшей степенью предсказуемости. Ограниченный код более стереотипен, предсказуем и тяготеет к элементарным синтакси­ческим построениям. Бернстайн утверждает, что между этими ко­дами и классовой структурой общества существуют однозначные связи. Ограниченный код, по его словам, — это код рабочего класса или, во всяком случае, его низших слоев. Этот код ориентирован на поддержание социального контакта и на выражение социальной солидарности. В то же время развернутый код — код «среднего класса» и, возможно, высших слоев рабочего класса — ориенти­рован на самовыражение и межличностное общение.

На уязвимость главного тезиса Бернстайна относительно пря­мой соотнесенности его «коммуникативных кодов» с классовой структурой общества обратили внимание многие ученые, в том числе и западногерманский социолингвист Д. Вундерлих, поста­вивший под сомнение наличие прямой связи между кодами Берн­стайна и социальными слоями или классами. Понятия разверну­того и ограниченного кодов, отмечает Вундерлих, не означают ти­пичное речевое поведение того или иного класса [Wunderlich 1971, 308].

Полемизируя с Бернстайном, известный американский социо­лингвист У. Лабов убедительно показал всю беспочвенность ут­верждения о том, что так называемые низшие классы используют более ограниченные и стереотипные речевые ресурсы, пригодные лишь для поддержания социального контакта, но не для индиви­дуального самовыражения [Labov 1973]. Совершенно несостоя­тельной представляется попытка Бернстайна закрепить такие ре-

14


чевые функции, как «самовыражение», «межличностное общение», «выражение социальной солидарности», «поддержание социаль­ного контакта» за различными классами и слоями общества. Все эти функции, разумеется, присущи представителям любых клас­сов и социальных групп.

В то же время нельзя не признать, что некоторые социальные ситуации влекут за собой преимущественное использование в речи готовых, предсказуемых формул и речевых штампов, тогда как для других характерно более свободное и «творческое» использо­вание языка. Однако указанное различие связано именно с со­циальной ситуацией и не обнаруживает непосредственных связей с социальной структурой общества. Социальное взаимодействие представителей самых различных социальных слоев требует от них умения достаточно эффективно использовать ресурсы родного языка в тех ситуациях, в которых протекает их речевая деятель­ность.

Разумеется, в буржуазном обществе существуют определенные расхождения в самом наборе коммуникативных ситуаций, доступ­ных представителям различных социальных слоев. Поэтому вполне возможны известные расхождения, скорее всего вероятностного характера, в частотности тех или иных моделей речевого поведе­ния, используемых различными социальными слоями и груп­пами. Однако эти расхождения соотносятся с социальной струк­турой лишь опосредованно, через речевую ситуацию [Gazden 1972].

Так или иначе данные, приводимые в работах Дж. Фишера, Б. Бернстайна и др., никак не подтверждают гипотезы об изомор­физме языковых и социальных структур. Ведь об изоморфизме тех или иных систем можно говорить лишь в тех случаях, когда «каждому элементу первой системы соответствует лишь один эле­мент второй и каждой операции (связи) в одной системе соответ­ствует операция (связь) в другой и обратно» [Философский сло­варь  1972, 107].

Таким образом, структура социальной дифференциации языка и структура социальной дифференциации общества отнюдь не изоморфны по отношению друг к другу, хотя и связаны между со­бой. Эта связь, в основе которой лежит детерминирующее воздей­ствие общества на язык и то активное влияние, которое язык оказывает на формирование социальных структур, определяет из­вестные черты сходства между этими структурами. Подобно струк­туре социальной дифференциации общества, структура социальной дифференциации языка представляет собой многомерное образо­вание, существующее и функционирующее в нескольких измере­ниях. Так, для этой структуры характерно противопоставление двух плоскостей социально обусловленной вариативности языка — стратификационной и ситуативной. Стратификационная вариа­тивность связана с социально-классовой структурой общества. Нередко именно к этой вариативности сводят всю проблему со­циальной   дифференциации   языка.

15


Иной и более обоснованной точки зрения придерживается Б. Н. Головин, считающий «то членение языка и его функциониро­вание, которое намечается в плоскости социальных групп и об­щественных слоев», лишь одним из социально обусловленных чле­нений структуры языка [Головин 1969, 347].

Основной единицей анализа стратификационной вариативности языка являются языковые коллективы — совокупности социально взаимодействующих индивидов, обнаруживающих определенное единство языковых признаков (общность инвентаря языковых еди­ниц, используемых языковых систем и т. п.). Неизоморфность язы­ковых и социальных структур находит свое выражение, в частно­сти, в том, что между языковыми коллективами, с одной стороны, и элементами социально-политических, социально-классовых, со­циально-психологических и иных структур — с другой, отсут­ствуют взаимооднозначные связи. Известно, например, что фор­мула «единый язык — единое государство» далеко не всегда при-ложима к реальным языковым ситуациям. Если взять в качестве примера такую государственную общность, как Канада, то здесь в пределах одной этой общности существует не один, а несколько различных языковых коллективов. Отсутствуют взаимооднознач­ные связи и между такими единицами, как «языковой коллектив» и «нация». Несмотря на то что языковое единство является одним из важнейших признаков нации, границы языка и нации часто не совпадают. Так, вместе с таджиками в таджикскую нацию входит и ряд других языковых коллективов, в том числе припамирские народности. Два различных языковых коллектива включает в себя мордовская нация. Каждый из них ориентируется на собствен­ный литературный язык (эрзя и мокша) [Базиев, Исаев 1973, 83— 85].

Вместе с тем понятие языкового коллектива может быть ис­пользовано как на микроструктурном, так и на макроструктурном уровне, поскольку оно является универсальным и всеобъемлющим, включающим как большие, так и малые общности. Языковые ре­сурсы языкового коллектива образуют единую социально-ком­муникативную систему. Дело в том, что с социолингвистической точки зрения существует принципиальная функциональная общ­ность между любой совокупностью языковых систем и подсистем, используемых языковым коллективом в той или иной языковой си­туации, будь то различные функциональные стили одного и того же языка в условиях одноязычия, диалект и литературный язык в условиях диглоссии или два сосуществующих языка в условиях двуязычия.

Понятие социально-коммуникативной системы позволяет вы­явить функциональное тождество гомогенных (одноязычных и одно-диалектных) систем и систем гетерогенных (двуязычных или ди-глоссных), обслуживающих языковые коллективы в условиях би­лингвизма и диглоссии. Обычно, характеризуя функциональный статус того или иного языкового образования, мы используем довольно грубую шкалу, позволяющую лишь безоговорочно от-

16


носить данное образование к таким категориям, как «диалект», «полудиалект», «региональное койне», «литературный язык» и т. п. Используя понятие социально-коммуникативной системы, мы мо­жем более точно охарактеризовать и некоторые промежуточные, пе­реходные образования, состоящие из набора различных функцио­нальных компонентов (таких, как, например, литературный язык и региональное койне, региональное койне и диалект и др.).

Системный характер такого рода совокупностей определя­ется тем-, что они могут рассматриваться как целостные объекты, состоящие из взаимосвязанных элементов. Взаимосвязь компонен­тов социально-коммуникативной системы (языков, диалектов, полудиалектов, арго и т. п.) носит характер функциональной до­полнительности. Отношение функциональной дополнительности означает социально детерминированное распределение используе­мых данным языковым коллективом языковых систем и подсистем по сферам употребления, социальным функциям и коммуникатив­ным ситуациям. Необходимо при этом иметь в виду, что системные отношения между компонентами социально-коммуникативных систем задаются не внутриструктурными связями, а связями со­циальными, определяющими функциональное распределение ком­понентов. Существует определенная зависимость между социальной иерархией компонентов социально-коммуникативных систем и их распределением по сферам использования и социальным функциям. Компоненты, тяготеющие к сфере книжно-письменной литератур­ной речи, обычно характеризуются большим социальным престижем, нежели те, которые преимущественно используются в бытовом общении.

Подобно понятию языкового коллектива, понятие социально-коммуникативной системы нейтрально в отношении такого при­знака, как размеры и масштабы соотнесенных с нею социальных единиц. Социально-коммуникативной системой является и нацио­нальный язык — системно организованная совокупность языко­вых ресурсов нации от литературного языка до территориальных и социальных диалектов, и языковые системы, используемые ма­лыми социальными группами. Набор компонентов социально-коммуникативной системы зависит от широты диапазона ее функ­ций и разнообразия обслуживаемых ею сфер общения. Диапазон социальных функций, выполняемых социально-коммуникативной системой, определяет структуру ее социальной матрицы.

Вместе с тем социально-коммуникативные системы могут от­личаться друг от друга или же варьироваться на временной оси не только по структуре социальной матрицы, но и по заполнению ее клеток теми или иными конкретными формами существования языка. Так, в период средневековья и раннего возрождения функциональные клетки «язык церкви», «язык науки» в ряде ев­ропейских стран (например, в Англии) занимала латынь. Впо­следствии эти клетки заполнили специализированные функциональ­но-стилистические разновидности национального языка. В не­которых африканских ареалах (например, в Танзании) английский

2    А. Д. Швейцер              17


язык вытесняется из матричной клетки «официальный язык» языком суахили. Для иммигрантских общин в США характерно постепенное (от одного поколения к другому) вытеснение родного языка английским из социально-коммуникативной системы, со­кращение его позиций в социальной матрице до одной — «язык бытового общения» и, наконец, замена его и в этой позиции раз­говорно-просторечной  разновидностью  английского  языка.

Если языковыми коррелятами стратификационной вариатив­ности являются те языковые различия, которые обнаруживают представители различных социальных слоев и социальных групп, то ситуативная вариативность находит свое выражение в диффе­ренцированном использовании языка в зависимости от социальной ситуации. При этом под влиянием социальной ситуации может воз­растать или снижаться частотность отдельных социально марки­рованных единиц или же наблюдаться переключение с одной язы­ковой, диалектной или же функционально-стилистической системы на другую.

Сосуществование двух видов социальной вариативности языка — стратификационного и ситуативного — лежит в основе «регулярной модели» социальной дифференциации языка, обна­руженной У. Лабовым в его наблюдениях над стратификацией английского языка в Нью-Йорке [Labov 1966]. С одной стороны, удалось установить известные корреляции между вариативностью используемых языковым коллективом языковых средств и со­циальной структурой данного общества: некоторые фонетические признаки местного диалекта чаще отмечались у представителей низших социальных слоев, чем у представителей высших слоев городского общества. С другой стороны, у представителей всех слоев и групп наблюдалась одна и та же ситуативно обусловлен­ная тенденция — заметное приближение к национальной норме в ситуациях «официального» общения и отдаления от нее в непри­нужденно-бытовом общении. Отсюда следует, что между страти­фикационной и ситуативной вариативностью существует тесная взаимосвязь. Она проявляется в том, что в результате наложения стратификационных различий на различия ситуативные одна и та же модель ситуативной вариативности может по-разному реа­лизоваться в различных социальных группах. Так, по данным Ла-бова, модель ориентации на более «престижные» формы речи в офи­циальных ситуациях характеризуется различными количествен­ными показателями у представителей разных социальных слоев: у высших социальных слоев отмечалось более частотное исполь­зование престижных форм. Вместе с тем в ситуациях, когда имеет место сознательная ориентация на норму, представители «низшего среднего класса» обнаруживали явную тенденцию к гиперкоррек­ции, оставляя позади представителей слоев, занимающих более высокое место в социальной иерархии.

Среди параметров социальной ситуации, оказывающих детер­минирующее воздействие на дифференцированное использование языка, следует выделить прежде всего ролевые отношения — взаимо-

18


отношения между участниками коммуникативного акта, опре­деляемые социальной ситуацией и варьирующиеся вместе с ней. В ходе социального взаимодействия человеку приходится «про­игрывать» более или менее обширный репертуар социальных ро­лей, вступая при этом в различные ролевые отношения (чинов­ник—проситель, покупатель—продавец, учитель—ученик, со­служивец—сослуживец, отец—сын, муж—жена и т. п.). Смена ро­лей существенно меняет структуру социальной ситуации и влияет на выбор языковых средств.

В марксистской социологии понятие социальной роли трак­туется как связующее звено менаду макроструктурами общества и его микроструктурами. Оно позволяет осуществлять переход от системного анализа общества к системному анализу личности. Так, у А. Кречмара это понятие соотносится с понятием социальной функции. Социальная функция — одно из ключевых понятий обезличенного аспекта социологического анализа — это социаль­ная деятельность, рассматриваемая со стороны ее значимости для той или иной социально-исторической общности, как выражение социальной потребности. В то же время социальная роль — поня­тие личностного аспекта социологии — это способ реализации со­циальной деятельности определенным поведением индивида, в том числе и речевым (отбором языковых средств).

Понятие социальной роли существует в трех плоскостях — ролевое предписание, интернализованная роль и ролевое поведе­ние. Ролевое предписание относится к сфере общественного со­знания и означает социальную норму с точки зрения ее функцио­нальной значимости для поведения индивида. Интернализованная роль — категория индивидуального сознания — характеризует индивидуальное сознание в ситуативном плане в связи с опреде­ленными ролевыми предписаниями. Эта категория непосредственно соотносится с «ролевым поведением», т. е. реальным социальным действием, определяемым социальной ролью. Понятие социальной роли дает возможность проследить связи между социально-клас­совой структурой и системой ориентации социальных действий как различными аспектами социальной структуры общества. При этом исходным моментом являются производственные отношения, де­терминирующие все остальные общественные отношения. Таким образом, процесс социальной детерминации личности предстает перед нами как многоступенчатый процесс, основой которого явля­ются производственные отношения, определяющие социально-классовую структуру, систему социальных институтов и систему идеологических отношений. При этом общие факторы детермини­руют личность через посредство факторов специфических (клас­совая принадлежность, принадлежность к социальным институ­там, профессиональным общностям и т. д.). К числу социологи­чески релевантных специфических факторов относятся также пол и возраст. Наиболее важным из этих факторов является классо­вая и слоевая принадлежность, которая в свою очередь детермини­рует непосредственное  окружение    индивида — систему   малых

19              2*


групп,  в  которых  протекает  его  социальная  деятельность, — семья, трудовой коллектив, группы для удовлетворения совмест­ных интересов и т. п. [Кречмар 1970, 52—53].

Марксистская теория ролей дает возможность преодолеть раз­рыв не только между микро- и макросоциологией общества, но и между микро- и макросоциологией языка. В самом деле, в свете сказанного выше становится ясным характер связи между страти­фикационной и ситуативной вариативностью языка. Для этого сле­дует рассмотреть, как соотносятся друг с другом такие понятия, как «роль» и «статус».

Статус — комплекс постоянных социальных и социально-де­мографических признаков, характеризующих индивида, — от­носится к понятийному ряду, связанному со стратификационной вариативностью языка. К числу входящих в это понятие призна­ков относятся именно те, которые лежат в основе указанных выше специфических факторов, детерминирующих социальные действия (классовая и слоевая принадлежность, принадлежность к соци­альным институтам, профессиональным общностям, возраст, пол, образование и др.). Языковыми коррелятами статуса могут быть, с одной стороны, литературный язык, а с другой — такие лежащие за его пределами системы, как социальные, социально-профессио­нальные и территориальные диалекты, групповые и корпоратив­ные арго, жаргоны и др.

Между статусом и ролью наблюдается двусторонняя связь. Статус является одним из важнейших детерминантов ролевых от­ношений. Выше отмечалось со ссылкой на работы У. Лабова, что модели ситуативной вариативности реализуются по-разному у представителей различных социальных слоев. В этом явлении находит свое выражение детерминирующее воздействие статуса на ролевые отношения, оказывающие непосредственное влияние на ситуативную вариативность. Однако ролевые отношения могут в свою очередь служить импульсом, приводящим в действие меха­низм актуализации статуса. Так, в пьесе английского драматурга А. Уэскера «Все блюда с картошкой» («Chips with Everything») солдатский жаргон встречается лишь при реализации ролевых от­ношений «солдат—солдат»:

Ginger:   Driver — I'm going to get something of this mob —it's going to cost them something keeping me from civvy street. . . Cannibal:  I'm going in that Radar-Plotting lark. . . S n i 1 e r:   I think I'll go into Ops. . .

Отсутствие жаргонизмов в речи солдат при обращении к офи­церам объясняется тем, что такое речевое поведение было бы на­рушением речевого этикета, или, иными словами, ролевых пред­писаний.

Кроме ролевых отношений к числу параметров социальной си­туации, оказывающих влияние на ситуативную вариативность, относится и обстановка (setting) или место (locale) коммуникатив­ного акта. Существуют определенные, строго регламентированные формы локализации тех или иных ролевых отношений в простран-

20


стве. Иными словами, для актуализации некоторых ролевых от­ношений требуется определенная обстановка. Так, актуализация ролевых отношений «адвокат—судья» и «обвинитель—судья» про­исходит в обстановке «зал суда». Именно в этой обстановке роле­вые предписания требуют соответствующего обращения к судье (в английском языке «Your Honour», «May it please the Court», «If it please the Court» и т. п.). Релевантность обстановки (место) для выбора языковых средств, маркирующих ролевые отношения, варьируется от одной социокультурной системы к другой.

С понятием социальной ситуации тесно связано понятие сферы общественной деятельности, которое можно рассматривать в ка­честве родового по отношению к первому. В социолингвистике для обозначения коммуникативно релевантной сферы обществен­ной деятельности используется термин «сфера коммуникативной деятельности» или, если пользоваться терминологией американ­ских социолингвистов, «сфера речевого поведения» (domain of lan­guage behaviour) [Fishman 1972, 15—53]. Под это понятие подво­дятся именно те сферы общественной деятельности, которые от­личаются друг от друга социально-экологическими контекстами использования языка.

Таким образом, понятие сферы коммуникативной деятельности, абстрагируясь от конкретных речевых ситуаций, вводит в струк­туру социальной дифференциации языка еще одно измерение, свя­занное с горизонтальной дифференциацией социальной структуры, т. е. с расчленением ее по дополняющим друг друга сферам обще­ственной деятельности.

Номенклатура и исчисление сфер коммуникативной деятель­ности определяются социокультурной динамикой данного обще­ства в тот или иной период его истории. Обычно выделяются такие сферы, как, например, наука, образование, религия, официальное делопроизводство, общественно-политическая деятельность, ху­дожественное творчество, массовая коммуникация.

Языковым коррелятом этих сфер в одноязычном обществе является функциональный стиль — «общественно осознанная и функционально обусловленная внутренне объединенная совокуп­ность приемов употребления, отбора и сочетания средств речевого общения в сфере того или иного общественного, общенационального языка, соотносительная с другими такими же способами выраже­ния, которые служат для иных целей, выполняют иные функции в речевой общественной практике данного народа» [Виноградов 1955, 73]. В. В. Виноградов предложил следующую классифика­цию функциональных стилей с учетом основных функций языка: обиходно-бытовой (функция общения); обиходно-деловой, офици­ально-документальный и научный (функция сообщения); публици­стический и художественно-беллетристический (функция воздей­ствия) [Виноградов 1963, 6]. Сходную классификационную схему на материале английского языка разработал И. Р. Гальперин. Однако в его схеме отсутствует обиходно-бытовой стиль, обиходно-деловой и официально-документальный стили объединены в еди-

21


ный официально-деловой стиль, а в дополнение к публицистиче­скому стилю выделяется газетный стиль [Galperin 1971].

Разумеется, номенклатура функциональных стилей может варьироваться от языка к языку, не говоря уже о том, что таксо­номические различия в значительной мере объясняются расхожде­ниями в исходных позициях тех или иных авторов. Известно, на­пример, что вопрос о существовании единого стиля художествен­ной литературы относится к числу дискуссионных вопросов стили­стики. И в этом нет ничего удивительного, поскольку решение этого вопроса зависит от того, какой критерий автор считает наи­более существенным для выделения функционального стиля — наличие общей функции или общих языковых признаков.

Для нас важно то, что понятие функционального стиля явля­ется коррелятом сферы коммуникативной деятельности, которая является не чем иным, как обобщенной социальной (речевой) си­туацией со всеми присущими ей атрибутами. На это справедливо указывает К. А. Долинин, отмечающий, что «функциональные стили — это не что иное, как обобщенные речевые жанры, т. е. речевые нормы построения определенных, достаточно широких классов текстов, в которых воплощаются обобщенные социальные роли — такие, как ученый, администратор, поэт, политик, журна­лист и т. п. Эти нормы — как и всякие нормы ролевого поведе­ния — определяются ролевыми ожиданиями и ролевыми предпи­саниями, которые общество предъявляет к говорящим (пишущим). Субъект речи (автор) знает, что тексты такого рода, преследующие такую цель, надо строить так, а не иначе, и знает, что другие (чи­татели, слушатели) ждут от него именно такого речевого поведе­ния». И далее: «Видимо, дело в том, что функциональные стили и вообще речевые жанры отражают не только и, может быть, не столько специфику коммуникативной деятельности, которую они обслуживают, сколько традиционное представление о данного рода деятельности, сложившееся в данной культуре, ее (деятель­ности) социальный статут, — т. е. как на нее смотрят в обществе, какие требования предъявляют к тем, кто ею занимается — опять-таки ролевые предписания и ролевые ожидания, которые, будучи приняты субъектом, определяют его отношение к себе как к ис­полнителю роли, к адресату речи как к ролевому партнеру и к предмету речи как объекту ролевой деятельности» [Долинин 1978, 60, 62].

Между сферами общественной деятельности и номенклатурой функциональных стилей отсутствуют взаимооднозначные связи. Порой один и тот же функциональный стиль обслуживает не­сколько сфер общественной деятельности. Так, официально-дело­вой стиль может использоваться и в сфере административного управления, и в юриспруденции, коммерции, и др. В некоторых случаях в качестве аналога функционального стиля, занимаю­щего то же самое место в матрице социально-коммуникативной системы, может выступать особая разновидность данного языка. Так, в ряде арабских стран в сфере религии, публицистики, поэ-

22


зии и др. используется классический арабский язык, тогда как в сфере повседневного бытового общения доминирует местный диа­лект арабского языка. Иногда специализированная сфера комму­никативной деятельности закрепляется за особым языком (см., например, использование церковнославянского языка в сфере ре­лигии у православных или использование арабского в той же сфере у тюркоязычных мусульман).

Модели функциональных стилей в одноязычном обществе ана­логичны моделям распределения языков по сферам коммуникатив­ной деятельности в условиях билингвизма. Так, по данным X. П. Рона, среди двуязычного населения Парагвая языком по­вседневного общения является гуарани, тогда как в сфере народного образования и в официально-деловой речи используется испан­ский язык (Rona 1966]. Таким образом, как уже отмечалось выше, варьируется лишь конкретное заполнение соответствующих кле­ток социально-коммуникативной матрицы при том условии, что все сферы коммуникативной деятельности охватываются обслу­живающей данное общество социально-коммуникативной систе­мой.

От понятия функционального стиля следует отличать так на­зываемый контекстуальный стиль — термин, используемый У. Лабовым, различающим «стиль тщательной речи» (careful speech) и «стиль непринужденной речи» (casual, speech). Четко струк­турированная официальная обстановка формального интервью определяет речевой контекст «тщательной речи». Интервью, явно преследующее цель выявить особенности языка информанта, стоит выше по шкале официальности, чем большая часть повсе­дневной речевой деятельности, хотя и уступает в этом отношении ситуации публичного выступления или предварительной беседы с будущим нанимателем. Для всех ситуаций, в которых фигурирует «тщательная речь», характерна сознательная ориентация на ли­тературную норму, на престижные, правильные формы речи. С другой стороны, «непринужденная речь» — это повседневная речь, в которой внимание не фиксируется на языке. «Это та речь, — пишет Лабов, — которую мы слышим на улицах Нью-Йорка, в ба­рах, метро, на пляже, в гостях у друзей» [Labov 1972b, 79—109]. Из сказанного следует, что в отличие от функциональных стилей, соотнесенных со сферой коммуникативной деятельности, т. е. с обобщенным типом социальных ситуаций, «контекстуальный стиль» соотносится непосредственно с конкретной социальной ситуацией, с ее ролевой структурой. На это обстоятельство обра­щает внимание Е. А. Земская, когда отмечает, что непринужден­ность общения (т. е. то, что Лабов называет casual speech) созда­ется тремя компонентами внеязыковой ситуации: 1) неофициаль­ные отношения между говорящими, т. е. близкие (дружеские, род­ственные) или нейтральные; 2) у говорящих отсутствует установка на сообщение, имеющее официальный характер (лекция, доклад, выступление на собрании, ответ на экзамене, научный диспут и т. д.); 3) в ситуации нет элементов, нарушающих неофициальность

23


общения (присутствие посторонних лиц, магнитофон для записи речи и т. п.)  [Земская 1969, 5].

Понятие «контекстуальный стиль» в целом соответствует поня­тию «тональность» (tenor) в терминологии М. А. К. Халлидея, со­гласно которому «регистр» (т. е. ситуативно обусловленная форма языка) определяется триадой, включающей наряду с тональностью «область дискурса» (field) и «модус» (mode). В этой триаде «область» означает тему коммуникации и — шире — сферу общественной деятельности, осуществляемой в данный момент участниками ком­муникативного акта, «тональность» — межличностные отношения между коммуникантами, в том числе и ролевые отношения, а «мо­дус» — используемый канал общения (письменная, устная речь и т. п.) [Halliday 1979, 31-35].

Разграничение понятий «функциональный стиль» и «контек­стуальный стиль» (тональность) определяется необходимостью, в дифференциации понятия стиля, связываемого с использованием языка в той или иной сфере человеческой деятельности, и понятия, отражающего закономерности отбора языковых средств в зави­симости от конкретной социальной ситуации. Использование языка в различных социальных ситуациях может быть представ­лено в виде континуума переходов от ситуаций, характеризую­щихся предельно неофициальными отношениями между коммуни­кантами, к ситуациям с предельно официальными отношениями между ними и с сугубо официальной обстановкой. Поэтому пред­ставляется целесообразным попытаться выделить в этом конти­нууме дискретные уровни, которые позволили бы — пусть на ос­нове несколько грубой и приближенной шкалы — определять то­нальность речевой коммуникации.

Можно, например, остановить свой выбор на шкале из трех уровней: официальный, нейтральный, неофициальный2. Выбор этих уровней определяется тем, что, по данным ряда исследований, именно эти признаки, отражающие ролевые отношения, играют наиболее существенную роль для ситуативно обусловленного от­бора языковых средств. Так, Е. А. Земская и ее соавторы, анали­зируя ситуативно обусловленный выбор между кодифицированным литературным языком и разговорной речью, отмечают, что все существенные для этого выбора параметры ситуации так или иначе отражают противопоставление ситуативных признаков «официаль­ный/неофициальный». Это противопоставление характеризует как тип ролевых отношений, так и установку на определенный тип коммуникативного акта и саму обстановку, в которой протекает этот акт. При этом доминирующую роль играет характер ролевых отношений [Русская разговорная речь 1973, 14—17].

Выше отмечалось, что одним из аспектов социальной диффе­ренциации  общества  является  дифференциация  его  социально-

2 Более дробную шкалу предлагает М. Джоос, выделяющий пять стилей: 1) интимный (intimate); 2) непринужденный (casual); 3) доверительный (consultative);4)официальный (formal); 5) «ледяной» (frozen) [Joos 1968, 188].

24


психологической структуры. Эта линия социальной дифференциа­ции также получает известное отражение в социальной дифферен­циации языка, образуя еще одну плоскость ее многогранной и многомерной структуры. Прежде всего заслуживает внимания во­прос об отражении в языке такого элемента социально-психоло­гической структуры, как «установка» (attitude). Как отмечает аме­риканский социолог Дж. Э. Дэвис, «установка относится к числу наиболее изученных и наименее четко определенных переменных, которыми оперирует социальная наука. Действительно, чувство приязни или неприязни, выбор или отвержение, предрасположен­ность или непредрасположенность, одобрение или неодобрение — как бы они ни назывались, подобные положительные или отрица­тельные чувства столь всеобщи, что определения, которые можно обнаружить в учебниках, служат скорее для указания на теорети­ческий лагерь автора, чем для определения объекта анализа» [Дэвис 1972, 54].

Впрочем, для нас наиболее существенными представляются те характеристики установки, которые, по-видимому, не вызывают никаких сомнений, а именно ее социальный характер и социальная обусловленность. Об этом писал еще Дж. Мид, считавший, что наши установки на объекты, на «других» и на себя порождаются и поддерживаются социальными факторами. Что нам нравится или не нравится, наша приязнь или неприязнь по отношению к дру­гим и к самим себе — все это возникает из нашего общения с дру­гими и из нашей способности видеть мир их глазами. Иными сло­вами, мы развиваем свои установки путем «интернализации» уста­новок других [Mead 1934, 158]. Отсюда возникает формирующая установку триада, состоящая из субъекта, другого лица или лиц и объекта установки.

С этой точки зрения группу или даже общество в целом можно, как отмечает Дэвис, рассматривать как сложную сеть или струк­туру межличностных чувств, в которой почти все индивиды свя­заны с несколькими другими установками приязни, неприязни, уважения, ненависти и т. п. [Дэвис 1972, 61—62].

Разумеется, структуру социальных установок, как и соци­ально-психологическую структуру вообще, следует рассматри­вать как производную от социально-классовой структуры обще­ства, элементы которой — от класса до малой группы — оказы­вают определенное воздействие на формирование установок.

Говоря о языковых рефлексах социальных установок, следует различать различные виды последних в зависимости от их объекта. Прежде всего объектом установки может быть сам денотат языко­вой единицы. Социальная установка в отношении денотата может фиксироваться как в коннотации слова, так и в формировании у него переносных значений. Так, в известном словаре сленга Э. Партриджа [Partridge 1970] отмечается переносное значение слова Christian — «порядочный малый» (decent fellow). Это зна­чение, впервые отмеченное у Диккенса, так же как и значение «торговец, охотно отпускающий в кредит» и значение соответствую-

25


щего прилагательного («гуманный, цивилизованный, респекта­бельный»), опирается на положительную коннотацию первичного значения этого слова и в конечном счете на положительную уста­новку в отношении его денотата. Как видно из этого примера, уста­новка часто формируется на основе сложившегося у данной группы стереотипа, приписывающего положительные признаки собствен­ной группе и отрицательные — чужой.

Другая разновидность социальных установок — это установки, объектом которых являются не находящие отражения в языке элементы внеязыковой действительности, а сам язык, его формы, системы и подсистемы (языки, диалекты, жаргоны и т. п.). Приме­ром такого рода установок являются оценочные суждения носите­лей американского и британского вариантов английского языка, у которых, как отмечает американский лингвист Г. Уайтхолл, «различия в произношении, лексике, идиоматике и синтаксисе становятся источником раздражения, насмешек и недоразумений. Носитель того или иного варианта переполнен «языковыми шиб-болетами». Различными окольными путями он пришел к твердому убеждению, что опущение предконсонантного [r] — признак же­манности или же, напротив, оно символизирует социальный пре­стиж, что «широкое fa]» — «изысканно» или, напротив, «манерно», что ate, произнесенное [et], звучит «культурно» или же, наоборот, «вульгарно». Так на первичную материю языка, символизирую­щую опыт, наслаивается вторичная символизация, возникшая в те­чение последних двухсот лет на основе путаных представлений о приличии и эстетичности, снобизма, подсознательного страха, национальной гордости и эгоизма и выражаемая через характери­стику языка. Столетние споры по поводу «американизмов» и «бри-тицизмов», бросаемые друг в друга через океан обвинения в «порче языка» и в «изнеженности», барьеры недоверия между двумя на­циями — таковы неизбежные последствия языковой нетерпимости» [Whitehall 1959, XXV-XXVI].

Можно сказать, что анализ социальной дифференциации языка имеет две стороны — объективную и субъективную. К объектив­ной стороне относятся реально наблюдаемые объективные показа­тели социальной дифференциации языка pi речи. К субъектив­ной же стороне относятся данные, характеризующие социальные установки, которых придерживаются члены того или иного кол­лектива в отношении языковых форм, систем и подсистем, а также ценностную ориентацию этого коллектива. Различие между тесно связанными друг с другом понятиями социальной установки и ценностной ориентации заключается в том, что установка выра­жает отношение коллектива к противопоставляемым друг другу языковым формам и системам, тогда как ценностная ориентация, будучи «ориентацией второго порядка», т. е. ориентацией на опре­деленные нормы выбора [Любимова 1970, 72], связана с критери­ями отбора этих форм в соответствии с действительными для дан­ного коллектива нормативными стандартами. Именно на основе ценностной ориентации формируются представления о желатель-

26


ности или нежелательности, приемлемости или неприемлемости той или иной языковой формы, той или иной языковой системы или подсистемы в определенной социальной ситуации.

По-видимому, именно нарушение такого рода нормативных стандартов лежит в основе так называемого смешения стилей, наблюдаемого порой у иностранцев и детей и используемого неко­торыми авторами в юмористических целях. Ср. следующие при­меры, приводимые в статье М. А. К. Халлидея и др.: Should you like another pint of beer. . . (из разговорной речи иностранца вместо нормативного для данной ситуации: if yon want another pint of beer. . .); It was all up with King Lear, who couldn't take any more of it (из школьного сочинения); . . .that disturbed the equanimity of the domesticated feline animal that exterminated the noxious rodent that masticated the farinaceous produce deposiled in the domicilary edifice erected by Master John (из пародии на «Дом, ко­торый построил Джек») [Halliday et al. 1973, 19 — 201.

Основной операционной единицей социолингвистического ана­лиза социальной дифференциации языка являются так называемые социолингвистические переменные (sociolinguistic variables), т. e. языковые корреляты стратификационной и ситуативной вариа­тивности языка. В качестве социолингвистических переменных могут выступать социально маркированные языковые единицы. Так, в работе американского лингвиста П. Фридриха, посвящен­ной социально обусловленному варьированию некоторых форм об­ращения в русском языке, социолингвистическими переменными являются русские личные местоимения ты и вы [Friedrich 1972]. Вместе с тем социолингвистические переменные часто не совпа­дают с языковыми единицами, поскольку в основе их выделения лежат иные признаки и иная процедура идентификации. Исследо­вания У. Лабова, изучавшего модели социально обусловленного варьирования звуковой системы одного из диалектов английского языка в США, показали принципиальное различие между варьиро­ванием социолингвистических переменных и аллофоническим варьированием фонем [Labov I960]. В то время как фонемы реа­лизуются в виде звуковых форм, группирующихся вокруг опре­деленных артикуляционных пиков, социолингвистические пере­менные звуковой системы характеризуются иными точками от­счета и иными шкалами величин. Эти величины детерминируются социальным контекстом и социальной структурой точно таким же образом, как фонетическая реализация аллофонов определяется их звуковым окружением.

Отсюда становится понятным, почему звуковые варианты со­циолингвистических переменных нередко выходят за пределы ар­тикуляционного диапазона отдельных фонем. Так, по данным Ла­бова, гласный в слове bad в произношении некоторых информантом мог совпадать с гласным в bat, тогда как у других он практически не отличался от гласного в bear. Диапазон варьирования пере­менной (r) простирался от четко артикулируемого ретрофлексного согласного /r/ до его полной вокализации. Создавалось впечатле-

27


ние, что несколько фонем сливалось в пределах единого артикуля­ционного диапазона. Поскольку для выделения в пределах таких диапазонов четких артикуляционных пиков нет достаточных фо­нетических оснований, Лабов пришел к выводу об эмпирической несостоятельности любой попытки рассматривать такого рода варь­ирование как переход от одной дискретной системы к другой. Более обоснованным представляется решение рассматривать по­добные варианты в качестве переменных в пределах одной и той же системы. Более того, социолингвистические переменные нельзя отождествлять с единицами языка еще и потому, что в некоторых ситуациях социолингвистическими переменными могут быть и целые языковые  системы.

Так называемое переключение кода (code switching), имеющее место у билингвов, попеременно использующих в пределах одного и того же речевого акта то одну языковую систему, то другую, яв­ляется не чем иным, как реакцией на изменение социальной ситуа­ции. При этом социально значимым является не выбор той или иной конкретной языковой единицы, а предпочтение одного языка другому языку под воздействием определенных социальных детер­минантов речевого поведения. Рассмотрим следующий пример из «Войны и мира» Л. Н. Толстого:

    Bien faite et la beauté du diable [хорошо сложена и свежень­
кая], — Говорил тот человек и, увидев Ростова, перестал говорить
и   нахмурился:

    Что вам угодно?    Просьба?

    Qu'est que c'est?   [Что это?] —спросил   кто-то другой из
комнаты.

    Encore un petitionaire [еще проситель], —отвечал челонек
в помочах.

    Скажите ему, что после. Сейчас войдет, надо ехать.

    После, после, завтра. Поздно 3.

Первая реплика на французском языке — это фрагмент интим­ной беседы двух адъютантов Александра I. Французский язык в данном случае является индикатором как ролевых отношений собеседников (приятели, возможно, однополчане), так и общности их социального статуса (принадлежность к высшему свету). Пе­реключение на русский язык во второй реплике — это реакция па изменившуюся социальную ситуацию с ее иными ролевыми от­ношениями (официальное лицо—проситель). Затем снова следует обмен репликами на французском языке в прежней тональности, исключающей из коммуникации постороннего, и в заключение — вновь переключение кода в репликах, адресованных постороннему лицу — просителю. В этом отрывке социальную информацию не­сет не отдельный языковой знак, а сам факт предпочтения того или иного  языкового   кода.

Остается рассмотреть принципиально важный вопрос о соот­ношении между социолингвистическими переменными и передавае-

3 Цит. по: Толстой Л. II. Воина п мир. М., 1957, с. 525 (перевод Л. Толстого).

28


мой ими социальной информацией. Прежде всего представляется необходимым указать на лежащие в основе этой информации оппо­зиции социально маркированных единиц и систем, на определяю­щий эту информацию социально значимый выбор средств выраже­ния, будь то отдельные противопоставляемые друг другу языковые единицы или целые языковые системы. К передаваемой языковыми средствами социальной информации относится все то, что, по оп­ределению К. А. Долинина, составляет сущность стилистического значения [Долинин 1978, 43]: подобно последнему, социальная ин­формация реализуется при выборе той или иной единицы из ряда денотативно и десигнативно равнозначных средств выражения, и, подобно последнему, она характеризует субъект речи с точки зре­ния его принадлежности к социальной группе (т. е. статуса), его позиции в ролевой структуре общения (т. е. социальной роли), его отношения к предмету и адресату речи (т. е. социальных устано­вок).

Социальная информация языковых единиц представляет собой по существу явление социального символизма, понимаемого как «культурный механизм, основанный на использовании символи­ческих форм поведения в целях регуляции социальных отношений» [Басин, Краснов 1971, 164]. Отражая процессы адаптации лич­ности к социальной среде и социальной ситуации, речь, как писал еще Ш. Балли, является «важным фактом социальной символики» [Балли 1961, 256]. В самом деле, выделяемые американским линг­вистом П. Гарвином «символические» функции литературного языка — объединяющая, выделяющая и престижная — в извест­ной мере относятся к любой социально-коммуникативной системе, будь то литературный язык, социальный или территориальный диалект. Сам факт предпочтения одной системы другой системе в определенной ситуации общения символизирует общность данного речевого коллектива, выделяет этот коллектив среди дру­гих и может ассоциироваться с определенным социальным прести­жем [Garwin 1964, 521—523] (подробнее см. ниже).

Выдвинутое выше положение о неизоморфности языковых и социальных структур в полной мере относится и к характеру связи между социально маркированными единицами языка и их соци­альными референтами. Между социолингвистическими перемен­ными и такими элементами социальных и социально-психологи­ческих структур, как «социальный статус», «социальная роль», «социальная установка» и др., отсутствуют однозначные связи. Так, среди социальных референтов, находящих свое отражение в варьировании русских местоимений ты и вы в русском реалисти­ческом романе, П. Фридрих выделяет социальный контекст рече­вого акта, относительный возраст и пол коммуникантов, генеалоги­ческую дистанцию между ними, относительную власть, принад­лежность к социальной группе и др. [Friedrich 1972, 276— 278]. Иными словами, выбор ты или вы не подлежит однозначной со­циальной интерпретации.


Здесь, по-видимому, находит свое выражение общелингвисти­ческая закономерность, связанная с асимметрией плана выраже­ния и плана содержания. Планом содержания социолингвисти­ческих переменных являются те или иные социальные, социоде-мографические или социально-психологические категории, обна­руживающие сложные, взаимоперекрещивающиеся связи с еди­ницами плана выражения. Отсюда возникает омонимия и синони­мия социолингвистических переменных, напоминающая в своих наиболее существенных признаках синонимию и омонимию еди­ниц языка — слов,  словосочетаний,   грамматических   форм.

Глава II

Языковая ситуация в Соединенных Штатах Америки

Теория языковой ситуации

За последние годы в связи с активизацией социолингвистических исследований проблема языковой ситуации оказалась в центре внимания лингвистов. Характерной в этом отношении является точка зрения В. А. Аврорина, считавшего эту проблему самой существенной и наиболее специфичной для современной социолинг­вистики и включавшего в понятие языковой ситуации всю функ­циональную сторону языка, т. е. складывающийся под влиянием социальных условий характер функционирования различных форм существования языка и их взаимодействие с другими языками во всех сферах жизни конкретной этнической общности [Аврорин 1973, 126—130].

В лингвистической литературе мы сталкиваемся с различными определениями языковой ситуации. Так, перечень некоторых па­раметров языковой ситуации дает Ч. Фергюсон, относящий тер­мин «языковая ситуация» к «общей конфигурации использования языка в данное время и в данном месте» и включающий в него такие характеристики, как количество и тип языков, используемых в данном ареале, количество людей, говорящих на этих языках, установки, которых придерживаются в отношении этих языков члены данного коллектива [Ferguson 1971, 157].

Существенный вклад в теоретическую разработку проблемы языковой ситуации внес Г. В. Степанов, предложивший понятий­ный аппарат, определяющий место этой категории в кругу соот­несенных с ней категорий. Исходным понятием является в этой концептуальной схеме внешняя (функциональная) система языка, охватывающая все виды дифференциации (варьирования) языка, возникающие под .воздействием внешних  факторов  (временных,

30


пространственных, социальных) и имеющих ту или иную функцию в социуме. Общей основой организации внешней (функциональной) системы языка являются языковое состояние и языковая ситуа­ция. Под языковым состоянием Г. В. Степанов понимает совокуп­ность всех видов его вариативности, как функционально нагружен­ных, так и не имеющих ясно выраженной функциональной на­грузки. Языковое состояние рассматривается при этом как некий парадигматический набор элементов, образующих функциональ­ную систему языка (диалекты, литературный язык, национальные варианты), взаимодействующих или не взаимодействующих друг с другом. Что же касается языковой ситуации, то под ней «пони­мается отношение языка (или его части), характеризующегося данным состоянием, к другим языкам или к другой части того же языка», проявляющееся в различного рода пространственных и со­циальных взаимодействиях (синтагматический план) [Степанов 1976, 30-31].

При описании языковой ситуации возникает необходимость в родовом понятии, которое было бы приложимо как к языку в це­лом, так и к любой его разновидности (литературный стандарт, его вариант, социальный или территориальный диалект), исполь­зуемой данным коллективом. В работах Л. Б. Никольского в этом значении используется термин «языковое образование». Другие авторы предпочитают термин «идиом», определяемый югославским лингвистом Д. Брозовичем как наиболее общий, качественно и иерархически нейтральный, лишенный специфических признаков [Брозович  1967,  3—5].

Если опираться на систему понятий, предлагаемых в предыду­щей главе, то наиболее общим и нейтральным является понятие социально-коммуникативной системы, включающее совокупность всех используемых данным языковым коллективом языковых си­стем и подсистем. Различные социальные и территориальные диа­лекты, используемые в условиях одноязычия в сочетании с лите­ратурным языком, а также различные языки, формирующие социально-коммуникативную систему двуязычного коллектива, являются компонентами социально-коммуникативной системы, или (что одно и то же) социально-коммуникативными подсисте­мами.

Определяя языковую ситуацию, следует иметь в виду, что речь идет об образовании, наделенном определенными признаками си­стемной организации. Причем эти признаки обнаруживаются как бы в двух измерениях: горизонтальном (имеются в виду системные связи между компонентами ситуации, определяемые их социально-функциональным распределением по сферам социальной деятель­ности) и вертикальном (имеется в виду иерархия социально-коммуникативных систем и их компонентов). Определение также должно содержать указание на наличие двух аспектов языковой ситуации (объективного, включающего сами языковые системы и связи между ними, и субъективного, включающего ценностную ориентацию членов данного коллектива, их установки в отношении

31


сосуществующих в данном ареале систем и подсистем языка). Таким образом, в самом общем виде языковая ситуация может быть определена как модель социально-функционального распреде­ления и иерархии социально-коммуникативных систем и подси­стем, сосуществующих и взаимодействующих в пределах данного политико-административного объединения или культурного ареа­ла в тот или иной период, а также социальных установок, которых придерживаются в отношении этих систем и подсистем члены со­ответствующих языковых коллективов [Швейцер 1976, 133—134; Швейцер,  Никольский 1978,  102].

Одним из существенных аспектов рассматриваемой проблемы является типология языковых ситуаций. Этот вопрос нашел свое отражение, в частности, в работах Л. Б. Никольского, выделяю­щего экзоглоссные и эндоглоссные, сбалансированные и несбалан­сированные ситуации. Таким образом, различаются языковые ситуации, при которых взаимодействуют друг с другом социально-коммуникативные системы разных языков (экзоглоссные ситуации), системы одного и того же языка (эндоглоссные ситуации), функцио­нально равнозначные системы (сбалансированные ситуации) и системы, функционально дополняющие друг друга [Никольский 1976, 80—88].

Как отмечает Г. В. Степанов, языковую ситуацию в функцио­нальном отношении можно рассматривать в двух аспектах: се­масиологическом (изучение функций, которые выполняет та или иная языковая система или подсистема в разных социумах) и ономасиологическом (изучение того, какими системами выполня­ются разные функции в данном социуме). Иными словами, по­добно тому как языковой материал может быть рассмотрен в ракурсе от формы к значению и от значения к форме, социолингвис­тический анализ может осуществляться от языковой системы к социальной функции или, наоборот, от функции к системе. При этом число функциональных элементов может уменьшаться (дисфунк­ция), одни классы языковых систем (например, диалекты, вариан­ты) превращаться в другие (например, в разные языки), а некото­рые функции могут передаваться от одной системы другой (напри­мер, обиходно-разговорная функция может перейти от диалекта к устной форме литературного языка) [Степанов 1976, 142].

Попытаемся перечислить те параметры, которые могли бы лечь в основу типологии языковых ситуаций. Прежде всего, сюда от­носится социальный статус данного языка, варианта, диалекта, т. е. его положение относительно других языковых систем и под­систем, функционирующих в данном обществе. При этом следует различать официальный (юридический) и фактический статус той или иной системы. Первый определяется ее законодательно за­крепленным положением, а второй — суммой признаков, позволяю­щих судить о фактической роли языка (варианта, диалекта) в дан­ном обществе (количество говорящих, их социально-демографи­ческие характеристики, диапазон функционального использова­ния, наличие билингвизма или диглоссии среди его носителей, степень фактической реализации его официального статуса).

32


Не менее важен для описания языковых ситуаций учет объема и характера социальных функций, выполняемых компонентами языковой ситуации. Для этого необходимо определить степень использования данной коммуникативной системы в различных сферах человеческой деятельности (образование, наука, официаль­ное делопроизводство, обиходно-бытовое общение и др.), а также ее социально-коммуникативную роль, т. е. масштабы ее использо­вания в рамках данного языкового коллектива или же за его пре­делами в качестве средства местного общения, региональной, внут­ригосударственной и, наконец, международной коммуникации. Ср. предлагаемое В. А. Чернышевым разграничение языков-мик-ропосредников, обслуживающих относительно малочисленные группы населения в определенных узких сферах общения, и язы-ков-макропосредников, обслуживающих почти все слои разно­язычного населения во всех или основных сферах общения [Чер­нышев  1968, 208—211].

Среди параметров, характеризующих социальные функции язы­ка, особое место занимают те, которые американский ученый П. Гарвин относит к числу так называемых символических функ­ций [Garvin 1964, 521—523]. Речь идет о тех упомянутых в гл. I функциях, которые выполняет язык, играя активную роль в об­ществе и выступая в качестве социального фактора, оказывающего определенное влияние на общественную жизнь — объединяющей (unifying), выделительной (separating) и престижной (prestigious). Под объединяющей функцией имеется в виду та, которую выпол­няет данная система или подсистема, объединяя ее носителей в единый коллектив. Выделительная функция заключается в вы­делении данного языкового коллектива среди других и противопо­ставлении его им. Престижная функция связана с социальным престижем,  которым пользуется та или иная языковая система.

Роль объединяющей функции можно проиллюстрировать при­мером национального литературного языка, который является одним из факторов, способствующих объединению и цементиро­ванию нации. Известно, например, что диалектные ареалы близ­кородственных языков (таких, как русский и белорусский, поль­ский и чешский, немецкий и нидерландский) представляют собой континуум, в котором принадлежность некоторых пограничных диалектов к тому или иному языку едва ли может быть определена на основе чисто лингвистических признаков. В таких случаях ориентация носителей этих диалектов на тот или иной националь­ный литературный язык наряду с культурно-исторической ориен­тацией данного коллектива играет важнейшую роль в его этниче­ской идентификации.

Выделительная функция тесно связана с объединяющей. Одна функция фактически предполагает другую. Объединение той или иной социальной или этнической группы предполагает ее выделе­ние среди других. И то и другое обеспечивает ее идентификацию, противопоставление ее «другим»,

3    А. Д. Швейцер              33


Особое место занимает так называемая престижная функция. Социальный престиж того или иного компонента языковой ситуа­ции предопределяет в значительной мере его влияние на другие компоненты, на коллективы их носителей, на общество в целом. В этом отношении характерен высокий социальный престиж ли­тературного языка, способствующий осуществлению языком его важнейших социальных функций. Понятие социального престижа отражает установки коллектива в отношении языка и лежащую в  их  основе ценностную ориентацию.

Понятие социального престижа самым непосредственным об­разом связано с субъективной стороной языковой ситуации. Дело в том, что наряду с функциональной иерархией, определяемой социально-коммуникативной ролью языковых систем и подсистем, существует и иерархия престижная, основанная на «престижном ранге» систем, сосуществующих в данном ареале. При этом необ­ходимо иметь в виду, что престиж языка или диалекта с точки зрения его носителя необязательно совпадает с его престижем с точки зрения носителя других языков и диалектов. Так, среди обследованных Дж. Гамперцем носителей норвежского диалекта Ranamâl этот диалект пользуется не меньшим, а в некоторых си­туациях и большим престижем, чем литературный язык Bokmâl. тогда как среди носителей последнего престиж Bokmâl значи­тельно выше престижа любого диалекта [Gumperz 1971, 165—166].

Наконец, при описании языковой ситуации нельзя не учиты­вать и некоторые специфические признаки самих сосуществующих языковых систем. Важно, например, иметь в виду наличие у того или иного языка разработанной системы письменности (ср. при­нятое в советском языкознании деление языков на бесписьменные, младописьменные и старописьменные). Чрезвычайно важен также диапазон функциональных стилей, присущих языку и отражаю­щих набор выполняемых им социальных функций и его социально-коммуникативную роль.

Другой существенной характеристикой языка в современном обществе является степень разработки и кодификации его норм. Для литературного языка чрезвычайно важна степень унификации его норм на различных уровнях, поскольку от этого в значительной мере зависит выполнение литературным языком его эталонной функ­ции. Так, языковая ситуация в Англии отличается от ситуации в Соединенных Штатах, в частности, тем, что британский вариант литературного английского языка характеризуется относительно высокой степенью унификации нормы на всех уровнях, тогда как в американском варианте отмечается широкий диапазон региональ­ной вариативности нормы на фонетическом уровне [Швейцер 1971, 41—51,  подробнее см. в разделе об эндоглоссной ситуации].

Понятие языковой ситуации, несомненно, связано с опреде­ленным синхронным срезом. «Взаимоотношение функционально стратифицированных языковых образований, — пишет Л. Б. Ни­кольский, — изменяется во времени под воздействием общества и языковой политики и, стало быть, представляет собой некий про«

34


цесс. Этот процесс распадается на ряд состояний. Каждое такое состояние и есть то, что может быть названо языковой ситуацией» [Никольский 1967, 126]. Однако из этого не следует, что языковая ситуация подлежит изучению лишь в статике. Следует иметь в ви­ду, что состояние, именуемое языковой ситуацией, является про­изводным от определенных процессов, языковых и внеязыковых, и потому исчерпывающее описание языковой ситуации предпола­гает учет этих процессов. Так, весьма важен учет тенденций измене­ния соотношения языков, вариантов языка и диалектов в его динамике. Столь же существен учет социальных процессов, харак­терных для данного общества (например, динамика роста населе­ния, миграционных процессов, урбанизации и др.).

Следует подшить, что «существование каждой языковой ситуа­ции предопределяется многими факторами: собственно лингвисти­ческими, культурно-историческими, демографическими, геогра­фическими, экономическими, социально-историческими и поли­тическими (прежде всего, языковой политикой, осуществляемой государством в связи с решением национально-языковых проблем)» [Губогло 1972, 231]. Учет всего многообразия этих факторов, оказывающих прямое и опосредованное воздействие на языковую ситуацию, представляется совершенно необходимым. Особо следует остановиться на языковой политике, которая является не только одним из важнейших факторов, формирующих языковую ситуа­цию, но и ее существенным аспектом.

Одно из наиболее удачных определений языковой политики принадлежит В. А. Аврорину: «. . .система мер сознательного регулирующего воздействия на функциональную сторону языка, а через ее посредство — в известной мере также и на его структуру представляет собой языковую политику определенного обществен­ного класса, партии, государства» [Аврорин 1970, 10]. Это доста­точно точное определение, характеризующее объект, субъект и содержание языковой политики, можно, пожалуй, лишь допол­нить указанием на то, что языковая политика является частью общей политики государства, общественной группировки, партии, класса, социального института, т. е. деятельности, проводимой ими в своих интересах, во имя поставленных ими перед собой по­литических целей. Языковая политика никогда не носит самодов­леющего характера. Она всегда является составной частью того или иного более широкого политического курса — будь то поли­тика в отношении тех или иных классов и социально-территори­альных групп в национально-гомогенном государстве, националь­ная политика в многонациональном государстве или же, наконец, внешняя политика в отношении тех или иных стран или регионов.

Языковая политика может носить как конструктивный, или поощрительный, так и деструктивный, ограничительный харак­тер. В первом случае языковая политика направлена на расшире­ние функций языков и сферы их применения, на повышение их социально-коммуникативной роли, а во втором — на сужение их функций, ограничение сферы их применения, а порой — на пол-

35              3*


ное их вытеснение. Классическим примером конструктивной язы­ковой политики является языковая политика, проводимая КПСС и Советским государством. Цель этой политики формулируется в опубликованной в 1961 г. Программе Коммунистической пар­тии Советского Союза следующим образом: «. . .обеспечивать и в дальнейшем свободное развитие языков народов СССР, полную слободу для каждого гражданина СССР говорить, воспитывать и обучать своих детей на любом языке, не допуская никаких при­вилегий, ограничений или принуждений в употреблении тех или иных языков» 1. Примером деструктивной, ограничительной язы­ковой политики является языковая политика царизма,составная часть его национальной политики, направленной на угнетение национальных меньшинств и подавление их культуры.

Следует также различать централизованную и нецентрализо-вапную языковую политику: первая обычно проводится государ­ством в общенациональном масштабе и носит обязательный харак­тер, тогда как вторая осуществляется на региональном уровне местными органами власти, отдельными партиями и общественны-ми течениями.

Наконец, необходимо учитывать и те параметры языковой политики, которые перечисляет Л. Б. Никольский: ретроспектив-ность (ориентация на противодействие изменениям) — перспек­тивность (ориентация на изменение языковой ситуации); демокра­тичность (учет интересов широких масс) — антидемократичность, (учет интересов элиты); интернационалистичность (учет интере­сов всех этнических групп) —националистичность (учет интересов лишь одной этнической группы)  [Никольский 197(5, 117 —1181.

В разработке теории языковой ситуации сделаны лишь первые шаги. Думается, что на нынешнем этапе изучения этой проблемы прежде всего необходимо вооружить последователей детальной шкалой четко определяемых и однозначно трактуемых признаков, что позволит не только обеспечить адекватные описания той пли иной конкретной языковой ситуации, но и выработать единый метаязык для описания различных ситуаций в единых терминах. Разработка такого метаязыка продолжает оставаться актуальной задачей социолингвистики.

Экзоглоссная   языковая ситуация

Языковая ситуация может складываться как из межъязыковых, так и из внутриязыковых отношений, т. е. из отношений между данным языком и другими языками, сосуществующими с ним в дан­ном ареале, и из отношений между подсистемами данного языка, например между литературным языком и диалектами. Как указы­валось выше, в первом случае речь идет об экзоглосспых,  а во

1 Программа Коммунистической партии Советского Союза. М., Политиздат, 1976, с. 115.

36


втором — об эндоглоссных отношениях. Языковая ситуация в Сое­диненных Штатах характеризуется сочетанием как экзоглоссных, так и эндоглоссных отношений между формирующими эту ситуа­цию языковыми системами и подсистемами.

Рассмотрим сначала языковую ситуацию в Соединенных Шта­тах под углом зрения тех отношений, которые существуют между английским языком и другими функционирующими в этой стране языками. Прежде всего следует отметить, что эту ситуацию, поль­зуясь терминологией Л. Б. Никольского, можно причислить к раз­ряду явно несбалансированных, поскольку сосуществующие в ее рамках языковые системы никак нельзя считать функционально равнозначными. Во всех коммуникативных сферах доминирует английский язык, или, точнее, его американский вариант (Ame­rican English), язык господствующей в стране культуры.

Тенденции, характеризующие нынешнюю экзоглоссную ситуа­цию в Соединенных Штатах, уходят своими корнями в самый ран­ний период колонизации Американского континента и формиро­вания американской нации. Подобно языку испанских и порту­гальских колонизаторов, английский язык завоевывал доминирую­щее положение в процессе колониальной экспансии. «Торжество английского, испанского и португальского языков в странах Нового Света, — писал американский социолог Дж. Фишман, — это торжество физической силы, экономического контроля и идео­логического засилья» [Fishman 1972, 136].

Первая английская колония на территории Северной Америки была основана в 1609 г. С тех пор вся история колоний характери­зовалась истребительными войнами против индейцев — коренного населения Американского континента. О жестокости этих войн крас­норечиво свидетельствуют следующие цифры: индейское населе­ние Америки, насчитывавшее ко времени европейской колониза­ции от 800 тыс. до 1 млн. человек, к концу XIX в. сократилось до 200 тыс. [Золотаревская 1973, 96—99]. Присущий колонизаторам взгляд на коренных обитателей Америки как на существа низшего порядка распространялся и на их культуру, в том числе и на язык, который с течением времени был низведен до языка бытового об­щения в пределах индейских резерваций.

Расширение территории английских колоний, а впоследствии и нового государства — США за счет земель, принадлежавших ранее Франции, Голландии, Испании и Мексике, сопровожда­лось дальнейшей экспансией английского языка, укреплением его господствующей роли в американском обществе. Так, поселе­ние Новый Амстердам, стоявшее в XVI в. на месте нынешнего Нью-Йорка, представляло собой, по свидетельству Ч. Лэрда, «настоящий Вавилон», где помимо речи хозяев колонии — гол­ландцев звучала речь валлонов, французских гугенотов, немцев из Пфальца, португальцев и др. Для ведения официальной кор­респонденции губернатор колонии Иохан Принтц был вынужден выписать секретаря, владевшего латынью, которая порой выпол­няла функции lingua franca. Ситуация в корне изменилась с при-

37


ходом англичан,  язык которых  вытеснил голландский и другие языки этой территории [Laird 1970, 107].

Сходная судьба постигла и другие языки соперничавших с Анг­лией на североамериканском континенте европейских держав. На территории Соединенных Штатов сохранились лишь отдельные испаноязычные общины на юго-западе, состоящие в подавляю­щем большинстве из новой иммиграции, и немногочисленные язы­ковые островки наподобие «кейдженов» (Cajuns — диалектизм от Acadians) в Луизиане — потомков бежавших из Акадии (нынеш-пей Новой Шотландии) французов после захвата этой колонии англичанами. Не случайно в своей книге «Язык в Америке» Ч. Лэрд назвал английский язык языком, «вторгшимся» на североамерикан­ский континент (invading   language).

На протяжении всей истории США население этой страны не­прерывно пополнялось иммигрантами — сперва главным образом выходцами из стран Западной и Центральной Европы — Германии, Ирландии, Англии и др., а к концу XIX в. выходцами из Южной и Юго-Восточной Европы — Италии, Австро-Венгрии, царской России. С этим основным потоком иммиграции смешивались при­шельцы из -Турции, Китая, Японии и других стран. Вливаясь в американское общество, все эти группы в той или иной степени попадали под влияние общеамериканской среды. В ходе их адап­тации значительную роль играло усвоение ценностей уже сформи­ровавшейся доминирующей культуры, овладение английским языком как важнейший элемент процесса аккультурации. Знание английского языка давало вполне осязаемые преимущества и рас­сматривалось как непременное условие интеграции группы или индивида в рамках американского общества. Характерен в этом отношении снисходительный отзыв Г. К. Лоджа об ирландцах в его речи в сенате по поводу законопроекта 1895 г. о сокращении иммиграции: «. . .ирландцы почти тысячу лет связаны с англоязыч­ным народом. Они говорят на том же языке. . . почти перемеша­лись с ними» [Богина 1976, 196].

С годами роль английского языка как орудия и показателя американизации еще более возросла. Доминирующая роль англий­ского языка в современном американском обществе находит свое отражение как в его официальном, правовом статусе (он безраз­дельно господствует в сфере государственного управления, поли­тической администрации, официального делопроизводства, обра-зования.и др.), так и в его фактическом положении. Об этом можно судить, в частности, по данным переписи 1970 г., согласно кото­рым из 203 млн. 210 тыс. американцев (общая численность амери­канского населения на 1970 г.) число носителей английского языки (т. е. лиц, считающих его родным) составляло 160 млн. 717 тыс. [Берзина 1973, 56]. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что билингвизм в Соединенных Штатах распространен главным образом в среде носителей неанглийских языков, иммигрантов пер­вого и в известной мере второго поколений, вынужденных адап­тироваться к господствующему укладу жизни, к господствующей культуре и языку.

38


Доминирующее положение английского языка проявляется и в его социально-коммуникативной роли. В отличие от «иммигрант­ских» языков, используемых главным образом в сфере межлично­стного и внутригруппового общения, английский язык выступает также и как основное средство межгрупповой, межэтнической п общенациональной коммуникации. Языки национальных мень­шинств в целом находятся в состоянии упадка. Сфера их исполь­зования (в особенности у второго и третьего поколений иммигран­тов) неуклонно сокращается. Б отличие от английского языка, область применения которого практически не ограничена, языки национальных меньшинств используются почти исключительно в быту и лишь в некоторых строго ограниченных и маргинальных социально-коммуникативных сферах (церковь иммигрантской об­щины, приходская и лишь в весьма ограниченной степени госу­дарственная школа, некоторые органы местной печати).

Но даже и в этих сферах отмечается усиленное вытеснение языков национальных меньшинств английским языком. По сви­детельству Ш. А. Богиной, национальная приходская школа (pa­rochial school), в прошлом один из главных механизмов сохране­ния родного языка иммигрантских общин, в значительной мере утратила эту функцию. Конкурируя с государственной школой (public school), она приспосабливалась к требованиям времени, переходя на преподавание учебных предметов на английском языке. О незначительном использовании иммигрантских языков в некоторых государственных школах см. ниже. В состоянии упад­ка находится иммигрантская пресса. Так, с 30-х годов XX в. в США не выходит ни одна газета на скандинавских языках. К началу второй мировой войны газеты на греческом языке читали лишь иммигранты первого поколения. В то же время отмечается некото­рый количественный рост иммигрантской прессы, выходящей на английском языке [Богина 1973, 344—345]. Во многом утра­тила роль хранителя культурных и языковых традиций и имми­грантская церковь. Например, католическая церковь, занимаю­щая ведущее положение среди иммигрантских церквей, в значи­тельной мере подверглась американизации и сама превратилась в орудие ассимиляции, в том числе и языковой. Это объясняется той ролью, которую сыграли в создании этой церкви англоязыч­ные ирландцы, и в частности ирландское духовенство, культиви­ровавшее использование английского языка в качестве языка католического богослужения. Все больше возрастала роль анг­лийского языка и среди лиц других вероисповеданий, в частности у иммигрантов-протестантов, переходивших в общеамериканские англоязычные конгрегации  [Богина 1976, 231—232].

Подчиненное положение «иммигрантских» языков в структуре сложившейся в США языковой ситуации сказывалось и в значи­тельной интерференции, которую испытывали эти языки со сто­роны английского, в особенности на лексико-семантическом уров­не, в возникновении своеобразных гибридов наподобие Finglish, языка   финских    иммигрантов,    в  котором   английские лексемы

39


втягивались в морфологические парадигма финского языка. Ср., например, парадигму склонения существительного haussi от англ. house 'дом', используемого в Finglish вместо финского talo: haussi 'дом', haussin 'дома', haussiksi 'в дом', haussissa'в доме', haussista 'от дома', haussineen 'с домом', haussitta 'без дома' и т. д. Ср. также парадигму спряжения заимствованного глагола kliinaan (от clean 'чистить'), заменившего финский глагол puhsistan: klii­naan 'я чищу', kliinaat 'ты чистишь', hän kliinaa 'он чистит', klii-naamme 'мы чистим', kliinatte 'вы чистите', kliinavat 'они чистят'.

Порой этот процесс заходил еще дальше и охватывал другие уровни языковой структуры. Например, в конструкции «притя­жательное местоимение + существительное» наблюдалась утрата флексий у существительного (но не у местоимения): minun kirja 'моя книга' вместо minun kirjani, sinun kirja 'твоя книга' вместо sinun kirjasi, hänen kirja 'его книга' вместо hänen kirjansa [Men­cken 1957, 676—677]. Ср. пародийное воспроизведение речи рус­ских эмигрантов в Нью-Йорке в стихотворении Маяковского «Американские русские»: «. . .Я вам, сэр, назначаю апойнтман. / Вы знаете, кажется, мой апартман?/Тудой пройдете четыре блока,/ потом сюдой дадите крен. / А если стриткара набита, около / можете взять подземный трен. / Возьмите с меняньем пересядки тикет / и прите спокойно, будто в телеге./ Слезете на корнере у дроге ликет, / а мне уж и пинту принес бутлегер».

В советской лингвистической литературе эти процессы под­верглись всестороннему анализу в работах Ю. А. Жлуктенко, исследовавшего украинско-английские межъязыковые отношения в США и Канаде, А. Пажусиса, подвергшего анализу фонетичес­кую и морфологическую1 ассимиляцию английских заимствований в литовском языке Северной Америки, и О.-А. Глемжене, рас­смотревшей в своем исследовании процессы интерференции англий­ского языка в лексике литовцев США [Жлуктенко 1964; Пажусис 1971; Глемжене 1973]. В этих работах отмечается, что особенностью функционирования языка иммигрантов является то, что его приспособление к новым условиям общения, или, иными словами, расширение его лексико-семантической системы, происходит главным образом за счет заимствований из английского языка и лишь в очень небольшой степени за счет новообразований с ис­пользованием собственных словообразовательных средств. Это объясняется экстралингвистическими условиями: иммигранты не просто вступали в контакт с новым миром предметов, процессов и понятий, но и становились при этом членами нового общества, где доминировал иной язык. И поэтому любая лексико-семанти-ческая лакуна родного языка восполнялась прежде всего с помо­щью готовой единицы этого доминирующего языка.

10. А. Жлуктенко собрал в своей работе 1670 англицизмов, используемых в украинской иммигрантской речи. О.-А. Глем­жене собрала 2205 лексических единиц, представляющих собой различные типы интерферирующего влияния английского языка на   литовский   (1845  полностью   ассимилированных   единиц,   50


неассимилированных единиц, сохранивших свое английское фо­нетическое и морфологическое оформление, 200 калек с англий­ского языка и 110 гибридных образований, или «полукалек»). Среди английских заимствований в языке литовских иммигрантов Глемжене выделяет следующие группы: 1) аддитивные заимство­вания, выражающие реалии новой страны и новые понятия, для которых в литовском языке не было обозначения (aldermanas ← ← alderman 'член муниципального совета'; slekas slack 'за­медление производства'); 2) синонимические заимствования, выступающие в качестве идеографических синонимов по отноше­нию к исконно литовским единицам и выражающие какие-либо различия в референтах литовской п американской действитель­ности (например, auza house 'дом' — лит. namas); 3) дублирую­щие заимствования — абсолютные синонимы литовских единиц (brencius branch 'ветка' — лит.   saka  и др.).

Разумеется, и в английском языке иммигрантов (в основном первого и — в меньшей степени — второго поколений) наблю­даются следы интерферирующего влияния родного языка. Так, по свидетельству Э. Хаугена, в речи норвежских детей в Вашинг­тоне наблюдались случаи отклонения от норм английского языка под воздействием норвежского: лексические заимствования из норвежского наподобие screeve 'писать' (от норв. skrive) и stain в знач. 'камень' вместо англ. stone (от норв. stein), многочислен­ные случаи калькирования типа wash up 'мыть посуду', I'm angry on you вместо at you сержусь на тебя', pack up вместо unpack 'распаковывать'. В ряде случаев отмечались ложные ана­логии, основанные на внешнем сходстве языковых форм англий­ского и норвежского языков. Так, фраза We buried and buried, означающая по-английски 'Мы закапывали и закапывали', упот­реблялась вместо правильной английской фразы We kept carrying 'Мы все время несли (что-либо)'. Здесь норв. bære отождествля­лось с англ. bury (вм. carry 'носить'). В то же время норвежский язык этих детей обнаруживал гораздо более серьезные отклоне­ния от нормы под влиянием английского языка [Haugen 1972, 318 ].

Отмеченные выше явления, связанные с влиянием родного языка иммигрантов на их английскую речь, не оказывают суще­ственного воздействия на литературный английский язык. Из сказанного отнюдь не следует, что Standard American English не испытал никакого влияния со стороны родных языков много­миллионного иммигрантского населения. Однако это влияние затра­гивало лишь его лексику, в основном ее периферийные слои. Так, среди заимствований из языка иммигрантов-немцев преобла­дали названия пищевых продуктов и напитков (pumpernickel 'сорт ржаного хлеба', liverwurst 'ливерная колбаса', frankfurters 'сосиски', Lager 'сорт пива' и др.). Нередко эти заимствования подвергались ассимиляции (liverwurst Leberwurst) [Швейцер 1963, 39].

Спорной представляется попытка Дж. Дилларда представить в гипертрофированном виде масштабы влияния языков иммиграи-

41


тов на American English [Dillard 1980]. В целом влияние род­ного языка иммигрантов на их английский язык представляет со­бой рецессивное явление, наблюдаемое в основном у первых поко­лений иммигрантов и постепенно сходящее на нет под воздействием языковой ассимиляции (см. наблюдения Дж. Сойер над речью потомков испанских поселенцев в Техасе   [Sawyer 1959]).

По мнению Дж. Фишмана, процесс языковой ассимиляции иммигрантов обычно распадается на следующие этапы. На пер­вом этапе иммигрант усваивает английский через посредство род­ного языка. Английский язык используется лишь в тех сферах, где иммигрант не может использовать родной язык: трудовая дея­тельность, государственные учреждения. Интерференция со сто­роны английского языка носит незначительный характер. Уро­вень владения английским языком невысок, а число владеющих им невелико. На втором этапе возрастают число иммигрантов, владеющих английским языком, и степень освоения этого языка. Иммигранты могут использовать в ряде коммуникативных сфер как родной язык, так и английский, все еще опосредованный род­ным языком. Значительно возрастает интерференция. На третьем этапе (дети второго поколения) контактирующие языки функцио­нируют независимо друг от друга. Число билингвов достигает максимума. Между сферами использования обоих языков на­блюдается максимальное перекрещивание. И наконец, на чет­вертом этапе английский язык вытесняет родной из всех сфер, кроме наиболее интимных и ограниченных. Таким образом, на протя­жении 2—3-х поколений происходит переход от смешанного би­лингвизма (compound bilingualism), т. e. билингвизма, при ко­тором контактирующие языки находятся в отношении функцио­нальной взаимозависимости, к координативному билингвизму (coordinate bilingualism), при котором языки функционируют не­зависимо друг от друга, и вновь к смешанному билингвизму. При смешанном билингвизме коллектив обслуживается смешан­ной социально-коммуникативной системой, в которой одни клетки функциональной матрицы заполняются английским языком, а дру­гие — родным языком этнической группы. При этом первая и чет­вертая стадии характеризуются диаметрально противоположным соотношением между английским языком и родным, но в целом представляют собой один и тот же тип билингвизма [Fishman 1972,   115-116].

Вопрос о соотношении английского и родного языка у билинг­вов будет рассмотрен подробнее в гл. V, посвященной билинг­визму и диглоссии. Сейчас для нас важно отметить общую тен­денцию вытеснения языков национальных меньшинств англий­ским языком как один из существенных аспектов языковой ситуа­ции в Соединенных Штатах. Эта тенденция подтверждается дан­ными сопоставительного анализа результатов переписи 1940 и 1960 гг. В целом в этот период наблюдалось значительное сниже­ние количества опрошенных, указавших в качестве родного языка какой-либо неанглийский язык. В 1940 г. среди носителей неанг-

42


лийских языков ведущее место занимали носители немецкого, итальянского, польского, испанского, идиш и французского. К 1960 г. ведущее место сохранилось за той же «большой шестер­кой», но в несколько ином порядке: итальянский, испанский, немецкий, польский, французский и идиш. Среди носителей этих языков возросло лишь число говорящих на испанском (причем значительно — на 79,2%, по-видимому, благодаря притоку слабо ассимилированных испаноязычных иммигрантов из Пуэрто-Рико и Мексики). Потери среди «большой шестерки» колебались от 2,5% (итальянский) до 44,9% (идиш). В целом число носителей неанглийских языков сократилось за указанный период на 15,8%. Особенно заметной была ассимиляция скандинавов, среди кото­рых число носителей датского языка снизилось на 65,1%, нор­вежского — на 51,1 и шведского — на 50,0% [Fishman 1972, 107-109].

Следует отметить, что общая тенденция к сокращению числа говорящих на неанглийских языках реализуется далеко не равно­мерно и, по-видимому, зависит от культурно-исторических усло­вий, динамики иммиграционных процессов, роста или снижения этнического самосознания, тенденций общественного развития и других факторов. Так, советский исследователь М. Я. Берзина, сопоставляя данные переписей 1950 и 1970 гг., отмечает, что за 1950—1970 гг. наблюдалось заметное увеличение числа говоря­щих на неанглийских языках (на 31 %). Рост числа носителей ряда неанглийских языков представляется несколько неожиданным в свете исчислений Дж. Фишмана, исходившего из гипотезы, основанной на преобладавших в прошлом весьма интенсивных процессах языковой ассимиляции. По мнению М. Я. Берзиной, исследователи 60-х годов не смогли уловить некоторые тенденции последниях лет. Данные 1970 г. свидетельствуют о повышении роли некоторых неанглийских языков во втором и, возможно, в третьем поколениях. В то же время стремление зафиксировать в анкетах переписи факт использования своего родного языка говорит о но­вом усилении «этноцентризма» — тенденции, которая одно время, казалось, сходила на нет [Берзина 1973, 55—56].

Думается, что оценка данных переписи 1970 г. требует весьма осторожного подхода. Прежде всего, обращает на себя внимание то обстоятельство, что рост числа носителей неанглийских языков значительно отстает от общего роста населения США за тот же период (55%), что в конечном счете подтверждает общую тенден­цию к сокращению удельного веса говорящих на неанглийских языках в общей массе населения. Во-вторых, увеличение числа носителей родного языка касается лишь четырех групп — гово­рящих на испанском языке (увеличение более чем в 4 раза), на французском (на 84%), на немецком (на 23%) и на итальянском (на 9%). При этом в итальянской группе число говорящих по-итальянски примерно соответствует числу выходцев из Италии.

Таким образом, существенное увеличение числа говорящих на неанглийских языках отмечается преимущественно лишь в трех

43


этнических группах и больше всего среди испаноязычных амери­канцев. Среди остальных этнических групп число говорящих на родном языке либо осталось на прежнем уровне, либо сократи­лось. Однако в испаноязычной группе значительный рост числа носителей родного языка отмечался и с 1940 по 1960 г., что опере­жает приток испаноязычного населения в США. Для этого, по-видимому, есть серьезные причины. Например, как отмечает И. Ф. Хорошаева, подавляющее большинство «чиканос», мекси­канцев, переселившихся в США в период массовой иммиграцион­ной волны, и их потомков проявляет исключительную стой­кость к ассимиляционным процессам и приверженность к родному языку, чему в немалой мере способствует глубокое чувство гор­дости за мексиканскую национальную культуру и яркое нацио­нальное самосознание. Определенную роль в закреплении этих установок сыграл постоянный приток «брасерос» (сезонных бат­раков-поденщиков), привносящих свежий национальный эле­мент в культуру этой этнической группы. Ассимиляции этой группы препятствуют также национально-расовые предрассудки англо­язычных американцев, низкий социальный статус «чиканос», а также национальная и расовая дискриминация в быту, образо­вании, политической жизни и при найме на работу и, несомненно, расовая сегрегация, царящая в таких городах, как Лос-Андже­лес, Сан-Антонио и др., где мексиканцы живут в скученности и нищете в особых кварталах (colonias) [Хорошаева 1973, 273—276].

Разумеется, нельзя не заметить определенной тенденции к росту этнического самосознания среди национальных мень­шинств США, тенденции, которая у таких этнических групп, как «чиканос», индейцы и др., была, очевидно, связана с общим подъемом борьбы за гражданские права, против национальной и расовой дискриминации. Эта борьба, развернувшаяся с осо­бой силой в 60—70-е годы, охватила и другую часть испаноязыч­ного населения Америки —пуэрториканцев, языковая и куль­турная ассимиляция которых зашла гораздо дальше, чем у мекси­канцев. И у них отмечается возрождение интереса к родному языку, которое поддерживается политическими и культурными органи­зациями, борющимися за их права. По-видимому, сокращение применения языка в его основных, коммуникативных функциях может сопровождаться усилением его «символических» функций, в том числе функции объединяющей.

Возможно, что растущее этническое самосознание и повлияло в известной степени на итоги переписи, на стремление зафикси­ровать факт использования родного языка, а порой, может быть, и стремление его использовать. Во всяком случае, следует иметь в виду, что данные любого анкетного опроса часто отражают не столько реальное речевое поведение, сколько реакцию на опре­деленные социальные нормы, установки и ожидания. Именно поэтому считается, что никакие анкеты не могут полностью заме­нить наблюдений над реальной речевой деятельностью информан­тов [Швейцер 1976, 158]. Впрочем, даже делая поправку на субъ-

44


ективную окрашенность ответов на вопросы переписи, нельзя не признать, что указанные выше цифры в ряде случаев слишком значительны, чтобы их можно было целиком и полностью припи­сать субъективным установкам опрашиваемых. Речь идет, по-видимому, о реальных фактах возросшей сопротивляемости не­которых групп языковой ассимиляции. Однако, как следует из сказанного выше, это ни в коей мере не подрывает доминирующей роли английского языка и не ставит под сомнение общую тенден­цию к сокращению сферы использования других языков, к со­хранению за ними лишь маргинальной, второстепенной роли. От­дельные отклонения от этой тенденции едва ли способны ее поко­лебать.

Вернемся к сказанному выше о необходимости различать две стороны языковой ситуации — объективную и субъективную. Как уже было сказано, в отличие от объективного аспекта языко­вой ситуации, включающего некоторые параметры, характери­зующие сами языковые системы и их соотношение, ее субъектив-ный аспект связан с социальным престижем сосуществующих систем, с социальными установками говорящих, с их ценностной ориентацией.

Необходимо отметить, что доминирующий статус английского языка в США находит свое отражение не только в объективном, но и в субъективном аспекте языковой ситуации. Характерно, что высокий социальный престиж английского языка среди англо­язычного населения, как правило, подразумевает более низкий престижный ранг других языков. При этом отрицательные уста­новки в отношении «иммигрантских» языков свойственны не только англосаксонской группе, но порой и известной части са­мих носителей этих языков. Так, некоторая часть пуэрториканс­кого населения усваивает навязываемые ей отрицательные уста­новки в отношении испанского языка, рассматривая использова­ние этого языка как признак неполноценности, недостаточной американизации [Дридзо 1973, 304]. По признанию аме­риканского социолога Дж. Герцлера, «иммигрант считался ас­симилированным лишь тогда, когда он в достаточной мере овла­девал нашим (т. е. английским. — А. Ш.) языком, ибо это давало ему возможность овладеть всеми существенными сторонами со­циальных ритуалов общины, формальных и неформальных, л участвовать в ее жизни, не испытывая неприятного положения человека, которого считают „неотесанным" и который сталкива­ется с предрассудками и отчужденностью»  [Hertzler 1965, 232].

На самой низкой ступени престижной иерархии находятся «гибридные» языки иммигрантов, испытывающие интерферирую­щее воздействие английского языка. Отрицательные установки в отношении этих языков прослеживаются и в их прозвищах: Finglish («американизированный» язык финских иммигрантов), Spanglish (язык испаноязычного населения), Тех-Мех (язык мек­сиканцев, проживающих в Техасе), Wop (язык итальянских им­мигрантов). Последний пример характерен тем, что здесь имеет

45


место своеобразный метонимический перенос: презрительная кличка итальянца переносится и на его язык: The wop yelling very loud and may be cussing us in wop for all I know (D. Runyon).

Характерно, что эти «гибридные» языки являются предметом насмешек не только со стороны англоязычных американцев, но и со стороны земляков говорящих на них иммигрантов. Так, в приложении к книге «Американский язык» Г. Менкен приводит следующий отрывок из юмористического стихотворения на «гиб­ридном» англо-немецком языке типа Pennsylvania Dutch (язык немецких общин в штате Пенсильвания): Wenn die Robins Loft' tun mache, / Wenn der Frontlawn leicht ergrünt, / Wenn der Lilac-bushes shprouteh, / Peddlers in der Alley shouteh, / Da wird bei uns hausegecleant. Это стихотворение было опубликовано на стра­ницах англоязычной чикагской газеты. Следующий пример заим­ствован из выходящей на немецком языке иммигрантской газеты «Нью-Йорк Штатс-цайтунг»: «"Was machst du denn in Amerika?" fragt der alte Onkel. "Well", der Kuno war sehr onnest. "Ich bin e Stiefelleger" (калька с англ. bootlegger 'торговец контрабанд­ными спиртными напитками'. —А. Ш.). "Bist du verrückt ge­worden?" rоhrt der Onkel. "Was ist denn das?" "Das", sagt der Kuno, "is a Antivereinigtenstaatenconstitutionsverbesserungs-spirituosenwarenhandler"»    [Mencken   1957,    (520].

Установки в отношении родного языка нередко меняются у иммигрантов разных поколений. Как отмечает Ш. А. Богина, переход иммигрантов на английский язык во втором-третьем по­колении «не исключал, а предполагал интерес к языку предков, но уже не как к средству живого общения, а скорее как к ино­странному языку. Такой интерес к языку предков как идеоло­гической ценности — частое явление в современной Америке» [Богина  1976,  225].

Эту же тенденцию подметил Дж. Фишман, констатирующий любопытную закономерность — рост престижа родных языков в иммигрантских общинах по мере того, как сужаются и сокра­щаются сферы их функционального использования. Отмечаются, в частности, положительные установки в отношении неанглийс­ких родных языков и «ностальгия» в отношении их у пожилых иммигрантов первого и второго поколений, которые до второй ми­ровой войны характеризовали эти языки как «неблагозвучные», «испорченные» и «неграмотные». Более молодые информанты вто­рого и третьего поколений, как показали результаты обследо­вания, относятся к этим языкам менее эмоционально, но еще более положительно, хотя с произведениями на этих языках они знакомятся, как правило, в переводе. Таким образом, для широ­ких слоев всех поколений характерно явление, которое Фишман называет «установочным ореолом» и которое не сопровождается увеличением использования этих языков. Обнаруживается нечто вроде обратной пропорции между интенсивностью использова­ния родного языка и положительными установками по отношению к   нему — еще   одно   подтверждение   отсутствия   прямой   связи

46


между объективной и субъективной сторонами языковой ситуации [Fishman   1972,   142-143].

Существуют различные оценки тех факторов, которые сыграла решающую роль в формировании экзоглоссных отношений, ха­рактеризующих нынешнюю языковую ситуацию в Соединенных Штатах. Например, в одной из работ Дж. Фишмана мы находим попытку выявить те социальные явления, которые способствуют закреплению ведущей роли английского языка и вытеснению родных языков иммигрантов. Основные причины сокращения сферы использования этих языков, и числа людей, владеющих ими, заключаются, по его мнению, в «деэтнизации» религии, в от­сутствии школ, которые могли бы стимулировать заинтересо­ванность учащихся в поддержании достаточно высокого уровня владения этими языками, и прежде всего в «супраэтническом» характере американского общества. «Быстрое вовлечение им­мигрантов в жизнь американских городов и восприятие ими аме­риканских национальных ценностей, — пишет Фишман, — при­водят к разрушению традиционного уклада жизни». В то же время малая эффективность попыток сохранить родной язык и культуру объясняется, по его словам, отсутствием у иммигран­тов популярной идеологической базы, которая могла бы сопер­ничать с «супраэтническим американским национализмом» [Fish-man  1966,  394].

Нельзя не признать, что некоторые из отмеченных Дж. Фиш-маном явлений действительно имеют место и, несомненно, ока­зывают определенное влияние на формирование языковой ситуа­ции в Соединенных Штатах. Однако возникает вопрос: действи­тельно ли такие явления, как «деэтнизация церкви», недостаточ­ная эффективность школьных программ по изучению «иммигрантс­ких» языков, играют решающую роль в вытеснении этих языков английским? Более того, создается впечатление, что иммигранты как бы добровольно воспринимают американские национальные ценности и отказываются от родного языка под эгидой «супра-этнического» американского национализма. Думается, что на самом деле это далеко не так. Прав Э. Хауген, один из ведущих специалистов по билингвизму в Соединенных Штатах, когда пи­шет, что процесс вытеснения родных языков иммигрантов проте­кал при «социальном давлении языка, доминирующего в культуре и экономике, при отчаянном сопротивлении языка иммигрантов, упорном нежелании отказаться от речевых навыков, привитых с дет­ства. Иммигрант никак не мог мгновенно перестроить свою речь, ибо речевые навыки гораздо прочнее внедряются в эмоциональную и интеллектуальную жизнь человека, чем многие это себе пред­ставляют. Язык нельзя выбросить как прошлогоднюю шляпку. Лишь в результате медленной и непрестанной войны на истоще­ние за каждую идею и за каждое слово иностранец превращался в американца»  [Haugen 1972,  1].

Не следует забывать, что языковая ассимиляция является частью общего ассимиляционного процесса, порожденного прежде

47


всего экономическими и социальными факторами, составляющими, как отмечает Ш. А. Богипа, структурную основу этого процесса. «Оказавшись в рамках нового этносоциального организма, им­мигранты, вынужденные зарабатывать на жизнь, неизбежно включаются в экономическую систему этого организма и тем самым становятся элементом его социальной структуры» [Богина 1976, 223]. Именно на этой структурной основе получают развитие все другие разновидности ассимиляционных процессов: языко­вой, бытовой, культурный и др.

Решительные возражения вызывает и тезис Фишмана отно­сительно «супраэтнического» характера американского нацио­нализма как определяющего фактора, влияющего на ассимиля­цию иноязычного населения. Как отмечается в советской этно­графической литературе, определяющим элементом межэтни­ческой ситуации является именно национальная и расовая дискри­минация [там же, 227]. Политика расовой дискриминации яви­лась одним из важнейших факторов, формировавших не только межэтническую, но и языковую (точнее, экзоглоссную) ситуа­цию. Неравноценность социального статуса английского языка и языков иммигрантских меньшинств в значительной мере отра­жает дискриминационную основу межэтнических и межъязыко­вых отношений.

Напомним, что иерархия межэтнических отношений строилась на основе не только социально-классовых признаков, но и с уче­том такого признака, как степень «американизации» данной группы, т. е. степень ее ассимилированности. Социально-эконо­мические отношения между этническими группами управляли так называемым иммигрантским циклом (термин американского ученого Д. Коула): вновь прибывшая группа занимает положе­ние на самой низшей ступени иерархической лестницы, а группа, занимавшая до нее это положение, соответственно поднимается на более высокую ступень. Во время массовой иммиграции ир­ландцев в XIX в. представители этой группы занимали самое низкое положение в престижной иерархии. Впоследствии их место заняли итальянцы, затем выходцы из Юго-Восточной Ев­ропы, к середине XX в. пуэрториканцы и т. д.   [там же, 228].

На вершине иерархической лестницы с самого начала нахо­дилась «референтная группа» — так называемые WASP (White Anglo-Saxon Protestants — белые протестанты англосаксонского происхождения). Именно эта группа и ее национализм, а не не­кий «супраэтиический» национализм, служили воплощением тех ценностей, на которые ориентировались другие группы в про­цессе американизации. Герой повести Филиппа Рота Portnoy's Complaint, сын иммигрантов из Восточной Европы, с завистью говорит о своих сверстниках из этой группы: Their fathers are men with white hair and deep voices who never use double negati­ves, and their mothers the ladies with the kindly smiles and the wonderful manners who say things like, "I do believe, Mary, that we sold thirty-five cakes at the Bake Sale." "Don't be too late,

48


dear", they sing out sweetly to their little tulips as they go boun-ching off in their bouffant taffeto dresses to the Junior Prom with boys whose names are right out of the grade-school reader, not Aaron and Arnold and Marvin, but Johny and Billy and Jimmy and Ted. Not Portnoy or Pincus, but Smith and Jones and Brown. These people are the Americans.

Культура этой группы, ее вкусы, социальные нормы и язык становились эталоном для подражания. Подражание распростра­нялось и на имена собственные. Так, Кравец превращался в Teй-лора, Ковальчик в Смита, Циммерман в Карпентера, Пфунд в Паунда, Подлесник в Андервуда, Ионеску в Джоунза и т. п. Как сообщает Г. Менкен, президент Гувер был потомком немец­кого поселенца Хубера, губернатор Пенсильвании Пеннибэкер — потомком голландца Паннебакера, а президент Университета Небраски Фэрфилд (Fairfield) — потомком француза Бошана (Beauchamp)   [Mencken  1957,  474—554].

Представители иммигрантских меньшинств всегда занимали маргинальное положение в американской культуре, и в сравне­нии с занимающим центральное место в американской жизни английским языком их языки всегда были маргинальными язы­ками.

Среди факторов, формирующих языковую ситуацию в Соеди­ненных Штатах следует в первую очередь выделить языковую политику американского «истэблишмента». Политика «америка­низации» национальных меньшинств, традиционной ориентации на англосаксонскую культуру, дискриминации и сегрегации мень­шинств в сфере образования, экономики и др. — все это нашло свое отражение в языковой политике, направленной на сохране­ние доминирующей роли английского языка во всех сферах со­циальной жизни.

В системе государственных школ США в течение многих лет безраздельно господствовал английский язык. Лишь сравнительно недавно в связи с усилением борьбы национальных меньшинств за свои права власти были вынуждены пойти на некоторые компро­миссы. В 1969 г. конгресс США принял так называемый Закон о двуязычном обучении (Bilingual Education Act), допускающий использование в учебном процессе некоторых языков, которые раньше не использовались в государственных школах, подго­товку на них соответствующих учебных материалов и (в отделт.-ных случаях) разработку письменности. Однако, как признает Дж. Фишман, мотивы, которыми руководствовались правитель­ственные учреждения США, поддерживая этот закон, отнюдь не соответствовали интересам национальных меньшинств. Если последние надеялись на сохранение родного языка и на возмож­ность в большей мере овладеть английским, то первые были заин­тересованы лишь в распространении английского языка или, во всяком случае, признавали за ним полный и безоговорочный приоритет. Показательно, что в ходе предварительного обсужде­ния в конгрессе соответствующий законопроект именовался «за-

4    А. Д. Швейцер              49


конопроектом о двуязычном американском обучении». Полити­ческие установки американских законодателей были недвусмыс­ленно раскрыты в 1976 г. в одной из правительственных директив, где прямо указывалось, что «поощрение культурного плюра­лизма с помощью Закона о двуязычной обучении не входило в на­мерения конгресса». Целью англосаксонского «истэблишмента» с самого начала было использование этого закона для интегра­ции в рамках американской политической и социокультурной системы и растворения в ней наиболее трудно поддающихся ас­симиляции этнических групп [Fisliman 1980, 11—22]. Таким об­разом, включение «иммигрантских» языков в учебный процесс интересовало официальных инициаторов законопроекта лишь как средство, облегчающее ускоренное и более эффективное овла­дение английским языком и в конечном счете как орудие «амери­канизации».

Необходимо также отметить, что действенность этого закона носит весьма ограниченный характер. Дело в том, что этот закон осуществляется главным образом путем предоставления фондов для учебно-показательных программ, подготовки двуязычных учителей, распространения учебных материалов и организации исследований в области двуязычного обучения. Все эти виды дея­тельности не являются обязательными. Языковая политика в области образования носит в Соединенных Штатах преимуще­ственно децентрализованный характер, поскольку вопросы обра­зования входят в компетенцию отдельных штатов. Более того, инструкции по осуществлению закона сопровождают его большим количеством оговорок, еще более снижающих его эффективность. Например, заявки на учебно-показательные программы прини­маются лишь в том случае, если они исходят от достаточно много­численных групп, представляющих значительную часть уча­щихся данного  учебного  округа.

Нельзя не согласиться с Фишаном, когда он пишет, что «та­кого рода политические компромиссы редко обеспечивают каче­ственное образование» [Fishman 1980, 17]. Отсюда понятно то разочарование, которое вызвал Закон о двуязычном обучении среди американской общественности. И хотя до сих пор отсут­ствуют данные, позволяющие четко и однозначно оценить дей­ствие этого закона, ясно одно: одноязычная школа по-прежнему доминирует в сфере образования. По данным газеты «Пиплз уорлд», в настоящее время не более 65 тыс. американских школь­ников обучается по этой системе. Более того, в 1981/82 учебном году администрация США сократила на 25% расходы на двуязыч­ное образование, которое, по словам президента Рейгана, «про­тиворечит американским принципам» (People's World, 1981, August 29,  p2).

Языковая ситуация складывается под воздействием целого ряда социальных процессов, таких, как, например, мобильность населения, степень его концентрации, урбанизация и др. По сути дела, речь идет о тех же самых процессах, которые определяют

50


ассимиляционные тенденции в США. В основе этих процессов ле­жат определенные закономерности капиталистического развития в этой стране. «Как известно, —писал В. И. Ленин, —особо благоприятные условия развития капитализма в Америке и осо­бая быстрота этого развития сделали то, что нигде в мире не пе­ремалываются так быстро и так радикально, как здесь, громадные национальные   различия в   единую    „американскую"    нацию»-.

Сказанное выше находит свое отражение, в частности, в тех миграционных процессах, которые достигли высокой степени ин­тенсивности в Соединенных Штатах. Чрезвычайно высокий уро­вень географической мобильности является одной из характер­нейших черт демографических процессов в Соединенных Штатах. Внутренние миграционные процессы охватывали в первую оче­редь беднейшие слои населения, в том числе иммигрантского. Так, среди участников одного из самых мощных миграционных потоков, перемещения на Дальний Запад, было немало выходцев из других стран, в особенности из Германии и Скандинавии. И в наши дни сохраняется та же тенденция: текучесть населения достигает наиболее высокого уровня среди иммигрантов, вынуж­денных чаще других менять место жительства в поисках работы. Показательны в этом отношении данные, приводимые в работе Ч. Била, посвященной моделям миграции этнических меньшинств в США [Beale 1973, 938—946]. В этой работе, в частности, обра­щается внимание на то, что, по данным переписи 1970 г., географи­ческая мобильность испаноязычного населения превышает сред­ние данные для американского населения в целом (53% опрошен­ных мексиканцев сменило за последние 5 лет место жительства). Особенно интенсивным было переселение проживавших в Texacе мексиканцев в Калифорнию, Чикаго и другие промышленные центры Среднего Запада и в северо-западные районы Тихоокеан­ского  побережья.

Известно, что одним из благоприятных факторов, содействую­щих сохранению культурных традиций и языка этноса, является сосредоточение последнего в пределах компактных этнотеррито-риальных массивов. Миграционные процессы в Соединенных Штатах препятствовали образованию подобных массивов и при­водили к эрозии тех немногих из них, которые сохранились до наших дней. Показательно, что наиболее интенсивный отток мек­сиканского населения наблюдался как раз из районов преобла­дающего сосредоточения этой этнической группы (из Ларедо, Мак-Аллена, Браунсвилла и других населенных пунктов долины реки Рио-Гранде).

Все это приводило к этнической гетерогенности населения и создавало условия, способствующие культурной и языковой ас­симиляции. В этом же направлении действовала и другая мощная тенденция, определявшая многие социально-демографические про-

2 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 30, с. 354—355.

51


цессы в США, а именно урбанизация, одна из важнейших черт капиталистического развития в этой стране. Так, с 1900 по 1960 г. уровень урбанизации американского населения возрос с 40 до 70%. С урбанизацией, в частности, была связана значительная доля внутренних миграций (например, большой приток населе­ния из сельскохозяйственных районов Юга в промышленные центры Севера) [Havinghurst 1967, 393—407]. Особенно высокого уровня достигла урбанизация в послевоенный период. В настоя­щее время 2/3 американцев живут в 26 крупных городских мас­сивах — stip cities, т. с. регионах с населением свыше 1 млн. чел., обычно охватывающих несколько городов и занимающих около 1/10 всей территории США (U. S. News and World Report, 1980, June 30, 52).

В городах, как известно, значительно ускоряются ассимиля­ционные процессы, в том числе и языковые. История Соединен­ных Штатов свидетельствует о том, что культурные традиции иммигрантов сохранились в большей мере и в течение более дли­тельного времени в сельских поселениях, где было сосредото­чено значительное число представителей данной этнической группы. В наши дни такие поселения сохранились лишь в виде единичных вкраплений на демографической карте США, напри­мер старинные поселения немцев-сектантов амиш с их патриар­хальными традициями, не допускающими пользования радио, автомобилем, трактором. Однако такие изолированные энклавы представляли собой исключения, а правилом был урбанизирован­ный образ жизни, свойственный иммигрантским общинам еще в большей мере, чем остальному населению [Богина 1976, 225 — 226].

Влияние урбанизации на процессы языковой ассимиляции убедительно продемонстрировал Э. Хауген, который, используя данные 1940 г., обнаружил, что иммигранты второго поколения, проживающие в сельских районах, сохраняют знание родного языка в большей мере, чем те, кто проживает в городах. Причем эта тенденция распространилась и на более ассимилированные в языковом отношении группы выходцев из скандинавских стран и Германии, и на менее ассимилированные группы иммигрантов из Южной и Восточной Европы [Haugen 1953]. Оценивая воз­действие урбанизации на жизнь иммигрантских общин, Э. Хау­ген писал: «Под натиском радио, автомобиля и современной прессы даже самые крохотные ручейки в американской жизни обесцве­чиваются, лишаются местного колорита. В жизнь группы и даже в семейную жизнь иммигранта вторгаются обезличивающие силы механизированной и беспощадной цивилизации» IHaugen 1972, 38]. Сужение коммуникативной сферы неанглийских языков является результатом комбинированного воздействия множества социаль­ных факторов — школы, религии, средств массовой коммуника­ции. Роль последних едва ли можно переоценить: печать, радио и телевидение значительно расширяют сферу контактов неангло­язычного населения Америки с английской речью,  способствуя

52


ее внедрению в повседневный домашний быт, где дольше сохра­нились  позиции  родного   языка.

Помимо внеязыковых факторов на формирование экзоглос­сных отношений в Соединенных Штатах известное влияние ока­зывали и некоторые характеристики самих языков, контактирую­щих с английским языком. Например, для эволюции норвежского языка в США чрезвычайно важным было то обстоятельство, что выходцы из Норвегии были носителями различных норвежских диалектов, между которыми отмечаются значительные расхож­дения в интонации, произношении, морфологии, фразеологии и порядке слов. Более того, эти различия наделялись определен­ными социальными атрибутами, становились предметом социаль­ных оценок, зачастую отрицательных, со стороны носителей дру­гих диалектов. Эти социальные установки порой ускоряли пере­ход иммигрантов в условиях смешения диалектов на английский язык. На вопрос, почему она предпочитает говорить по-английски, норвежка из Айовы ответила: «Well, when my husband talks Sogning, and I answer in Gudbrandsdøl, it don't hitch so good» [Haugen 1972, 18]. В целом диалектная раздробленность и от­сутствие литературного стандарта, по-видимому, ослабляли по­зиции многих языков в их конкуренции с английским. Это об­стоятельство, очевидно, имело немалое значение для формирова­ния языковой ситуации в Соединенных Штатах, где значитель­ная часть неанглоязычного населения состояла из носителей местных диалектов, не владевших литературным языком.

Подводя итоги сказанному, можно констатировать тот не­сомненный факт, что структура экзоглоссных отношений, будучи одним из аспектов языковой ситуации в США, является по су­ществу одним из элементов структуры социальной дифференциа­ции языка. В самом деле, взаимодействующие друг с другом компоненты экзоглоссной ситуации —английский язык, неанглий­ские языки национальных меньшинств и бытующие среди послед­них «гибридные» языки — обладают достаточно четкой социаль­ной маркированностью. При этом эта маркированность в извест­ной мере отражает социальную структуру общества.

В структуре экзоглоссных отношений достаточно четко просле­живаются рефлексы как вертикальной, так и горизонтальной социальной дифференциации, т. е. дифференциации по уровням со­циальной иерархии, с одной стороны, и по сферам общественной деятельности — с другой. Картина распределения функций между английским языком и неанглийскими языками занимаю­щих маргинальное положение в американском обществе этни­ческих групп отражает и маргинальность тех сфер общественной деятельности, где эти этнические группы в известной мере сохра­няют свою целостность преимущественно в рамках малых со­циальных групп. В то же время асимметрия социально-коммуни­кативных ролей английского языка и других языков, их неравное положение в престижной иерархии, несомненно, связаны и с со­циальным неравенством  их  носителей.

53


Разумеется, следует иметь в виду, что эти корреляции, как и вообще любые корреляции между языком и обществом, не носят взаимооднозначного характера. Так, если неанглийские языки этнических групп в целом соотносятся с определенными элемен­тами социальной структуры, то английский язык, как это будет показано в следующем разделе, характеризуется весьма широким спектром социальной дифференциации. Как отмечалось в гл. I, структура социальной дифференциации языка несводима к со­циальной структуре общества. Тем не менее определенные, пусть опосредованные, связи между этими структурами, несомненно, налицо, и частным случаем таких связей является отражение известных диспропорций этносоциальной структуры американ­ского общества в структуре экзоглоссных отношений как одном из аспектов языковой ситуации в Соединенных Штатах.

Эндоглоссная языковая ситуация

Несколько упрощая реальное положение вещей, можно сказать, что эндоглоссная языковая ситуация в США (т. е. соотношение между различными сосуществующими в североамериканском ареа­ле подсистемами английского языка) в известном смысле изо­морфна ситуации экзоглоссной (т. е. соотношению между англий­ским языком и другими языками). Если в экзоглоссной ситуации доминирующую роль по отношению к другим компонентам си­туации играет английский язык, то в эндоглоссной ситуации, т. е. в рамках самого английского языка, аналогичную роль играет американский вариант литературного английского языка (Standard American English). Таким образом, подобно экзоглосс­ной ситуации, эндоглоссная ситуация является несбалансирован­ной. Нынешняя эндоглоссная ситуация в Соединенных Штатах складывается из отношений между американским вариантом лите­ратурного английского языка (доминирующего компонента) и различными диалектными подсистемами, ограниченными опреде­ленным территориальным ареалом и социальной средой.

Напомним, что выше мы определили языковую ситуацию как модель социально-функционального распределения и иерархии социально-коммуникативных систем, сосуществующих в данном ареале. Иными словами, понятие языковой ситуации отражает сетку отношений между взаимодействующими системами и под­системами языка. Сама же совокупность этих систем в данном слу­чае (т. е. применительно к эндоглоссной языковой ситуации в   США)   образует  национальный  вариант   английского   языка.

Встречавшиеся в свое время утверждения о том, что англий­ский язык в Америке представляет собой диалект английского языка Великобритании [см., например: Братусь 1948], явно, не имеют под собой почвы. Дело в том, что явления, специфичные для английского языка в США, распадаются на две основные категории. К первой относятся, например, глагольные формы типа  hadn't  ought,   опущение  связки  beлексические  единицы

54


типа spider в значении ' сковорода' или snake feeder в значении 'стрекоза', а ко второй — ретрофлексный согласный /r/ в словах bird, car и др., словоформа gotten, elevator в значении 'лифт' и др. Если явления, относящиеся к первой категории, четко локализо­ваны и носят диалектный характер, то явления, принадлежащие ко второй категории, лишены диалектной окраски и санкциони­руются литературными нормами, принятыми в Америке, хотя л противоречат нормам, действующим в британском ареале.

Различительные признаки английского языка в Америке вклю­чают не только диалектные явления, но и явления литературного языка. Показательна в этом отношении социальная переоценка одних и тех же явлений с точки зрения американской и британской норм. Например, как в Англии, так и в США существуют два произносительных варианта формы прошедшего времени гла­гола eatate /eit/ и /et/. Вместе с тем в Англии нормативным вариантом считается /et/, a /eit/ рассматривается как отклонение от нормы, встречающееся в речи необразованных людей. По сло­вам английского лингвиста Р. Куэрка, произносящие ate как /eit/ «производят впечатление людей, научившихся произносить это слово, увидев, как оно пишется». С другой стороны, для аме­риканцев корректной формой является /eit/, тогда как /et/ рас­ценивается как явление, присущее «деревенской, провинциальной и даже неграмотной» речи (rustic, countrified and even uneducated) (Marckwardt, Quirk 1964,  15].

Разумеется, за вычетом такого рода различительных элементов литературные нормы Англии и Америки являются тождествен­ными. Более того, удельный вес этих различительных элементов относительно невелик, а сами они тяготеют к периферии языковой системы [см.: Швейцер 1971]. Но поскольку литературные нормы Великобритании не имеют безоговорочной обязательной силы для английского языка Америки и в английском языке американцев, так же как и в языке англичан, существует свой иерархический ряд «литературный язык—диалект», нет никаких оснований рас­сматривать все специфические для США языковые явления как диалектные отклонения от британской нормы, а саму американ­скую разновидность английского языка считать диалектом.

Итак, английский язык в США представляет собой один из национальных вариантов английского языка. Ему присуща вся та сумма признаков, которые характеризуют национальный язык как социолингвистическую категорию. В своей иерархической структуре он воспроизводит всю структуру национального языка — от территориальных и социальных диалектов до литературного языка. Для языковой ситуации в англоязычных странах харак­терно то, что англичане, американцы, канадцы, австралийцы и др., хотя и склонны порой преувеличивать языковые различия между используемыми ими вариантами английского языка [см., например, «теорию американского языка» Г. Менкена — Men­cken 1957], вместе с тем ощущают свою принадлежность к единой языковой общности. То, что английский язык в США является

55


вариантом английского языка, а не отдельным языком, находит свое отражение как в объективной, так и в субъективной стороне языковой ситуации. Иными словами, об этом говорят как объек­тивные показатели «языковой дистанции» между американским и британским вариантами [Швейцер 1971], так и субъективные установки их носителей.

Как отмечают А. Марквардт и Р. Куэрк, несмотря на то что со времени колонизации Америки число людей в мире, для кото­рых английский язык является родным, возросло с 5 млн. до 270 млн. (по данным 1964 г.), степень унификации языка не только не уменьшилась, но и значительно возросла. Это парадоксальное положение объясняется унифицирующим влиянием письменного языка, средств массовой коммуникации, расширением сферы кон­тактов между носителями разновидностей английского языка. Вместе с тем утвердилось более терпимое отношение к другим вариантам, получило признание равенство их статусов.

В предыдущем разделе, противопоставляя английский язык неанглийским языкам этнических групп Америки, мы употребляли понятие «английский язык» недифференцированно. И это было оправданно, поскольку речь шла об экзоглоссных аспектах язы­ковой ситуации. Сейчас же, описывая эндоглоссную ситуацию, следует внести одно существенное уточнение. Говоря о неравно­мерности распределения функций между английским языком и другими языками североамериканского ареала, мы фактически имели в виду не английский язык в целом, а литературный англий­ский язык или, точнее, американский вариант литературного английского языка. В структуре национального варианта амери­канский вариант литературного английского языка обнаруживает те же отношения к «субстандартным» подсистемам, какие обычно существуют между литературным языком и диалектами в рамках национального языка. Если Standard American English пред­ставляет собой полифункциональное образование, выполняющее в максимальном объеме все социальные функции, присущие на­циональному языку (это и государственный язык, и язык куль­туры и науки, и язык делопроизводства и массовой коммуникации, и т. п.), то «субстандартные» разновидности американского ва­рианта, его социальные и территориальные диалекты, как пра­вило, монофункциональны. Они закреплены чаще всего за сферой повседневно-бытового общения, иногда за узкопрофессиональ­ными сферами совместной трудовой деятельности и, как правило, за определенным строго ограниченным набором социальных си­туаций. Доминирующее положение Standard American English находит свое воплощение как в горизонтальной структуре эндо-глоссной ситуации (т. е. в закреплении за каждой языковой си­стемой определенной коммуникативно-функциональной сферы), так и в ее вертикальной (т. е. в социально-иерархической) струк­туре.

В   целом   американский  вариант   обнаруживает  значительно-меньшую   степень   диалектной   вариативности,   чем   британский

56


вариант. Не случайно, по мнению англичан, «американская речь в значительной мере единообразна» [Marckwardt, Quirk 1964, 62]. И хотя на самом деле американский вариант представляет собой далеко не гомогенную систему, нельзя не признать, что его диа­лектная структура обнаруживает значительно меньший и гораздо более ограниченный диапазон вариаций, чем структура диалектов британского варианта.

Отмеченные черты эндоглоссной ситуации не могут быть объяс­нены без экскурса во внешнюю историю американского варианта, без учета определенных исторических факторов, повлиявших на его формирование, и определенных тенденций его развития. Вопрос осложняется тем, что среди англистов до сих пор про­должаются споры по поводу генезиса различительных элементов американского варианта в целом и его диалектов (региональных типов). Эти споры имеют давнюю историю.

Еще в прошлом столетии У. Уитни высказал предположение о том, что совре.менный английский язык в Америке восходит к литературному английскому языку периода колонизации северо­американского континента [Whitney 1870, 170—174J. К сожале­нию, Уитни не подкрепил свою гипотезу анализом языкового ма­териала. А. Эллис и Г. Суит объясняли различительные признаки американского варианта сохраненном в нем реликтовых черт, восходящих к ранненовоанглийскому периоду [Ellis 1869, I, 19; Sweet 1892, I, 224]. При этом они проводили такие исторические параллели, как сохранение архаичных явлений в обособившемся от других скандинавских языков исландском языке или в англий­ском языке Ирландии (в сравнении с английским языком Англии).

Иную точку зрения высказал автор первого фундаментального исследования английского языка в Америке Дж. П. Крэпп, при­шедший к выводу о том, что различительные черты американского варианта обусловлены в первую очередь самостоятельным раз­витием его системы. Важнейшей причиной такого развития он считает смешение территориальных диалектов английского язы­ка — шотландских, северо- и южноанглийских, на которых гово­рили первые поселенцы. В результате образовался, в частности, тип произношения, стоящий ближе к произношению Центральной и Северной Англии, чем к южноанглийскому произношению, которое, как известно, легло в основу британского литератур­ного стандарта   [Krapp  1925,  I35].

Взгляды Крэппа получили дальнейшее развитие в работах известного американского диалектолога, инициатора и первого руководителя «Лингвистического атласа Соединенных Штатов» Г. Курата. В статье «Происхождение диалектных различий в устной разновидности английского языка в Америке» Курат утверждал, что диалектные различия между штатами Новой Англии, Югом и Западом США никак нельзя объяснить проис­хождением от единого гомогенного литературного языка XVII XVIII вв. Дифференциальные элементы американского варианта английского языка и его региональных типов восходят, по его

57


мнению, к различным местным вариантам литературного языка и территориальным диалектам, которые перенесли на американ­скую почву первые  английские поселенцы.

В подтверждение своей гипотезы Курат ссылается на вокали­зацию предконсонантного /r/ в восточных районах Новой Англии и на Юге США. Причиной этого послужило, по его мнению, то обстоятельство, что основная масса поселенцев, прибывших в указанные районы, — это выходцы из южных и юго-восточных графств Англии, где сформировался «безэрный» тип произноше­ния.

С другой стороны, в среднеатлантических штатах, где наряду с выходцами из южных графств Англии обосновалось немало иммигрантов из северных графств и Шотландии, сформировался иной тип произношения, который в ходе колониальной экспансии распространился на запад североамериканского континента и по­служил основой так называемого общеамериканского региональ­ного типа (General American). Сходство между североанглийским и общеамериканским произносительными типами усматривается в следующем: 1) артикуляция /г/ во всех позициях; 2) слабая дифтонгизация /ei/ и /ou/; 3) сохранение фонологического кон­траста между four и for, hoarse и horse, mourning и morning; 4) использование качественно идентичных гласных в hat и half [Kurath 1928, 385-395].

Гипотеза Курата, связывающая нынешнюю диалектную струк­туру американского варианта с диалектами британского варианта, исходит из того предположения, что в период колонизации Север­ной Америки в Англии отсутствовал единообразный литератур­ный стандарт и распространение ориентирующейся на Южную Англию литературной нормы на север страны еще не продвину­лось заметным образом даже среди образованных людей вплоть до XVIII в. Эта теория пользуется значительной поддержкой и в настоящее время. Так, нынешний руководитель «Лингвисти­ческого атласа» американский диалектолог Р. Макдэвид среди факторов, определяющих специфические черты американского варианта, в первую очередь называет постоянное смешение диалек­тов  [McDavid 1973,  5—39].

Рассмотрим основные аргументы, выдвигаемые Г. Куратом и его сторонниками. На первый взгляд сопоставление General American с диалектами Северной Англии кажется достаточно убедительным. Однако обращает на себя внимание то, что Курат сопоставляет General American не с североанглийскими диалек­тами XVIIXVIII вв., а с современными диалектами Северной Англии. При этом упускается из виду то, что приводимые им языковые факты обнаруживаются и в общеанглийском литератур­ном стандарте этого периода. Позднее такие черты, как артику­ляция предконсонантного /г/, слабая дифтонгизация /ei/ и /ou/, восходящая к ранненовоанглийским монофтонгам /е:/ и /о:/, оппозиция гласных в four и for, наличие одного и того же глас­ного в hat и half, исчезли в литературном языке, но сохранились

58


до сих пор в североанглийских диалектах. Но ведь в период колонизации Америки эти признаки были присущи литератур­ному английскому языку Великобритании, а некоторые (например, контраст four и for) сохранялись в нем вплоть до середины XIX в.

С другой стороны, Г. Курат явно преуменьшает масштабы распространения ориентированной на Юг страны общеанглий­ской литературной нормы в ранненовоанглийский период. Как от­мечает В. Н. Ярцева, языковая ситуация в Англии XVIIXVIII вв. характеризовалась распространением литературного английского языка как единого стандарта на все типы коммуника­ции на родном языке  [Ярцева 1969, 159, 210].

Аргументы, лежащие в основе теории Курата, представляются уязвимыми еще и потому, что черты сходства между теми или иными микросистемами американского и британского вариантов устанавливаются на основе изолированных, произвольно отобран­ных признаков, вырванных из контекста языковой системы. Например, обращается внимание на то, что как в Южной Англии, так и в штатах Новой Англии встречается краткое /о/. Однако при этом упускается из виду то, что в британском варианте крат­кое /о/ образует фонологическую оппозицию с долгим /о:/, тогда как для диалектов Новой Англии характерна нейтрализация этой оппозиции (cot и court здесь являются омофонами).

Вместе с тем едва ли можно полностью согласиться и с теми авторами, которые безоговорочно относят все различительные признаки американского варианта и его диалектов к реликтовым чертам ранненовоанглийского периода [Horwill 1936]. Такой взгляд представляется односторонним, поскольку для американ­ского варианта и его диалектов характерны не только консерва­ция некоторых реликтовых черт, но и ряд инноваций. Это убеди­тельно показал Г. Пильх, который опроверг широко распро­страненное представление об американском /ае/ в grass, half, aunt как о «реликте елизаветинской эпохи». На самом деле ней­трализация в американском варианте ранненовоанглийской оппо­зиции /ае — ае:/ представляет собой инновацию, тогда как харак­терное для британского варианта противопоставление долгого /а:/ и краткого /ае/ теснее связано с фонологической системой ранне-новоанглийского периода  [Pilch 1955].

Недостатком многих работ, посвященных эволюции языковой системы английского языка в Америке, в том числе и указанной выше работы Г. Пильха, является почти полное игнорирование социального контекста этой эволюции, или, иными словами, внешней истории американского варианта. Попытаемся воспол­нить этот пробел и определить некоторые тенденции развития языковой системы американского варианта и его диалектов с учетом социолингвистических данных.

Как справедливо подчеркивает Ф. Кэссиди, история колониза­ции Северной Америки обусловила относительную гомогенность американского варианта английского языка [Cassidy 1973, 75— 100]. Внутренние миграции населения, его высокая мобильность —

59


все это привело к стиранию многих диалектных различий. Про­изошло не столько смешение диалектов, которое могло бы лишь увеличить число различительных черт, сколько их контактная конвергенция, которая, так же как и при контактировании раз­личных языков [см.: Розенцвейг 1972, 51—78], приводит к упро­щению языковой системы за счет расширения общего ядра и уменьшения числа различительных элементов контактирующих систем.

Рассмотрим некоторые факторы, способствовавшие преоблада­нию конвергентных черт в процессе формирования американского варианта. Языковая ситуация в колониальной Америке с самого начала не способствовала сохранению диалектных различий. В различные потоки миграции, связанной с колониальной экспан­сией, оказывались вовлеченными носители разных диалектов. Более того, в процессе колонизации Америки эти потоки неодно­кратно перекрещивались. В таких условиях возникала острая необходимость в наддиалектном койне, способном обеспечивать беспрепятственное общение между носителями разных террито­риальных диалектов и уже сформировавшегося к тому времени литературного языка. Таким образом, условия совместной дея­тельности поселенцев и тесные междиалектные контакты способ­ствовали нейтрализации диалектных различий. Остается рас­смотреть вопрос о том, какая разновидность английского языка из тех, которые обслуживали коллективы переселенцев, могла бы быть в тот период наиболее вероятным кандидатом на роль над-диалектного средства общения. Думается, что в этой роли, скорее-всего, могли выступать либо литературный стандарт, либо ориен­тирующиеся на него и лишившиеся в результате контакт­ной конвергенции «примарных» диалектных признаков (термин В. М. Жирмунского)  региональные койне.

Разумеется, далеко не все поселенцы периода колонизации свободно владели литературным языком. Прав Г. Курат, считая, что многие из них говорили на местных диалектах, а многие — на литературном языке с известной диалектной окраской (т. е., по-видимому, на региональных койне, занимающих промежуточ­ное положение между литературным языком и диалектами). Однако не следует забывать, что, как отмечалось выше, в тот период уже завершилось формирование английского национального лите­ратурного языка, который уже выступал в качестве наддиалект-ной коммуникативной системы в Англии. Его социальный престиж к тому времени значительно возрос, тогда как территориальные диалекты получали в основном отрицательную социальную оценку [Ярцева 1969, 159].

Если бы колонизация Северной Америки произошла не в XVII XVIII вв., а, скажем, во времена Чосера, т. е. до того, как в Англии утвердился общенациональный стандарт, в Америке, безусловно, сложилась бы иная языковая ситуация (не говоря уже о том, что степень дивергенции американского и британского вариантов была бы значительно выше). Однако унифицирующее

60


влияние Standard English, который — разумеется, с местными модификациями в виде региональных койне — использовался в качестве наддиалектной коммуникативной системы англоязыч­ными поселенцами, было важнейшим фактором, определившим структуру эндоглоссных отношений в ранний период формирова­ния американского варианта. Этот вывод, в частности, подтвер­ждается тем, что почти все реликтовые черты, обнаруживаемые в фонологических микросистемах американского варианта, вос­ходят к английскому литературному языку ранненовоанглийской эпохи (хотя, естественно, ни одна из них не представляет собой застывшего оттиска системы ранненовоанглийского языка).

Из сказанного отнюдь не следует, что между наблюдаемыми в узусе американского варианта литературного английского языка и американских диалектов языковыми явлениями и явлениями, присущими территориальным диалектам Англии XVIIXVIII вв., вообще отсутствует всякая генетическая связь. Нельзя отрицать того, что в отдельных случаях подобная связь прослеживается. Так, вполне возможно, что встречающаяся в диалектах Восточ­ной Новой Англии оппозиция /о ~ ou/ в road/rode происходит, как предполагает Э. Экуолл, от сходной оппозиции в диалекте Восточной Англии. Точно так же едва ли можно отрицать пол­ностью влияние процесса смешения диалектов на формирование фонологических микросистем американских диалектов. В диа­лектной речи Великобритании и США отмечаются и некоторые грамматические параллели, позволяющие предположить наличие общего источника (например, формы типа Не still be there в диа­лектах Юго-Западной Англии и Юга США). Бытующее в англий­ских диалектах слово faucet 'кран' в американском варианте является единицей литературного языка. Однако в целом анализ различительных элементов американского варианта свидетель­ствует о том, что уже в ранний период истории английского языка в Америке были заложены основы доминирующего положения Standard American English по отношению ко всем «субстандарт­ным» системам, в том числе диалектным. Именно литературному языку, а не территориальным диалектам принадлежала решаю­щая роль как в сохранении принципиального единства амери­канского варианта с британским, так и в формировании американ­ского варианта в целом.

Влияние литературного языка Англии и его кодифицирован-ных норм на английский язык во всех его территориальных ареа­лах, в том числе и в «заморских владениях английской короны», было огромным. Признание равного статуса американского ва­рианта произошло не сразу. Определенную роль сыграл консер­ватизм американской системы образования, продолжавшей ориен­тироваться на британские нормы. В течение длительного времени американских школьников продолжали обучать по грамматикам, написанным в Англии, а единственным авторитетным лексико­графическим пособием оставался знаменитый словарь С. Джон­сона. И хотя составитель вышедшего в 1828 г. словаря англий-

61


ского языка в Америке (American Dictionary of the English Lan­guage) H. Уэбстер горячо призывал к тщательному изучению американизмов и перестройке всей системы преподавания англий­ского языка в американских школах, его современник Дж. Пи-керинг, составитель «Vocabulary or Collection of Words and Phra­ses Which Have Been Supposed to Be Peculiar to the United States of America» (1816), не менее энергично ратовал за то, чтобы поло­жить конец «порче языка», как он именовал любые отклонения от британской нормы. «Нельзя отрицать, — писал Пикеринг в предисловии к своему словарю, — что в ряде случаев мы откло­нились от стандарта письменной и устной речи, которого придер­живаются в настоящее время в Англии. Это не означает, что от­клонения эти столь велики, что наша речь стала в значительной мере непонятной англичанам. Речь идет лишь о том, что во многих случаях имела место порча языка, что вызывало порицания и сожаление ученых мужей Англии. . . Как правило, мы должны избегать всех тех слов, которые прославленные английские авторы отмечают как незнакомые им, ибо, хотя мы и можем оправдать их употребление ссылкой на английские авторитеты, сам по себе тот факт, что на них обращают внимание образованные англичане, свидетельствует о том, что они не употребляются сейчас в Англии и поэтому не должны употребляться и за ее пределами теми, кто стремится говорить на правильном английском языке» [цит. по: Mencken 1957, 50]. Показательно, что еще в 1936 г. Г. Менкен писал, что «теории Пикеринга еще придерживаются многие аме­риканские педагоги. Они считают естественное развитие языка дурным и предосудительным. До сих пор они периодически пред­принимают крестовые походы против „отступлений от грамма­тики" , американской манеры произношения и всяческих америка­низмов — в классе, в популярных брошюрах и по радио».

О живучести теорий Пикеринга свидетельствует следующий пример из романа современного американского писателя К. Вон­негута  «Завтрак  для   чемпионов»:

Patty was used to apologizing for her use of language. She had been encouraged to do a lot of that in school. Most white people in Midland City were insecure when they spoke, so they kept their sentences short and their words simple, in order to keep embarassing mistakes to a minimum. . .

This was because their English teachers would wince and cover their ears and give them flunking grades and so on whenever they failed to speak like English aristocrats before the First World War (K. Vonnegut. Breakfast for Champions. Delacorte Press, 1973,  p. 142).

Известные дивергенционные тенденции намечались еще в XVIIXVIII вв. Дело в том, что американские колонии были •тогда периферией англоязычного ареала и многие возникавшие в Великобритании инновации коснулись их не в полной мере. То же самое можно сказать и о языковых реформах XVII XVIII вв., направленных на выработку более твердых языковых

62


норы, более тщательный отбор словаря и более строгую регламен­тацию грамматических правил. Отсутствие регулярных культур­ных связей с метрополией, территориальная и социальная раз­общенность с ней, новое окружение и новые межъязыковые кон­такты — все это послужило причиной сохранения в речи коло­нистов ряда слов и форм, вышедших из употребления в Англии, а также возникновения некоторых инноваций.

Формирование американского варианта английского языка наиболее интенсивно протекало в таких культурных, политиче­ских и экономических центрах колониальной Америки, как Бостон, Нью-Йорк, Филадельфия, Чарльстон и Ричмонд. Одной из существенных причин дивергентных процессов, лежавших в основе региональной вариативности американского варианта, была территориальная разобщенность и культурная изоляция колоний и поселений друг от друга. Г. Курат приводит в одной из своих работ следующий характерный пример: «Прошло почти полтора века, прежде чем поселение в районе Массачусетского залива достаточно расширилось в западном направлении, чтобы соединиться с поселениями в низовьях реки Коннектикут. За время жизни трех или четырех поколений в районе Бостона, с одной стороны, и в районе Хартфорда — с другой, образовались различные, более или менее гомогенные, диалекты; и до сих пор восточная и западная Новая Англия говорят на заметно отличаю­щихся друг  от друга диалектах»   [Kurath  1961].

Для выяснения структуры эндоглоссных отношений в языко­вой ситуации современной Америки интересно сопоставить пути формирования литературной нормы английского языка в Англии и в США. Как известно, в Англии формирование литературного стандарта происходило вокруг единого центра — Лондона, ока­завшего решающее влияние на процессы развития и стабилиза­ции общенациональной языковой нормы [подробнее см.: Ярцева 1969]. Такую модель формирования литературной нормы можно назвать моноцентрической. Моноцентрическая мо­дель создает благоприятные условия для наиболее полной реали­зации того идеального конструкта, который именуется пирамидой социальной Дифференциации языка. Именно это обстоятель­ство, по-видимому, имел в виду М. А. К. Халлидей, когда упо­добил структуру эндоглоссной ситуации в Англии пирамиде, в основании которой лежат более значительные территориальные различия, наблюдаемые преимущественно в низших слоях обще­ства, тогда как по мере движения вверх по социально-экономи­ческой шкале диалектное варьирование постепенно сходит на нет, если не считать незначительные расхождения между Оксфордом и Кембриджем   [Halliday et al.    1973, 8].

Иначе обстояло дело в Соединенных Штатах, где не было и нет единого центра, который мог бы служить эталоном нормиро­ванной речи для всей страны. В то же время, как отмечалось выше, определенное влияние на формирование такого эталона (правда, не  в   общенациональных,   а  лишь  в  региональных  масштабах)

63


оказали центры колониальных поселений — города восточного побережья США. Такую модель становления литературной нормы можно назвать полицентрической. Полицентризм амери­канского варианта литературного английского языка получил раз­личное отражение на разных уровнях языковой структуры. Наиболее ощутимы его последствия па фонетическом уровне. Здесь, по-видимому, в наибольшей степени сказалось отсутствие стабильных прямых контактов с жителями метрополии, и это неудивительно, поскольку поддержание единства нормы и узуса в сфере звуковой речи требует в большей мере, чем где бы то ни было, единства речевой практики, участия в одних и тех же актах речевой коммуникации. Кроме того, здесь несомненно сказалось и отсутствие четкой кодификации произносительных норм.

Вместе с тем на протяжении XVII и XVIII вв. литературный английский язык Великобритании, сохранив высокий социаль­ный престиж в американских колониях, продолжал оставаться источником многочисленных языковых инноваций, в том числе и фонетических. Однако процесс распространения этих иннова­ций в американских колониях Англии характеризовался крайней неравномерностью. Наибольшему влиянию инноваций в области языка и культуры в целом были подвержены названные выше центры восточного побережья Северной Америки, поддерживавшие более устойчивые контакты с метрополией, чем глубинные районы американского Запада, которые в большей мере испытывали то, что историк английского языка в Америке А. Марквардт называл «культурным   отставанием»   (cultural   lag)    [Marckwardt   1958].

Рассмотрим в качестве примера пути распространения в Аме­рике такой возникшей в Англии инновации, как вокализация предконсонантного и конечного /r/ в словах типа bar, garden, there. Как отмечает английский социолингвист П. Традгил, изо­глоссы этого явления на диалектной карте Англии свидетель­ствуют о том, что эта инновация впервые возникла в центрально-восточных районах страны. Далее волна этой инновации постепен­но затухала по мере распространения па запад и север Англии, где, как известно, до сих пор сохранились ареалы предкопсо-нантного и поствокального /г/. При этом наблюдается интересная закономерность: во многих городских центрах, окруженных со­хранившими предконсонантное и конечное /г/ диалектными масси­вами, преобладающей формой произношения является «безэр-ная».

Объясняя эту закономерность, П. Традгил выдвигает следую­щую гипотезу: волны языковых инноваций быстрое распростра­няются от центра к центру, чем от центра к периферии. Думается, что эта гипотеза в целом не лишена основания, хотя и нуждается в некоторых уточнениях. Следует указать, что подобная модель характерна прежде всего для инноваций литературного языка в условиях четко выраженной социальной стратификации об­щества. Дело в том, что наиболее благоприятной средой для рас-

64


пространения такого рода инноваций являются урбанизирован­ные социальные слои определенного статуса, составляющие основ­ную массу носителей литературного языка и образующие «рефе­рентные группы», служащие эталоном речевого поведения. Во вся­ком случае, в пользу этой гипотезы свидетельствует то, что волна распространения «безэрной» нормы достигла основных центров колониальной Америки, так и не достигнув некоторых периферий­ный районов самой Англии. В свете изложенных соображений становится понятным распространение «безэрных» массивов на диалектной карте Америки. Обращает на себя внимание то, что они группируются вокруг старейших колониальных центров — Бостона, Нью-Йорка, Чарлстона и Ричмонда. Именно на эти центры распространилась указанная инновация, прежде чем она охватила близлежащие ареалы, так и не затронув запада и центра страны.

Что же касается других уровней языковой структуры — морфологии, синтаксиса и лексики, то здесь с самого начала сказалось унифицирующее влияние норм письменного литера­турного языка. Конвергентные процессы здесь явно превалировали над процессами дивергенции. Особенно прочно сохранялось един­ство нормы и узуса в области грамматики, где дивергенции пре­пятствовала четкая кодификация норм письменной литературной речи. Подавляющее большинство возникших в этот период в Англии грамматических изменений распространилось и на литературный язык Америки (например, окончательное размеже­вание герундия и отглагольного существительного, стабилиза­ция нормы, запрещающей «двойное отрицание», выход из употреб­ления глагольных форм 2-го лица ед. числа и др.).

Из сказанного не следует, что в области грамматики американ­ский вариант не обнаруживает никакой региональной вариатив­ности. К числу форм, распространение которых ограничено опре­деленными ареалами, относится отрицательная форма модального глагола oughthadn't ought (вм. oughtn't), которая, по данным «Лингвистического атласа», встречается лишь в северных штатах, сочетания want с off, in и out с эллипсисом глагола движения (например, he wants off вм. he wants to get off) на Среднем За­паде, might could в южных штатах. Однако подобные явления встречаются лишь в диалектной речи и отмечаются преимуще­ственно у малообразованных сельских жителей. Что же касается литературного языка, то здесь грамматические маркеры американ­ского варианта в отличие от маркеров фонетических не обнару­живают региональной вариативности. Например, такие его раз­личительные признаки, как причастия II gotten и stricken (вм. got и struck), will и would в 1-м лице, сочетания вспомогатель­ного do с have, синтаксические конструкции типа Не ordered it done (вм. to he done) и др., специфичны для американского ва­рианта в целом. Единственное исключение составляет, пожалуй, форма 2-го лица мн. числа you-all, используемая на юге США на  всех  уровнях  социальной   иерархии.   В  целом  же  в  сфере

5    А. Д. Швейцер              65


грамматики литературный английский язык в США предстает в виде единой системы, не распадающейся на региональные суб­варианты.

Несколько сложнее обстоит дело в области лексики, где на­ряду с лежащими за пределами литературного языка диа­лектизмами типа snake feeder в значении 'стрекоза' вместо литературного dragon fly в диалектах среднеатлантического района, sour milk cheese в значении 'творог' вместо cottage cheese в диалектах Восточной Новой Англии или spider в значении 'сковорода' вместо frying pan в тех же диалектах встречаются и отдельные единицы, занимающие как бы промежуточное поло­жение между диалектом и литературным языком. В отличие от диалектизмов они отмечаются в речи образованных информантов, принадлежащих к тем социальным слоям, которые принято счи­тать носителями литературного языка. В то же время они от­личаются от таких общеамериканских единиц, как truck 'грузо­вик' или principal 'директор школы', тем, что они четко локали­зованы по своему употреблению в пределах американского ареала. К их числу относятся распространенные на юге США hatter bread 'мягкий хлеб из кукурузы' (вм. общеамериканского sponge bread), buttonwood 'платан' (вм. sycamore) в штатах Новой Анг­лии, blinds 'оконные занавески' (вм. window shades) в средне-атлантических штатах. Обращает на себя внимание то, что не­которые из этих единиц идентичны соответствующим единицам британского варианта литературного английского языка (напри­мер, brook 'ручей' в северо-восточных штатах вм. общеамерикан­ских единиц stream и creek, lumber room 'чулан', 'кладовая' вм. store room, pavement в значении 'тротуар' вм. общеамерикан­ского sidewalk в Восточной Пенсильвании).

Однако такого рода лексические единицы, относящиеся к над-диалектным формам речи и обнаруживающие территориальную вариативность, сравнительно малочисленны, тематически крайне ограниченны (в основном это реалии быта, природной среды и т. п.), и их удельный вес в лексико-семантической системе крайне невелик. Поэтому в целом, с известными оговорками, лексико-семантическая система американского варианта английского лите­ратурного языка может быть, подобно грамматической системе, представлена как единая микросистема, противостоящая микро­системе британского варианта как единое целое.

Совершенно по-иному обстоит дело с различительными при­знаками американского варианта английского литературного языка на фонетическом уровне. Связанная с описанной выше полицентри­ческой моделью формирования литературного языка региональная вариативность его звуковой системы привела к некоторым (хотя и не столь значительным) расхождениям в фонемном инвентаре, к более заметным расхождениям в их дистрибуции, к нейтрализа­ции некоторых оппозиций и появлению новых. Фонологическая система американского варианта фактически распадается на не­сколько региональных микросистем. Сюда входит, в частности,.

66


микросистема Восточной Новой Англии с характерной для нее гласной фонемой / а / в part, glass, ask, контрастирующей с /se / в pat, sand, cat, с фонемой /o/, встречающейся как в словах типа cot, так и в словах типа caught, что приводит к нейтрализации фонологического контраста между ними, с характерным для этого ареала дифтонгом / оə/, вступающим в оппозицию по отношению к / о / в таких минимальных парах, как, например, road ~ rode.

Кроме того, представляется возможным выделить следую­щие региональные микросистемы: нью-йоркскую, средиеатланти-ческую, среднезападную и южную. Сопоставление этих микроси­стем свидетельствует о том, что у них обнаруживаются частные несовпадения фонемного инвентаря (например, долгое / æ: /, противопоставляемое краткому /æ/ и образующее с ним оппози­цию в таких парах, как саn 'консервировать ' и саn 'мочь' в средне-атлантическом ареале), расхождения в фонетическом субстрате одних и тех же фонем (например, /æu / вместо / аu / на Юге США, продвинутый к среднему ряду 'централизованный' / и / в средне-атлантических штатах), в дистрибуции отдельных фонем (важней­шим из дистрибуционных различий является наличие поствокаль­ного / r / в среднезападном и среднеатлантическом произноси­тельных типах и его отсутствие в восточноновоанглийском, нью-йоркском и южном). Известным маркером дистрибуционных раз­личий является наличие или отсутствие контраста между marry, merry и Mary. Так, в среднеатлантическом районе Маrу и merry являются омофонами (в обоих используется / e /, a marry произ­носится с / æ /), а характерной особенностью южных штатов яв­ляется произнесение дифтонта / ei / в Маrу. Столь же показа­тельны сохранение или утрата контраста между which и witch (этот контраст нейтрализуется, в частности, в Нью-Йорке), исполь­зование /α/ или / о / в одинаковых окружениях (для Среднего Запада типично / α / в crop, lot, John и / о / перед интервокаль­ным / r /, велярными и носовыми согласными) [подробнее см.: Швейцер 1971].

В этой связи возникает вопрос об определении статуса этих региональных микросистем. В американской диалектологии при­менительно к ним обычно используется термин «диалект». Дума­ется, что такое определение их статуса неточно и противоречиво. Дело в том, что в пределах указанных выше ареалов существует определенная иерархия форм существования языка. В соот­ветствии с этой иерархией обнаруживается и определенная социаль­ная иерархия языковых форм. В известной мере это обстоятельство пытались учесть составители опубликованного в 1939—1943 гг. «Лингвистического атласа Новой Англии», выделявшие региональ­ный произносительный стандарт под рубрикой «обработанная речь» (cultivated speech). Перечисленные выше признаки региональных систем не противоречат этому стандарту и противостоят таким имеющим явно диалектную окраску явлениям, как, скажем, дифтонг / ei / в bird, first и др. в Нью-Йорке, / а / в pasture, stairs и др. в Восточной Вирджинии, омофония pin и pen в южных

67              г>*


штатах. С другой стороны, представляется недостаточно обосно­ванным безоговорочное причисление указанных микросистем к на­циональному литературному языку, поскольку речь идет о явле­ниях, территориально ограниченных и нередко получающих отри­цательную оценку за пределами их собственного ареала.

По-видимому, при обсуждении вопроса о статусе региональных микросистем целесообразно использовать предложенное нами понятие социально-коммуникативной системы. Как уже указы­валось выше, под это понятие подводится вся совокупность форм существования языка, используемых данным коллективом. Выше, характеризуя экзоглоссную ситуацию в Соединенных Штатах, мы отмечали, что в отличие от гомогенных социально-коммуникатив­ных систем, обслуживающих одноязычные языковые коллективы, в условиях двуязычия используются смешанные, или гетерогенные, системы разных языков, находящиеся в отношении функциональ­ной дополнительности друг к другу. Нечто подобное обнаружива­ется и в эндоглоссной ситуации.

Обычно, описывая языковую ситуацию, мы используем до­вольно грубую шкалу, характеризуя языковые коллективы как коллективы носителей «диалекта», «полудиалекта», «региональ­ного койне», «литературного языка». Использование понятия со­циально-коммуникативной системы позволяет более точно охарак­теризовать и некоторые промежуточные, переходные образования, не сводимые ни к одной из перечисленных категорий. Речь идет о гетерогенных системах, состоящих из набора различных компо­нентов (таких, как, например, литературный язык+региональное койне, региональное койне+диалект и т. п.), обслуживающих в своей совокупности коммуникативные потребности данного коллектива.

Думается, что к числу таких переходных, гетерогенных си­стем относится и та, которую мы условно называем американским вариантом литературного английского языка. Отличие ее от ге­терогенных систем, используемых в условиях билингвизма или диглоссии, заключается в том, что ее компоненты находятся в от­ношении не функциональной, а структурной дополнительности. Иными словами, они взаимно дополняют друг друга не по социаль­ным функциям, а по охватываемым ими уровням языковой струк­туры.

В самом деле, из сказанного следует, что в рассматриваемой социально-коммуникативной системе ряд уровней представлен литературным языком (морфологический, синтаксический и — с некоторыми оговорками — лексико-семантический), а такой уровень, как фонетический, распадается на ряд региональных микросистем, каждую из которых, учитывая ее промежуточное положение между диалектом и литературным языком, можно от­нести к категории региональных койне, восходящих, по всей ве­роятности, к региональным койне колониальной эпохи (см. выше). Такая характеристика вполне соответствует гетерогенной природе американского варианта литературного английского языка, по-

68


скольку в силу отмеченных выше исторических условий на фоне­тическом уровне этого варианта еще не успела сложиться обще­национальная норма.

Эти региональные койне представляют собой наддиалектную форму, охватывающую определенный диалектный ареал. Так, южное региональное койне может рассматриваться как вершина иерархической структуры, основание которой включает диалекты Восточной Вирджинии, Южной Каролины, Джорджии и др. Среднеатлантическое региональное койне охватывает диалектный массив, в котором выделяются территориальные диалекты Восточ­ной и Западной Пенсильвании и прилегающих к ней территорий. Таким образом, в пределах каждого региона выявляется своя микроситуация с собственной иерархической структурой, пред­ставляющей собой микрокосм общенациональной ситуации. Кроме фонологического компонента региональные койне включают и другие компоненты (см. гл.  IV).

Разумеется, такого рода описание эндоглоссной ситуации яв­ляется сугубо статичным и, как всякое статичное описание, не отражает тенденций, которые могут быть выявлены лишь с уче­том динамики тех процессов, языковых и внеязыковых, которые формируют эндоглоссные отношения в современной Америке. Те же самые социальные процессы, которые отмечались в преды­дущем разделе в связи с экзоглоссной ситуацией, — урбанизация населения, его географическая и социальная мобильность (как восходящая, так и нисходящая), воздействие системы образова­ния, средств массовой коммуникации и др. — сглаживают регио­нальные различия, ускоряют формирование общенациональной нормы и сокращают региональную вариативность. Эти процессы особенно усилились после второй мировой войны, когда, по сви­детельству американского диалектолога Ф. Кэссиди, «ускоренная мобильность всех слоев населения, внедрение промышленности в сельскохозяйственные районы и в особенности рост городов привели к уменьшению изоляции, способствующей сохранению локальных различий в речи»  [Cassidy 1973, 871.

Эти процессы распространяются и на фонетический уровень, где, как указывалось выше, наиболее ощутимо проявляется регио­нальная вариативность. Например, данные ряда социолингвисти­ческих исследований свидетельствуют о значительной экспансии среднезападной или общеамериканской (General American) фоне­тической микросистемы. Эта микросистема и раньше охватывала большую часть американской территории. Сейчас же в результате внутренних миграций и в известной мере под влиянием радио и телевидения General American начинает завоевывать позиции и в тех ареалах, где он до этого не был распространен. О проникно­вении некоторых элементов этого произносительного типа в во-сточноновоанглийский ареал свидетельствовали еще данные «Лингвистического атласа Новой Англии», где, в частности, отмечалось стирание в городах этого региона таких местных черт, как,  например,   использование  гласных  фонем  / а /   (в   словах

69


типа grass) и / о / (в словах типа stop) и внедрение вместо них общеамериканских /æ/ и / α /.

Показательно в этом отношении сопоставление двух статей — Р. Макдэвида «Поствокальное / -r / в Южной Каролине: социаль­ный анализ» [McDavid 1948, 473— 481] и написанной им в соав­торстве с Р. О'Кейном «Еще раз к вопросу о южном стандарте» [McDavid, O'Cain 1977, 229—232]. В первой статье он писал, что в Южной Каролине поствокальное / г /, один из признаков «обще-американского» типа, представляет собой периферийное явление, встречающееся преимущественно в социальных низах и не поль­зующееся высоким социальным престижем. 30 лет спустя Мак-дэвид констатировал «распространение поствокального / r / более высокими темпами, чем любая другая инновация в речи Чарл­стона. Только аристократы и пожилые белые жители, принадле­жащие к другим классам, более или менее последовательно при­держиваются „безэрной" нормы»   [там же].

Пожалуй, наиболее полно и доказательно вскрывает эту тен­денцию У. Лабов [Labov 1966], который, анализируя речь жителей Нью-Йорка, считавшегося ареалом «безэрной» нормы, приходит к выводу о том, что на смену региональному типу, ориентирован­ному на «безэрное» произношение, приходит новый стандарт, формирующийся в большей степени под влиянием «общеамерикан­ского» типа. Судя по данным Лабова, процесс формирования этой новой нормы развивался наиболее интенсивно в послевоенные годы (по-видимому, в связи с интенсификацией миграционных процессов). В результате прежний «безэрный» тип в значительной мере утратил свой социальный престиж не только среди «аутсай­деров», но и среди самих его носителей и в настоящее время нахо­дится в стадии превращения в «субстандартный» местный диа­лект.

О проявлении аналогичных тенденций в речи жителей Север­ной Каролины свидетельствуют данные, полученные Л. Левиным и Г. Крокеттом [Levine, Crockett 1967], обследовавшими район Пидмонта, где «безэрная» норма еще не сдала своих позиций. Однако симптоматично то, что ее придерживаются главным обра­зом пожилые информанты из числа коренных жителей этого рай­она, тогда как вариант с ретрофлексным / r / преобладает среди более молодых жителей, а также среди пришельцев из других штатов.

Сходные процессы наблюдаются и в сфере лексики как диалект­ной, так и относящейся к региональным наддиалектным формам речи. Об этом, в частности, свидетельствуют данные опроса, про­веденного в Техасе под руководством Э. Б. Этвуда. Опубликован­ные им материалы обнаруживают симптоматичную корреляцию с возрастом и образованием информантов: локализованные вари­анты, как диалектные, так и наддиалектные (региональные), преобладали в речи пожилых информантов. В то же время молодые образованные информанты явно отдавали предпочтение общеаме­риканским   и — в   ряде   случаев — общеанглийским   единицам.

70


Например, они предпочитали общеанглийское fire-fly 'светлячок' местному lightning bug, общеамериканское skunk 'скунс' его мест­ному эквиваленту polecat, общеанглийское attic Чердак' местным garrot и loft, общеамериканское corn on the cob 'кукуруза в по­чатках' местному roasting ears, общеамериканское of во фразе a quarter of seven местному till (a quarter till seven). Цифры, характеризующие соотношение между этими вариантами, доста­точно убедительны. Например, в коррелятивной паре slop bucket (местн.): garbage can (общеамер.) 'мусорный ящик' общеамерикан-. ский вариант указали в своих ответах 72% опрошенных студентов и лишь 33,4% остальных информантов, преимущественно лиц в возрасте 60—70 лет.

Данные Э. Этвуда и других исследователей позволяют сделать вывод о том, что локально ограниченные лексические единицы представляют собой регрессивное явление и постепенно вытесня­ются из речи образованных американцев синонимичными едини­цами общеамериканской и общеанглийской лексики. Утвер­ждению общенационального варианта в его конкуренции с локаль­ными вариантами в ряде случаев содействуют средства массовой коммуникации. Например, реклама по радио, телевидению и в печати содействовала укреплению позиций общенационального cottage cheese 'творог' и сокращению сферы употребления его региональных (наддиалектных и диалектных) синонимов. По сви­детельству А. Марквардта, в настоящее время cottage cheese в значительной степени вытеснил sour milk cheese (Восточная Новая Англия), Dutch cheese (северные штаты), pot cheese (долина р. Гудзон), smearcase (центральные штаты; от нем. Schmierkäse, заимствование из диалекта пенсильванских немцев Pennsylvania Dutch), которые сейчас означают лишь творог домашнего приго­товления и употребляются главным образом пожилыми людьми [Marckwardt,  Quirk  1964,  65].

Что же касается регионального среднезападного произноси­тельного типа, то в настоящее время он, по-видимому, приобре­тает новый статус. Будучи наиболее распространенным и, стало быть, наиболее нейтральным, в наибольшей мере лишенным локальных признаков, он постепенно расширяет свой ареал и таким образом перестает быть региональным образованием, инте-грируясь в рамках американского варианта литературного ан­глийского  языка.

Если на раннем этапе развития норм литературного англий­ского языка в США преобладала описанная выше полицентриче­ская модель, то в настоящее время действуют иные закономер­ности. Формирование общенациональной произносительной нормы происходит не вокруг одного или нескольких центров, а на базе самого распространенного регионального койне, имеющего наи­лучшие перспективы стать общенациональной нормой. Такую модель формирования литературной нормы можно назвать ацентрической.

71


В 1961 г. Г. Курат с уверенностью писал, что «нет никаких оснований предполагать, что в обозримом будущем жители Вирд­жинии будут ориентироваться в своем произношении на жителей Нью-Йорка, а жители Детройта — на жителей Бостона» [Кu-rath 1961]. Курат был несомненно прав, полагая, что модель на­циональной нормы в США едва ли станет моноцентрической. Для такого прогноза действительно нет никаких оснований. Но едва ли можно из этого делать вывод о том, что нынешний поли­центризм произносительной нормы сохранится навсегда. Напро­тив, если экстраполировать на будущее наблюдаемые в настоящее время конвергентные процессы, то можно предположить что в дальнейшем американский вариант литературного английского языка будет развиваться в сторону большей структурной гомоген­ности.

  Рассматривая динамику языковых процессов, характерных для современной эндоглоссной ситуации, следует особо остано­виться на различных путях распространения языковых инноваций через социальный континуум. Наиболее частым и характерным путем является путь «сверху вниз» — от принадлежащих к со­циальным верхам «референтных групп» к социальным низам. Именно так обстоит дело в ареале, обследованном Левиным и Крокеттом [Levine, Crockett 1967]. Здесь в качестве носителей инновационной произносительной нормы выступают высшие со­циальные группы некоренных жителей района. Именно в этих слоях наблюдается максимальная четкость ориентации на норму с поствокальным / r / (R-norm clarity), тогда как в низших слоях происходит затухание инновационной волны, проявляющееся в смешении этой нормы с «безэрной».

Разумеется, возможен и противоположный путь — «снизу вверх». Так, по-видимому, повысился социальный статус пост­вокального / r / в Южной Каролине, как показывают работы Р. Макдэвида [McDavid 1948; McDavid, O'Cain 1977].

Наконец, возможен и третий путь, когда центр инновации сов­падает с серединой социальной пирамиды, откуда инновационные волны распространяются к вершине и к основанию. Именно так, согласно данным Лабова [Labov 1986], происходит внедрение общеамериканской произносительной нормы в Нью-Йорке, где в качестве основного проводника этой инновации выступает «низ­ший средний класс» (lower middle class), который в «гиперкор­ректной» ориентации на новую норму (с поствокальным / г /) превосходит все остальные слои населения.

Отмеченные выше социальные процессы, и в первую очередь миграция и урбанизация населения, оказывают существенное влияние на саму структуру эндоглоссных отношений. В результате меняется социальный характер взаимодействующих друг с другом форм существования языка, изменяется их социальная база. Весьма показательна в этом отношении судьба диалекта американ­ских негров Black English.

72


По своим основным и определяющим признакам примыкающая к группе южных диалектов, эта социально-коммуникативная си­стема, сложившаяся в результате многолетней сегрегации негри­тянского населения, на первых порах обнаруживала черты как территориального, так и социального диалекта. В самом деле, коллектив ее носителей характеризовался совокупностью как тер­риториальных признаков (районами исторически сложившейся концентрации негритянского населения были штаты Миссисипи, Алабама, Северная и Южная Каролина, Арканзас, Джорджия), так и признаков социальных или социально-этнических (носите­лями диалекта были негры — представители беднейших слоев сельского населения). Таким образом, социально-коммуникатив­ная система Black English возникла как бы на пересечении трех измерений — социально-классового, этнического и территориаль­ного.

В XX в. ситуация существенно изменилась. Началась массо­вая миграция негритянского населения, которая, как отмечает К. Бил, характеризовалась двумя направлениями — из сельских районов в города и с юга на север и запад [Beale 1973, 938—946]. Исход американских негров из районов их изначального рассе­ления начался особенно интенсивно с 40-х годов. К 1970 г. около половины всех американских негров проживало в северных и западных штатах. По степени урбанизации негры превысили сред­ние показатели американского населения в целом: в 1965 г. в го­родах проживало 70% всего населения страны и 75% ее негритян­ского населения. Особенно заметен приток негров в крупные го­рода. По данным переписи 1970 г., негритянское население в Нью-Йорке составило 21%, в Чикаго — 33, в Детройте — 44, а в Ва­шингтоне — около  70%.

В крупных городах негритянское население сосредоточено, как правило, в «черных гетто» (таких, как Гарлем в Нью-Йорке, Уотте в Лос-Анджелесе и др.). Сегрегации негров способствует и процесс' «сабурбанизации» (suburbanization), т. е. переселения значительной части городского населения из центральной части города в пригороды. В результате происходит расширение терри­тории негритянских гетто за счет присоединения к ним центральных районов ряда городов (например, в Чикаго, Окленде и др.) [Ни-тобург 1973, 228-233].

Сегрегация негритянского населения, его обособленность спо­собствовали сохранению Black English, препятствовали его рас­творению в новой диалектной среде. Вместе с тем Black English утратил одну из своих основных дифференциальных черт, пре­вратившись из диалекта территориального и одновременно со­циально-этнического в социально-этнический диалект, лишенный территориальной специфики. В новом социальном окружении речь негров—выходцев из южных штатов воспринималась уже не как разновидность южной диалектной речи, а как «негритянская речь». Как отмечает Р. Макдэвид, «система расселения жителей по расо­вому признаку в урбанизированных районах севера такова, что

73


на протяжении многих миль вы слышите только субстандартную речь негров, говорящих на диалекте южного происхождения. В результате среди белого населения северных штатов возникает представление о дискретной „негритянской речи", поскольку это единственная разновидность южной речи, с которой большинство из них сталкивается повседневно». Р. Макдэвид усматривает иро­нию судьбы в том, что жители Чикаго нередко принимают речь белых южан независимо от их уровня образования за Black English  [McDavid 1980, 123-124].

Однако Black English — это не просто негритянский диалект. Это диалект низших, наиболее обездоленных и наиболее сегре­гированных слоев негритянского населения. Этот вывод подтвер­ждается выборочным исследованием Дж. Дилларда, сопостави­вшим речевое поведение негров, проживающих в двух различных кварталах крупного американского города. В первом квартале, населенном почти исключительно неграми, живущими в условиях безработицы п нищеты, доминировал Black English. Во втором квартале со смешанным населением, весьма пестрым по своему социальному составу, речевое поведение негров представляло собой континуум, на одном полюсе которого наблюдалась четкая ориентация на Standard American English, а на другом — на Black English. При этом обнаруживалась достаточно четкая кор­реляция между степенью ориентации на ту или другую систему и социальным статусом информантов (чем выше статус, тем меньше нелитературных форм) [Dillard 1972, 229—264].

В гл. I отмечалось, что в обществе, основанном на социальном неравенстве, нередко наблюдается тесное переплетение естествен­ной дифференциации с дифференциацией социальной. Одним из опосредованных рефлексов такого переплетения признаков со­циальной и естественной дифференциации является социально-этнический диалект Black English, коллектив носителей которого выделяется на основе совокупности социально-классовых и ра­совых признаков. Языковые признаки этого диалекта будут рас­смотрены подробно в гл. IV.

Социальное измерение тесно переплетается с пространствен­ным — у территориальных диалектов, по сути дела превратив­шихся в социально-территориальные. Так, авторы исследования аппалачского диалекта У. Уолфрам и Д. Крисчиен указывают, что полный набор признаков, приписываемых ими этому диалекту, не обнаруживается ни у одного индивида и что некоторые из меж­личностных различий соотносятся с теми или иными социальными переменными. Например, многие из этих признаков и в особен­ности те, которые получают отрицательную социальную оценку не встречаются в речи представителей «среднего класса» (сюда относятся, например, плеонастические формы степени сравнения и превосходной степени прилагательных типа more older, most stupidest и т. п., перфективное done в конструкциях типа I done forgot when it opened и др.) [Wolfram, Christian 1976, 161-162].

74


Сложное взаимодействие социальных и региональных факто­ров, детерминирующих структуру территориального диалекта, лежит в основе тех фактов, которые приводит Р. Макдэвид в своем описании диалектной ситуации, существовавшей в годы его юности в Гринвилле (Юж. Каролина), где речь образованного белого на­селения и негров характеризовалась опущением поствокального / r /, а речь сельского белого населения и рабочих текстильных фабрик — произнесением / r / во всех позициях, в то время как монофтонгизация гласного в write / ai > а: / была общим при­знаком речи негров, необразованных сельских жителей и фабрич­ных рабочих  [McDavid 1980, 36—39].

Чрезвычайной сложностью и противоречивостью отличается субъктивный компонент эндоглоссной ситуации, связанный с со­циальными установками в отношении тех или иных диалектов и литературного языка. Типичный пример столкновения установок носителей разных диалектов приводит Джон Стейнбек в романе «Гроздья гнева»:

By the tent a little embarassement had set in, and social inter­course had paused before it started. Pa said, "You ain't Oklahome folks?". . .

"I knowed you wasn't Oklahomy folks. You talk queer kinda that ain't no blame at all, you understan'." "Ever'body says words different", said Ivy. "Arkansas folks says them different, and Okla­homa folks says 'em different. And we seen a lady from Massachu­setts an' she said 'em differentest of all. Couldn' hardly make out what  she  was sayin'."

В основе некоторых социальных установок, бытующих в отно­шении тех или иных территориальных и социальных диалектов и региональных койне, лежит перенос стереотипов, ассоциируемых с той или иной общностью, на ее язык. Особенно ярко проявляется конфликт социальных установок в сфере произношения, где, как отмечалось выше, еще не сложилась общенациональная норма и региональная вариативность отмечается на всех социальных уров­нях. Наиболее характерна в этих случаях положительная уста­новка в отношении собственного диалекта и отрицательная в от­ношении других. Достаточно вспомнить едкие насмешки, которым подвергалось в газетах восточных и среднезападных штатов те­хасское произношение президента Л. Джонсона. В то же время, по свидетельству проф. А. Марквардта, студенты университета штата Кентукки положительно реагировали на привычный для них южный акцент Джонсона и отрицательно — на «бостонское : произношение» президента Дж. Кеннеди. Весьма показательно бытовавшее среди южан мнение о том, что образованный житель Среднего Запада говорит, как необразованный южанин [Varie­ties in present-day English 1973, 260—261].

Здесь, по-видимому, имела место столь характерная для субъ­ективных оценочных суждений, лежащих в основе подобных сте­реотипов, подмена «эмического» подхода к языковому явлению (т. е. интерпретации его «изнутри», с позиций системы, к которой

75

#


оно относится) подходом «этическим» (т. 9. интерпретацией его «извне», с позиций системы наблюдателя). Южане отрицательно оценивали поствокальное / г / в среднезападном произношении, поскольку в их собственном ареале оно являлось социальным ин­дексом ненормированной речи. В настоящее время в связи с рас­пространением поствокального / г / на юг (см. выше) изменилась и социальная оценка этого явления.

Характерные примеры бытующих в США речевых стереотипов приводит в одной из своих работ У. Лабов: 1) Brooklynese (речь жителей Бруклина, часто изображаемая как, например, toity-toid street вместо Thirty-Third street); 2) "Deses, dems and dose (these, them and those)" — популярная имитация американского просторечия; 3) Bostonian типа "Pahk your can in the Hahvahd Yahd" (имитация «безэрного» произношения); 4) "Broad а" в речи жителей Новой Англии, карикатурно изображаемое как "Fahncy that"; 5) Southern drawl — различные имитации южных монофтон­гов; 6) речь так называемых Hoi Toiders (High Tiders) в Северной Каролине; 7) "Put the harse in the born" (Put the horse in the barn) речевой стереотип, имитирующий произношение сельских жи­телей штата Юта [Labov 1972b, 314—315].

Интересны результаты социально-психологического экспери­мента, предпринятого Дж. Такером и У. Лэмбертом с целью вы­явить структуру ценностной ориентации различных слоев амери­канского населения в отношении тех или иных разновидностей американского английского. В основу эксперимента была поло­жена отмеченная выше связь между стереотипами в отношении тех или иных социальных и этнических общностей и стереотипами в отношении их языка. Группе «судей», состоящей из студентов юж­ного негритянского колледжа, белых студентов из южного универ­ситета и белых студентов из северного университета, было предло­жено прослушать записанный на магнитофоне текст, который поочередно читали носители различных американских диалектов, и оценить личностные характеристики каждого из них по спе­циально сконструированной биполярной шкале. Текст читали пред­ставители разных социально-этнических групп: белые американцы, владеющие так называемым Network English, т. e. дикторским стилем произношения, приближающимся к распространенному среди американцев представлению о литературном стандарте; бе­лые южане, окончившие колледж; негры-южане, окончившие колледж; негры из штата Миссисипи, окончившие колледж; негры, обучающиеся в одном из вашингтонских университетов; негры, обучающиеся в одном из южных колледжей, и выпускники того же колледжа, проживающие в течение ряда лет в Нью-Йорке.

В результате эксперимента была выявлена следующая законо­мерность: все три группы «судей» давали самую высокую оценку лицам, владеющим Network English. Такой результат является вполне предсказуемым и свидетельствует о высоком социальном престиже литературного языка. В то же время выявился значи-

76


тельный «разброс» данных, связанных с оценкой других разновид­ностей American English. Так, белые студенты-южане после носи­телей Network English отдавали предпочтение образованным бе­лым южанам и на последнее место ставили негров-студентов из штата Миссисипи, тогда как студенты негритянского коллледжа отво­дили второе место окончившим колледж неграм-южанам, а послед­нее — образованным белым южанам. Белые студенты из северного университета, подобно белым южанам, отводили последнее место негритянским студентам из Миссисипи, но в отличие от них ста-аили образованных белых южан лишь на третье место [Tucker, Lambert 1969, 463—468].

В целом данные эксперимента Такера и Ламберта подтвер­ждают высказанные выше соображения относительно положитель­ной оценки собственного диалекта и связи между отрицательными установками в отношении тех или иных диалектов и отрицатель­ными стереотипами в отношении их носителей. Характерно, что обе группы белых «судей» давали самые низкие оценки произноше­нию студентов из Миссисипи, по которому они с наибольшей опре­деленностью угадывали их расу (в 89—94% всех случаев). Отри­цательная оценка собственного диалекта является исключением из правил и свидетельствует об эрозии этого диалекта, о его вытес­нении из данного ареала. Например, по данным У. Лабова, для жителей Нью-Йорка характерна отрицательная оценка собствен­ного произношения, что, по-видимому, связано с низким прести­жем (negative prestige) нью-йоркского диалекта и с постепенным устранением некоторых из его примарных признаков под воздей­ствием среднезападной («общеамериканской») нормы.

Рассматривая структуру эндоглоссных отношений как опосре­дованное отражение социальной структуры общества в языке, нельзя вновь не обратить внимания на гетероморфизм социальных и языковых структур, на сложный и противоречивый характер связей между ними, на историческую обусловленность этих свя­зей. С одной стороны, мы видим, как в самой социальной структуре происходит интеграция и функционализация таких «внесистемных» элементов, как элементы этнической и территориальной разоб­щенности; как эти элементы превращаются в элементы функцио­нальных систем, например, систем разделения труда, власти, пре­стижа, коммуникации. G другой стороны, выясняется, что как эти новые «внесистемные», так и традиционные «внутрисистемные» элементы социальной "структуры отнюдь не соединены взаимоод­нозначными связями с элементами языковой Структуры. Напро­тив, такие компоненты национального языка, как диалекты, об­наруживают связи, ведущие к самым различным клеткам социаль­ной матрицы. Это подтверждают такие образования, как, напри­мер, Black English, связанный одновременно с элементами соци­ально-классовой дифференциации и этнической разобщенности, и многие местные диалекты, связанные с элементами территори­альной разобщенности и социальной дифференциации.

77


В предыдущей главе делалась ссылка на положение маркси­стской социологии, согласно которому социальную структуру следует рассматривать не только как некую статичную совокуп­ность связей и отношений, но и в динамике, с учетом определяю­щих дивергенционных и интеграционных процессов. В нынешней картине эндоглоссных отношений находит свое отражение слож­ное взаимодействие этих процессов. С одной стороны, высокая мобильность населения и его урбанизация приводят к стиранию некоторых диалектных различий. Но, с другой стороны, сохраня­ются факторы, способствующие этнической, социальной и иной разобщенности. Пример с Black English убедительно свидетель­ствует о том, что современные интеграционные процессы не сни­жают степени социального расслоения общества и социальной стратификации языка, меняются лишь формы последних. Более того, социальная дифференциация, по-видимому, становится более универсальным и более существенным признаком английского языка в США, чем дифференциация территориальная.

Глава III

Литературный английский язык в США

Статус американского варианта литературного английского языка

Вопрос о статусе американского варианта литературного англий­ского языка по отношению к британскому варианту затрагивался в предыдущей главе в разделе, посвященном эндоглоссной ситуа­ции. Подробнее он рассматривался автором в другой работе [Швейцер 1971]. Сейчас же нас интересует статус литературного английского языка в США как часть общей проблемы со­циальной дифференциации английского языка в Соединенных Штатах.

Вопрос о том, какие языковые образования следует относить к категории литературных языков, продолжает оставаться дискус­сионным. Существуют различные точки зрения относительно того, какие признаки литературных языков являются универсальными [ср., например: Филин 1974; Гухман 1976; Общее языкознание 1970; Русская разговорная речь 1973]. При этом намечаются два различных подхода к решению этого вопроса. Одни авторы пытаются найти различительные признаки литературного языка в нем самом, в его отличии от других языковых образований, в   его   собственных   функциональных   характеристиках.   Другие

78


видят свою основную задачу в точном определении коллектива носителей литературного языка.

Первый подход характерен, в частности, для работ М. М. Гух-ман, стремящейся выявить набор универсальных черт литератур­ного языка. В качестве таковых выдвигаются: 1) большая или меньшая обработанность; 2) отсутствие спонтанности речевого произведения и связанная с этим селективность (этим обусловли­вается его противопоставление разговорно-бытовой стихии); 3) над-диалектность, проявляющаяся в разных формах, и 4) большая или меньшая полифункциональность. Уточняя эти критерии, M. M. Гухман указывает на то, что степень обработанности, наддиалектности и полифункциональности литературного языка варьируется от одной языковой ситуации к другой. Однако при этом обработанность и наддиалектность всегда предполагают известный отбор явлений из общего инвентаря языка на основе более или менее осознанных критериев, что нередко связано с известной регламентацией даже при отсутствии кодифицирован­ных норм. Отсюда следует, что стандартность, наличие письменной фиксации и кодификации норм не являются универсальными признаками литературных языков, а национальный литератур­ный язык, обладающий гомогенностью, стандартностью и коди­фицированными нормами, является лишь одной из возможных разновидностей литературного языка.

Наддиалектность, т. е. обособление от диалекта, может реали­зоваться в двух направлениях: 1) в отказе от узкорегиональных фонетических, морфологических и лексических черт диалекта, что нередко сопровождалось объединением признаков разных диа­лектных ареалов, и 2) в функционально-стилистическом обособле­нии, обусловленном спецификой тех жанров, в которых реали­зуется данный литературный язык. Однако наддиалектность, подобно стандартности и наличию письменной фиксации, не яв­ляется определяющим признаком литературного языка. Из всей совокупности показателей, выделяющих литературный язык среди других языковых образований, специфичными для любой его разновидности, по мнению M. M. Гухман, являются селективность и обработанность [Гухман 1976, 5—8].

Несколько иной подход к определению дифференциальных черт литературного языка предлагает Л. И. Скворцов, который считает, что и неопределяющие признаки литературного языка (к их числу он вслед за М. В. Пановым относит нормированность, стилистическую дифференциацию, общеобязательность и «поли­валентность») могут в своей совокупности (в которой присутствует определенная иерархия) определять существо литературного языка   [Скворцов  1980,  118].

Различая универсальные и неуниверсальные, определяющие и не определяющие признаки литературных языков, M. M. Гухман рассматривает понятие «литературный язык» в исторической пер­спективе, в диахронном варьировании его форм. Однако думается, что высказываемые ею соображения приложимы и к синхронному

79


варьированию различных форм реализации этой категории. В част­ности, представляется правомерным рассматривать книжно-письменную форму литературного языка лишь как одну из его форм, существующую наряду с его устно-разговорной разновид­ностью, а кодифицированный литературный язык — как одну из его разновидностей, предполагающую и наличие других, некодифицированных форм литературного языка. Такого взгляда придерживаются, в частности, авторы коллективной монографии «Русская разговорная речь», ставящие перед собой задачу изучить литературный разговорный язык как одну из разновидностей литературного языка, противопоставляемую кодифицированному литературному языку, с одной стороны, и просторечию — с дру­гой  [Русская разговорная речь 1973, 5—17].

Думается, что включение в категорию «литературный язык» литературной разговорной речи не противоречит указанным выше основным, определяющим критериям литературного языка. В са­мом деле, селективность и обработанность в известной мере при­сущи и литературной разговорной речи. Это, в частности, выте­кает из принципиального отличия нормы литературной разговор­ной речи от диалектных норм: если в диалекте понятие норматив­ности совпадает с понятием общепринятости, то литературной разговорной речи, как отмечает Е. А. Земская, присуще не только понятие общепринятого, но и понятие правильного / неправиль­ного. И хотя сфера допустимого в разговорной разновидности литературного языка далеко не всегда достаточно четко очерчена, само по себе наличие известных запретов предполагает существо­вание механизма отбора явлений из общего репертуара языка [там же, 26—27].

Другой подход к определению границ литературного языка и к отграничению его от смежных языковых образований мы на­ходим, в частности, в коллективной монографии «Русский язык по данным массового обследования». Авторы этой работы исходят из того, что, поскольку ни сам термин «литературный язык», ни совокупность его носителей не имеют в науке точных опре­делений (содержание этих понятий, по-видимому, обусловлено национальной спецификой), необходимо прежде всего определить, исходя из теоретически обоснованной гипотезы, некоторые при­знаки, которыми должны обладать носители литературного языка. Применительно к литературному русскому языку выдвигаются следующие признаки: 1) русский язык является для его носи­телей родным; 2) они имеют высшее или среднее образование и 3) являются жителями городов. Как видно из этого перечня, в качестве критериев выделения совокупности носителей литера­турного языка взяты не языковые характеристики, т. е. харак­теристики самого литературного языка, а социальные (т. е. харак­теристики  коллектива  его  носителей).

Указанные выше социальные ограничения аргументируются следующим образом: во-первых, лица, для которых русский язык неродной,   обнаруживают   в   своей   речи   черты,   обусловленные

80


воздействием структурных свойств родного языка на второй язык; во-вторых, «образовательный» критерий оказывается необходи­мым, поскольку годы учения в школе и вузе способствуют устра­нению из речи диалектных черт, наиболее резко контрастирующих с литературно-нормированной речью; в-третьих, город способ­ствует столкновению и взаимному влиянию разнодиалектных ре­чевых стихий, их смешению, и именно в городе наиболее интен­сивно проявляется влияние языка радио, газет, речи образован­ных людей [Русский язык по данным массового обследования 1974, 17-18].

Думается, что оба этих подхода к определению границ литера-турного языка и его различительных черт и определяющих харак­теристик отнюдь не являются взаимоисключающими и в принципе вполне могут быть совмещены. Современный литературный анг­лийский язык, в том числе и его американский вариант, может и должен быть охарактеризован с помощью комплекса как лингви­стических, так и социальных признаков. Так, для литературного языка характерно сложное взаимодействие письменной и устной форм, тогда как диалекты тяготеют к сфере устной народной речи. Книжно-письменная форма, как указывалось выше, не является единственной формой реализации литературного языка, но ее на­личие среди других его форм, несомненно, является одной из раз­личительных черт литературного языка. В функциональном отно­шении литературный язык отличается всеобъемлющим характером. Это язык культуры, науки, публицистики, основа языка худо­жественной литературы. Его полифункциональность противо­поставляется монофункциональности диалектов. В отличие от диа­лектов литературный язык характеризуется целенаправленным отбором языковых фактов, регулируемым литературной нормой, или, иными словами, селективностью и обработанностью. Хотя эта норма не всегда и не во всех разновидностях литературного языка носит кодифицированный характер, само по себе наличие в его составе кодифицированной подсистемы может рассматри­ваться в качестве одного из дифференциальных признаков лите­ратурного языка.

Литературный язык относится к числу социолингвистических категорий. Именно поэтому в его основе лежат не только лингви­стические, но и социологические признаки. Играя доминирующую роль в современном обществе и будучи воплощением общенарод­ного образца, литературный язык оказывает значительное влия­ние не только на письменную, но и на устную речь самых широких слоев населения. Одним из существенных признаков литератур­ного языка в современном обществе является его высокий социаль­ный престиж, опирающийся на престиж коллектива его носителей. Социальные характеристики последних могут варьироваться от общества к обществу и от одной языковой ситуации к другой. Так, для современного литературного русского языка характерно значительное расширение его социальной базы. Если в начале нынешнего   века   только   представители  интеллигенции  призна-

6    А. Д. Швейцер              81


вались той частью общества, которая действительно говорит на литературном языке, то сейчас, по данным авторов указанной монографии, положение существенно изменилось. Говорящими на литературном русском языке являются не только люди с выс­шим образованием (интеллигенция), но и рабочие, окончившие среднюю школу, многочисленный слой служащих, имеющих сред­нее образование, студенты вузов и учащиеся техникумов [Русский язык по данным массового обследования 1974, 24].

Однако в любой языковой ситуации ядро носителей литератур­ного языка составляют представители так называемых референт-, ных групп, пользующихся высоким социальным престижем и во­площающих в той или иной мере определенную совокупность социальных эталонов, в том числе речевых. Это в основном так называемые образованные слои населения — понятие, которое может иметь разное социальное наполнение в различных соци­ально-исторических контекстах. Не случайно литературный язык иногда обозначается в лингвистической литературе термином «престижный диалект» (prestige dialect [см., например: Francis 1958, 46, 48]), подчеркивающим его положение в структуре со­циальной дифференциации языка, или термином «стандартный язык» [Брозович 1967], акцентирующим внимание на выполняемой им эталонной функции.

Как отмечалось выше, между тем или иным языковым образо­ванием и компонентами социальной структуры общества отсут­ствуют взаимооднозначные связи. Литературный английский язык в США — это, разумеется, не только язык указанных выше «референтных групп». Однако нельзя не признать, что эти группы выделяются среди других наиболее последовательной ориента­цией на литературный стандарт. На другом полюсе континуума располагаются социальные группы, в речевом репертуаре которых элементы литературного языка сочетаются с элементами диалекта. Речевое поведение этих групп характеризуется переключением с литературного языка на диалект и с диалекта на литературный язык под воздействием меняющейся социальной ситуации (под­робно см. в гл. V).

В гл. I выдвигался тезис, согласно которому структура со­циальной дифференциации языка представляет собой многомерное образование, в котором выделяются две плоскости социально обусловленной вариативности — стратификационная и ситуатив­ная. Сказанное в полной мере относится и к литературному языку. Социальная неоднородность его носителей находит свое отражение в его стратификационной вариативности, зависящей от тех или иных параметров социальной структуры общества, и в вариатив­ности ситуативной, определенной параметрами социальной си­туации.

Вопрос о статусе английского языка в США до сих пор вызы­вает оживленную полемику как среди филологов, так и среди широкой общественности. В свое время, как отмечает Э. Стивенсон [Stephenson 1977, 211—218], споры шли в основном между пу-

82


ристами, среди которых было немало педагогов с их абсолютиза­цией литературной нормы, унаследованной от таких грамматистов XVIII в., как Р. Лоут и Л. Маррей, и характерной почти для всех опубликованных с тех пор школьных учебников, и лингвистами, опиравшимися на современные научные исследования узуса английской речи. Атаки «правых» (как именует пуристов Стивен­сон) продолжаются и в наши дни. Так, в 60-е годы пуристы обру­шились на составителей нового (3-го) издания словаря Уэбстера, обвиняя их в подходе к английскому языку с позиций вседозволен­ности.

В настоящее время Standard American English стал объектом нападок со стороны тех, кто ставит под сомнение его онтологи­ческий статус. Исходя из того, что литературный язык трудно поддается строгому определению, сторонники новой «радикаль­ной» теории полагают, что это понятие может быть полностью исключено из рассмотрения. Проанализируем некоторые из вы­двигаемых при этом аргументов. У. Мейерса, автора статьи, озаглавленной «Можно ли (и нужно ли) определять Standard American English?», не удовлетворяет популярное определение Standard American English из учебного пособия для студентов 1-го курса («Standard English — это язык образованных людей, язык, внушающий уважение, язык высокого социального и про­фессионального статуса»), поскольку неясно, кого именно следует считать образованными людьми. При этом он ссылается на ошибки и отклонения от нормы, которые порой встречаются у образован­ных американцев. Столь же неудовлетворительны, по мнению У. Мейерса, попытки уточнить понятие «образованные люди». Например, в одном из пособий по стилистике в качестве эталона предлагается «письменная речь образованных людей интеллигент­ного труда». Однако такие типичные ошибки, как: Whom do you think you are? (вместо Who do you think you are?) и They gave the present to him and I (вместо to him and me), едва ли возможны в речи необразованных людей и характерны именно для нелитера­турной речи образованных (educated non-standard English). У. Мейерс ставит под сомнение и другие попытки определить Standard American English, исходя из социальных характеристик его носителей (например, встречающееся у У. Уолфрама и Р. Фей-солда определение: «язык образованных представителей среднего класса» [Wolfram, Fasold 1974, 21]). Однако гораздо важнее для него другой вопрос: а следует ли вообще определять Standard American English?

Для некоторых авторов (например, для У. Лабова) определе­ние Standard American English — средство для достижения наме­ченной цели. Этой целью является обеспечение возможности для низших слоев населения овладеть литературным языком. Однако Мейерс высказывает сомнение относительно того, необходимо ли жителям Нью-Йорка овладеть стандартным произношением (ска­жем, произносить bad как [bæd], a не [bed]). Несостоятельными представляются ему утверждения о том, что литературный язык

83              6*


выполняет объединяющую и выделительную функции, выступая в качестве символа национального единства, поскольку едва ли представления о национальном единстве совпадают у негра — шофера такси из Гарлема, у белого юриста из Ричмонда и у фер­мера-мексиканца из  Калифорнии.

Не кажется убедительной У. Мейерсу и конформистская точка зрения, согласно которой овладение литературным языком явля­ется путем к жизненному успеху, поскольку Standard English — это язык наиболее могущественных и влиятельных членов об­щества. Неубедительны, по его мнению, и те языковые признаки, которые кладутся в основу определения Standard American Eng­lish. Ведь если различие между диалектом и литературным язы­ком определяется, как утверждают некоторые авторы, на основе фонетических признаков, то можно говорить с диалектным про­изношением как Turn on the electric precipitator, так и Turn on the spigot (первая фраза взята из научно-технического текста, а  вторая —из разговорно-бытовой речи).

В заключение Мейерс утверждает, что едва ли есть необходи­мость определять Standard English — не существующую в настоя­щее время разновидность языка. Он признает, что литературный язык иногда может быть «полезной фикцией» точно так же, как полезной фикцией является чисто синхронное состояние языка. Однако это не является, по его мнению, аргументом в пользу создания стандарта, которому, как писал в свое время Джонсон по поводу целесообразности создания Академии английского языка, «никто не хотел бы повиноваться, а многие считали бы такое  неповиновение делом чести».

Думается, что в аргументах, выдвигаемых У. Мейерсом, есть известная доля истины. Верно то, что однозначное определение литературного языка не только затруднительно, но и едва ли воз­можно. Во всяком случае, было бы нереалистично требовать от лингвистов такого определения, которое давало бы возмож­ность однозначно выявлять статус любой языковой единицы с точки зрения ее принадлежности к литературному языку. Ведь между литературной и нелитературной речью отсутствуют жесткие, раз и навсегда установленные границы. Немало языковых единиц находится в состоянии перехода из диалектов или региональных койне в общенациональный литературный язык. Эти единицы образуют промежуточный слой, так называемую серую зону (grey area), в которой однозначная идентификация элементов лите­ратурного и нелитературного языка попросту невозможна. У. Мей­ерс прав, обращая внимание на неубедительность некоторых попыток установить прямолинейные связи между Standard Ame­rican English и той или иной социальной группой. Такие попытки обречены на неудачу, поскольку, как отмечалось выше, социаль­ный состав носителей литературного языка далеко не однороден. Однако из этого никак не следует, что понятие «Standard American English»  является фикцией.

84


Едва ли можно согласиться с Мейерсом, когда он в качестве аргумента против ориентации на язык образованных американцев ссылается на отдельные ошибки в их речи. Ведь литературный язык — это не то же самое, что реальная речевая практика, в ко­торой всегда возможны отдельные ошибки и отклонения от нормы. К числу таких отклонений могут относиться и приводимые выше примеры гиперкорректной речи типа Whom do you think you are? и . . .to him and I и т. п. Понятие «литературный язык», несом­ненно, является абстракцией, идеализированным конструктом, точно так же как абстракцией является и само понятие «язык». Однако эта абстракция не является фикцией, поскольку в основе ее лежит языковая реальность. В этом легко убедиться, прочитав хотя бы статью Мейерса, написанную, как и любое другое произ­ведение этого жанра, на Standard American English.

Разумеется, понятие о национальном единстве может быть раз­ным у различных слоев населения. Но при любом понимании этой категории язык всегда остается одним из существенных эле­ментов единства нации, а литературный язык как вершина на­ционального языка, как его важнейший компонент, несомненно, играет существенную роль в цементировании национального единства. Standard American English выполняет объединяющую и выделительную функции в отношении американской нации. Его отличия от Standard British English, какими бы незначитель­ными они ни представлялись порой с чисто лингвистической точки зрения, приобретают совершенно иные масштабы, становясь символом национальной самобытности.

Выше отмечалось, что стандартизация американского вари­анта наименее четко выражена на фонетическом уровне. Именно этим, очевидно, объясняется то, что, пытаясь доказать отсутствие общенационального американского стандарта, Мейерс привлекает в основном фонетический материал. По-видимому, не случайно в качестве примера вариативности нормы он приводит колебания между /аз/ и /е/ в речи жителей Нью-Йорка. Однако, по данным Лабова, на которого делается при этом ссылка, эти колебания свидетельствуют о незавершенном процессе фонетического изме­нения, когда четкая ориентация на нормативное произношение представляется наиболее затруднительной [Labov 1972b, 134]. В то же время Мейерс не касается таких стабильных социальных маркеров, как наблюдаемое в том же ареале и получающее отри­цательную социальную оценку произнесение Idi и Iti в словах типа there и thing. И, разумеется, в статье Мейерса обходятся молчанием многочисленные примеры четкой дифференциации литературной и нелитературной речи на морфологическом, син­таксическом и лексико-семантическом уровнях. Естественно, специфические черты литературного языка следует искать не только на фонетическом уровне, но и на всех других, хотя, как отмечалось выше, регулирующее воздействие литературной нормы проявляется на каждом уровне по-разному.

85


В целом аргументы Мейерса бьют мимо цели. В качестве ми­шени он избирает некоторые наиболее уязвимые утверждения своих оппонентов (например, взгляд на овладение Standard American English как на путь к жизненному успеху, попытки свести лите­ратурную норму к норме произносительной или отождествить литературный язык с языком среднего класса). Вместе с тем сам он фактически ставит под сомнение не столько необходимость выработать строгое определение Standard American English, сколько необходимость ориентации на него.

Активизация противников Standard American English в конце 60-х—нач. 70-х годов является своего рода знамением времени, реакцией на языковую политику американского «истэблишмента». Весьма характерна с этой точки зрения статья известного амери­канского фонолога и диалектолога Дж. Следда, в которой оспа­ривается установка американской школы на обучение негритян­ских школьников Standard American English как средство их бо­лее тесной интеграции в рамках американского общества. Эта установка, исходящая из ориентации на «бидиалектизм», т. е. селективное использование двух языковых систем — Standard American English и Black English, расценивается им как попытка «навязать детям любого социального происхождения и цвета кожи речь и ценности среднего класса белых» [Sledd 1973, 375]. Подобная установка явилась, по словам Следда, своеобразной реакцией на борьбу негритянского населения «черных гетто» за свои гражданские права в 60—70-х годах. Для того чтобы превратить потенциальных революционеров, по словам Следда, в «угодливых, карабкающихся наверх и старательных прислуж­ников истэблишмента», был сформирован «отряд лингвистов и квазилингвистов», которые должны были делать вид, что помогают неграм говорить, как белые, в тех случаях, когда это нужно власть предержащим [там же, 362]. Следд характеризует Standard American English как «одно из основных средств сохра­нения существующей структуры власти, ибо он глубоко внедряет систему классовых различий в сознание ребенка: язык, овладение которым делает ребенка членом человеческого коллектива, одно­временно делает его членом социального класса. . .» [там же, 378].

Показательно то, что в отличие от У. Мейерса Дж. Следд не отрицает сам факт существования Standard American English. Однако едва ли можно согласиться с его гневными тирадами в ад­рес последнего как средства сохранения существующей структуры власти. Прямолинейное приравнивание Standard American Eng­lish к языку белых американцев среднего класса в какой-то мере напоминает давно преодоленное советским языкознанием увле­чение идеей «классового языка», согласно которой литературный язык приравнивался к языку буржуазии (см. гл. I). «Как всякое общественное явление в классовом обществе, — писал В. М. Жир­мунский, — язык отражает в своем развитии процессы классовой дифференциации общества и классовой борьбы. Значит ли это, однако, что общий для народа язык распадается на противопостав-

86


ленные друг другу классовые диалекты или классовые языки? Такая точка зрения представляет собой одну из форм вульгари­зации марксизма, против которой, как известно, боролся Энгельс в последние годы своей жизни. . . Классовые отношения и классо­вая борьба определяют собой развитие всех общественных явлений в классовом обществе, но определяют не непосредственно, а в ко­нечном счете с учетом всех сложных условий функционирования общественного механизма»  [Жирмунский 1969, 5].

Как и любой литературный язык, Standard American English сам по себе нейтрален в отношении того или иного идеологического направления, той или иной ценностной ориентации. На нем гово­рят и пишут представители самых различных идеологических течений. Такова объективная сторона дела. Однако из этого не следует, что субъективные установки в отношении литератур­ного языка в Америке столь же нейтральны. В предыдущей главе отмечался в целом высокий социальный престиж Standard Ame­rican English в американском обществе. Однако из этого не сле­дует, что в отдельных случаях не могут иметь место и отрицатель­ные установки в отношении этой языковой системы, установки, основанные, как это нередко бывает, на переносе на язык тех или иных представлений о его носителях. О том, что от такого рода «оценочной метонимии» не застрахованы даже лингвисты, сви­детельствует статья Дж. Следда. В целом отрицательные уста­новки в отношении Standard American English наиболее часто встречаются у некоторой части подвергающихся дискриминации ' социальных групп. Так, в той же статье Следда отмечается, что некоторые воинственно настроенные подростки и взрослые негры, разделяющие их социальные установки, ассоциируют Standard American English с системой ценностей белого американского общества.

Отдельные случаи такого рода неприятия литературного стандарта отмечаются и среди других слоев населения. Например, один из информантов У. Лабова, разочаровавшись в системе цен­ностей буржуазного общества, сознательно пытался избавиться от тех навыков литературной речи, которые ему прививали в кол­ледже. Однако субъективные установки "этого информанта явно не соответствовали его реальному речевому поведению, которое, по наблюдениям Лабова, характеризовалось примерно такими же показателями ориентации на литературную норму, как и речь других информантов той же социальной группы [Labov 1972b, 104-105].

Независимо от субъективных установок тех или иных носите­лей American English в отношении американского варианта лите­ратурного английского языка объективные факты свидетельствуют о том, что Standard American English является основной формой существования английского языка, используемой в большинстве сфер американской общественной жизни. Показательно и то, что писатели-негры, решительно выступающие против расовой дискри­минации и сегрегации (например,  Дж.  Болдуин),  пишут свои

87


произведения на Standard American English, используя элементы Black English лишь в качестве средства речевой характеристики персонажей.

Помимо полифункциональности, наддиалектности и обрабо­танности Standard American English (во всяком случае, его книжно-письменная разновидность) отличается наличием кодифицирован­ных норм. Кодификация литературной нормы опирается на много­численные практические пособия по стилистике (style manuals, style handbooks), нормативные грамматики, популярные толковые словари английского языка с их системой ограничительных помет.

Особый интерес представляют попытки некоторых американ­ских лингвистов поставить изучение литературной нормы и узуса на объективную научную основу [подробнее см.: Stephenson 1977, 214—2171.

Одной из первых таких попыток был анкетный опрос, пред­принятый в 1932 г. С. А. Леонардом. Он предложил список из 230 выражений, употребление которых характеризуется крайней неустойчивостью, «жюри», состоявшему из 229 представителей престижных социальных групп, в том числе профессионалов-лингвистов, членов Национального совета преподавателей англий­ского языка, известных писателей, редакторов и видных бизнес­менов. Членам «жюри» предлагалось оценить каждое выражение по шкале, включавшей различные оценочные характеристики [Leonard 1932]. На основе этих оценок Леонард сгруппировал обследованные выражения под тремя рубриками — «утвердив­шиеся» (established), «спорные» (disputable) и «неграмотные» (illiterate). В качестве «утвердившегося» фигурировало исполь­зование формы мн. числа с none (none of them are here), расцени­вавшееся как «субстандартное» во многих школьных грамматиках.

В 1938 г. А. Марквардт и Ф. Уолкотт подвергли проверке данные Леонарда: все выражения, характеризовавшиеся как спорные, были сверены с данными таких авторитетных лексико­графических источников, как опубликованное в 1933 г. приложе­ние к «Оксфордскому словарю» (Oxford English Dictionary) и 2-е издание словаря Уэбстера (Webster's New International Dictio­nary), вышедшее в свет в 1934 г. Оказалось, что «жюри» Леонарда было гораздо консервативнее составителей этих словарей. 87% «спорных» выражений не сопровождались в словарях никакими ограничительными пометами и в результате проверки были отне­сены к узусу литературного английского языка [Stephenson 1977, 214-215].

Одну из первых попыток научно обоснованного изучения грам­матических норм литературного английского языка в США пред­принял известный грамматист Ч. Фриз в 1940 г. в своей «Грамма­тике английского языка в Америке». Перед ним стояли две задачи: во-первых, выделить на основе более или менее объективных кри­териев ту группу носителей языка, чью речь можно было бы при­нять за эталон, и, во-вторых, попытаться получить достаточно-репрезентативную выборку, отражающую речь этой группы. Фриа


подверг анализу около 3 тыс. писем, хранившихся в правитель­ственных архивах США, используя некоторую информацию об их авторах. На основании корреляции полученных данных он разде­лил письма на три группы: в первую группу вошли письма от лиц, окончивших колледж и работавших в качестве преподавателей высших учебных заведений, врачей, юристов, священников и др.; во вторую — от лиц, окончивших от одного класса High School (т. e. старшей ступени средней школы, включающей классы от 9 до 12) до одного курса колледжа, а в третью — от неквалифици­рованных рабочих, окончивших не больше восьми классов средней школы. Фриз условно обозначил язык первой группы термином «Standard English», язык второй группы — «Popular (Common) English» и язык третьей группы — «Vulgar English». На этой основе Фриз попытался установить языковые формы, характерные для узуса каждой из выделенных им групп. Результаты его иссле­дования внесли некоторые коррективы в представления о литера­турной норме, основанные на предписаниях школьных грамматик. Так, в письмах от носителей Standard English почти во всех слу­чаях «нарушалось» правило нормативных американских грамма­тик об обязательном употреблении существительного в притяжа­тельном падеже перед герундием. Подавляющее большинство авторов писем употребляло конструкцию типа: There is no neces­sity for her son being with her, а не: . . .for her son's being with her [Fries 1940].

По другому пути пошли Дж. Хук и Э. Мэтьюс, авторы книги «Современная американская грамматика и узус», чьи обобщения относительно норм литературного английского в США в области грамматики основывались на составленной ими подборке отрыв­ков из книг, журналов (таких, как «Сатердей ревю», «Атлантик мансли» и др.) и газет («Нью-Йорк таймс», «Крисчен сайенс мо­нитор» и др.). Авторы приводят сотни документированных цитат из этих источников. Их выводы также свидетельствуют о необхо­димости пересмотра некоторых догматических установок, уко­ренившихся в американской нормативной традиции. Так, Хук и Мэтьюс убедительно опровергают запрет, налагавшийся во мно­гих нормативных пособиях на употребление due to в обстоятель-ственных оборотах (например, he hesitated due to fear; предпола­галось, что единственно «правильным» вариантом является his hesitation was due to fear), и приходят к выводу, что обстоятель­ственная конструкция с due to широко используется в современ­ном литературном языке [Hook, Mathews 1956, 340].

Пожалуй, наиболее фундаментальной и тщательно документи­рованной работой такого рода является книга «Современный аме­риканский узус» М. Брайант, опубликованная в 1962 г. Эта книга, по мнению Э. Стивенсона, содержит наиболее достоверный и наибо­лее надежный материал. Книга представляет собой словарь узуса. Однако в отличие от многих других пособий такого рода, изобилующих   излишне  категорическими  и  несколько догмати-

89


ческими суждениями, чрезмерно упрощающими картину реаль­ного речевого употребления, работа М. Брайант отличается диф­ференцированным подходом к нормам литературного языка, стрем­лением учесть их вариативность. В качестве примера можно привести выражение feel badly, которое в течение длительного времени считалось «гиперкорректным» и «субстандартным». Вполне возможно, что своим происхождением это выражение действи­тельно обязано гиперкоррекции (корректируя «субстандартные» выражения типа I can do it real quick, говорящий переносит по аналогии «корректную» модель на литературное feel bad). Однако широкая употребительность изначально «гиперкоррект­ного» feel badly существенно изменила его статус. По данным Брайант, обе формы (feel bad и feel badly) характеризуются при­мерно одинаковой употребительностью. Однако feel bad преобла­дает в официальной книжно-письменной речи, a feel badly — в непринужденной разговорной речи. Таким образом, исследова­тель учитывает ситуативную вариативность литературного анг­лийского языка, наличие в нем разговорной разновидности. Вто­рая часть словарной статьи озаглавлена «Данные» и содержит иллюстративные примеры из Э. Хемингуэя, Э. Пайла и У. Лип-мана [Bryant 1962].

Вместе с тем было бы неверно полагать, что, описывая норму литературного английского, лингвисты исходят из молчаливой презумпции вседозволенности. Во всех указанных работах при­водятся примеры языковых явлений, отвергаемых литературной нормой. Совпадение такого рода оценок в большинстве случаев свидетельствует о том, что при всей вариативности его норм Stan­dard American English отнюдь не фикция, а языковая реальность, воплощенная как в объективном, так и в субъективно-оценочном (аксиологическом) аспекте языковой ситуации. В качестве при­меров явлений, «субстандартный» статус которых не вызывает никаких сомнений, можно привести complected, употребляемое вместо complexioned в таких композитах, как lightcomplected. С. Леонард считает такую форму просторечной (uncultivated). По данным Ч. Фриза, местоименная форма мн. числа встречалась лишь в речи информантов третьей группы, т. е. малообразованных людей. Дж. Хук и Э. Мэтьюс не обнаружили ни одного случая употребления глагола enthuse 'проявлять энтузиазм', образован­ного по обратной деривации от существительного enthusiasm, в авторитетных литературных источниках. М. Брайант рассма­тривает как «субстандартное» considerable, используемое в уси­лительной функции («considerable more»), drug — как претерит глагола drag и др.

Значительную роль в кодификации литературной нормы иг­рают толковые словари, широко используемые американцами и выходящие как полными, так и сокращенными популярными изданиями. Пять крупных американских издательств специали­зируются на публикации таких словарей — «Мерриам», «Фанк энд Уэгнолс», «Рэндом хаус», «Американ херитедж» и «Уорлд».

90


Заметным событием в американской лексикографии был выход в свет в 1961 г. 3-го издания словаря Уэбстера (Merriam Webster's Third New International Dictionary). Составители этого словаря видели свою задачу в том, чтобы отразить вариативность языко­вой нормы во всем ее многообразии, всю сложность реальной языковой ситуации, ничуть не пытаясь ее улучшить или изменить. Таким образом, определяющей для этого словаря была установка его авторов на описание, регистрацию языковых явлений, отказ от нормализаторской функции. Стремясь как можно полнее отра­зить картину реального словоупотребления, составители вклю­чили в словарь около 450 тыс. слов. Помимо лексики литератур­ного языка в него вошли единицы просторечия, территориальных и социальных диалектов, вульгаризмы и окказиональные образо­вания.

Установка на отказ от нормализаторской роли проявилась прежде всего в отсутствии в словаре предписывающих помет, а также в устранении из него некоторых обычных стилистических помет, по-видимому, в связи с тем, что последние могут быть истол­кованы как имплицитные предписания. Именно поэтому критики словаря (например, Л. П. Ступин) отмечают довольно суженный репертуар используемых в нем помет, указывающих на при­надлежность языковых единиц к «сниженному» стилю и отсутствие каких-либо указаний на их принадлежность к «высокому» стилю, а также отсутствие помет «разговорное» или «просторечное», которые, как правило, имеются во всех словарях национальных языков, и в частности английского [Ступин 1979, 28].

Как уже отмечалось выше, 3-е издание словаря Уэбстера стало предметом ожесточенных нападок. В отказе его составителей от предписывающих помет усматривалась сознательная установка на вседозволенность, на «порчу языка». Высказывалось возмуще­ние по поводу включения в словарь «субстандартных» форм, таких, как ain't или like (в функции союза). «И те, кого передергивало от рекламы сигарет, которые taste good like a cigarette should (известная реклама сигарет „Уинстон"». —А. Ш.), с прискорбием узнают, что новый Уэбстер благословляет like в качестве союза, цитируя при этом Арта Линклеттера: "Like I do on the air", писал журнал «Ньюсуик» в 1962 г.  [Швейцер 1963, 192].

Взрыв негодования по поводу 3-го издания словаря Уэбстера исходил в основном от не искушенных в лингвистике читателей, видевших в толковом словаре блюстителя чистоты языка. Харак­терным для их высказываний является цитируемое Р. Макдэвидом замечание авторитетного нью-йоркского литературного кри-тика Д. Макдональда, который был возмущен, узнав, что соста­вители словаря вместо того, чтобы навязывать языку свои оце­ночные суждения, «регистрировали как одержимые» все то, что создает язык [McDavid 1980, 301].

Своеобразной реакцией на 3-е издание Уэбстера было появ­ление толкового словаря «Heritage Illustrated Dictionary of the English Language», составители которого исходили из совершенно

91


иных установок в отношении функций и роли словаря. Их пози­ция излагается редактором словаря У. Моррисом в его вступи­тельной статье и в статье М. Бишопа по поводу узуса. Явно имея в виду составителей 3-го издания Уэбстера, Бишоп пишет, что установка дескриптивистов на описание языка, исключающее пред­писывающие оценочные суждения, является, попросту говоря, самообманом. «В самом деле, — утверждает он, — не включая в словарь alrite, хотя такое написание all right на самом деле существует, лексикограф тем самым имплицитно оценивает это написание как неправильное. С другой стороны, если он, пытаясь проявить научную объективность, сообщает, что ain't использу­ется в устной речи в большинстве районов США образованными людьми, то его описание неадекватно в дескриптивном отношении, поскольку оно не учитывает контексты использования этой формы» [Bishop 1975, XXIII].

Составители словаря «Heritage», как отмечает в предисловии его редактор У. Моррис, исходили из того, что «хороший словарь несет ответственность за правильную ориентацию своих читате­лей» [Morris 1975, VII]. Поэтому они отказались от «научного» заблуждения, согласно которому словарь не должен содержать оценочных суждений. Эти суждения порой присутствуют импли­цитно, как, например, в тех случаях, когда составители не вклю­чают в словник некоторые «вопиющие солецизмы», или выража­ются эксплицитно в таких пометах, как slang, nonstandard и regional. Вместе с тем составители считают, что оценочные сужде­ния по поводу литературного узуса должны исходить не от «уче­ных-теоретиков» и не от «необразованных людей, неосознанно использующих язык», а от просвещенных членов общества, кото­рые в своих печатных трудах и устных выступлениях проявили мастерское владение языком.

Исходя из этих соображений составители выбрали жюри из 100 человек — известных политических деятелей, писателей, пуб­лицистов, ученых, которым было предложено оценить ряд выра­жений с точки зрения их соответствия литературным нормам. На основании их ответов были составлены примечания к некото­рым словарным статьям, призванные ориентировать читателя в литературном узусе.

Словарь «Heritage» вызвал резко отрицательную реакцию со стороны ряда лингвистов. Консерватизм его составителей, их попытки регламентировать язык, ориентация словаря на «пра­вых» (т. е. на пуристов) — все это создавало ему репутацию «сло­варя Голдуотера», «словаря Джорджа Уоллеса» и «словаря Джо Маккарти». Особенно резкие возражения вызвал используемый составителями словаря «метод жюри». В частности, отмечалось, что «жюри было подобрано в основном из лиц, выступавших против 3-го издания словаря Уэбстера» [McDavid 1980, 302], Даже М. Бишоп был вынужден признать, что члены жюри в своих суждениях по поводу языка проявляли непоколебимую уве­ренность в собственной правоте и многие из них придерживались

92


позиции, напоминающей скорее взгляды известного английского лексикографа д-ра С. Джонсона, нежели воззрения современных лингвистов. Иными словами, они считали, что «английский язык провалится в преисподнюю, если они этого не предотвратят» [Bishop 1975, XXIII].

Для того чтобы дать оценку этой борьбе двух лексикографи­ческих тенденций, нашедшей свое выражение в диаметрально про­тивоположных платформах словарей Уэбстера (3-е изд.) и «Heri­tage», необходимо прежде всего рассмотреть общетеоретическую проблему, связанную с правомочностью противопоставления двух функций толкового словаря — нормализаторской и дескриптив­ной.

В своем фундаментальном исследовании проблемы норматив­ности в истории английской и американской лексикографии Л. П. Ступин выделяет два типа словарей — регистрирующий и предписывающий. Ссылаясь на мнение Л. В. Щербы о том, что хороший нормативный словарь не придумывает нормы, а описы­вает ту, которая существует в языке, Ступин истолковывает его как призыв к словарю регистрирующего типа [Ступин 1979, 11]. Вместе с тем вся история английской лексикографии характери­зуется, по его словам, постепенным отказом от предписывающей точки зрения на словарь в пользу взгляда на словарь как на беспристрастный и объективный регистратор развития языка. Словарь Уэбстера 1961 г. Ступин расценивает как дальнейшее развитие идеи словаря регистрирующего типа, как продолжение традиции объективного описания языка, восходящей к «Боль­шому Оксфордскому словарю»   [там же,  30].

Л. П. Ступин, несомненно, прав в том, что лексикограф не должен и не может придумывать норму, а должен извлекать ее из узуса. Справедливо и то, что словарь не должен предписывать языку того, чего нет в узусе. Критерием надежности словаря является его адекватность реальной языковой действительности. Однако из этого не следует то, что роль словаря сводится к роли бесстрастного регистратора фактов. Ведь тот же Л. В. Щерба, на которого ссылается Л. П. Ступин, отмечая, что становление и формирование нормы происходит «помимо всяких нормативных словарей», не отрицал, а, напротив, подчеркивал нормализатор-скую роль, принадлежащую словарям, которые могут «помогать естественному ходу вещей, а могут и мешать ему» [Щерба 1974, 278].

По сути, в любом словаре находят свое проявление и дескрип­тивная (регистрационная) и нормализаторская функции. Любой словарь, даже при самых пуристических установках его состави­телей, не может не быть дескриптивпым в той мере, в какой он отражает (пусть недостаточно адекватно) реальную языковую си­туацию. В то же время и словарь, следующий дескриптивной ориентации, не может полностью отказаться от своей нормали­заторской и кодификационной роли. Эта роль проявляется не только в отборе языковых  единиц (на что правильно  указывает

93


M. Бишоп), но и в таких пометах, как standard/nonstandard, formal/informal, slang и т. п. Такие пометы всегда носят в извест­ной мере предписывающий характер (разумеется, не в том смысле, что они предписывают языку нечто в нем отсутствующее, а в том, что они предписывают его носителям некоторые каноны слово­употребления). Используя те или иные из перечисленных выше помет, лексикограф как бы включает зеленый или красный свет.

Словарь Уэбстера 1961 г. не избежал известного влияния ме­тодологических установок популярного в те годы дескрипти-визма. Одной из таких установок было существовавшее в аме­риканской лингвистике строгое ограничение, согласно которому оценочные суждения информантов по поводу языка (в популяр­ной в тот период бихевиористской терминологии «вторичные и третичные реакции» — secondary and tertiary responses [см.: Bloom-field 1944]) — не должны были приниматься в расчет. Впо­следствии социолингвистика подвергла эту установку коренному пересмотру. Как отмечалось выше, структура социальной диф­ференциации языка существует в двух измерениях: в объективной языковой реальности и в субъективно-оценочном аспекте. Разу­меется, субъективные суждения носителей языка должны сопо­ставляться с объективными данными лингвистического анализа, но независимо от их истинности или ложности они подлежат изучению как один из существенных элементов языковой ситуации.

С другой стороны, нельзя не признать, что критические заме­чания в адрес составителей словаря «Heritage» также не лишены оснований. Прежде всего обращает на себя внимание несколько тенденциозный подбор жюри. Составители словаря признают, что жюри представляет собой «культурную элиту» с явно консерва­тивными установками в отношении языка [Bishop 1975, XXIV]. Консерватизм жюри находит свое проявление в педантичном под­черкивании некоторых различий между синонимичными выраже­ниями даже в тех случаях, когда эти различия в значительной мере стерлись в реальном речевом употреблении. Так, члены жюри полагают, что прилагательное anxious может использо­ваться в тех же контекстах, что и eager, лишь тогда, когда подра­зумевается озабоченность или тревога. При этом приводится при­мер из Р. Киплинга: Charlie had never fallen in love, but was anxious to do so on the first opportunity. Выражения типа anxious to see your new car неприемлемы в письменной речи, по мнению 72% членов жюри, хотя 63% считают его приемлемым в устной речи.

Думается, что более объективно реальное положение вещей отражено в словаре «Random House», где в качестве одного из значений anxious приводится full of eagerness, earnestly desirous (например, anxious to please). В то же время в примечании к сло­варной статье указывается, что педантичные авторы не исполь­зуют anxious в качестве синонима eager в официальных контек­стах.

94


В ряде случаев жюри отвергает ту или иную форму без учета ее употребления в разговорной литературной речи. Например, они полностью отвергают употребление like в качестве синонима as (Не manipulates an audience like a virtuoso commands a mu­sical instrument. The engine responds now like good machinery should), хотя такое употребление like весьма характерно для не­принужденной разговорной речи и письменных текстов, репре­зентирующих разговорную речь,

В ряде случаев консерватизм жюри проявлялся в неприятии неологизмов, достаточно прочно утвердившихся в американском варианте литературного английского языка. Лишь 48% членов жюри одобрительно отнеслось к употреблению bus в качестве переходного глагола (to bus children). Между тем такое употребле­ние характерно не только для разговорной, но и для официальной письменной речи. Например, в законодательных актах о десегре­гации школ существуют положения о перевозке детей в школы на автобусах, где широко используется как глагол bus, так и су­ществительное bussing. 56% членов жюри отвергают hopefully в качестве модального модификатора (hopefully, we shall com­plete our work in June), хотя этот неологизм прочно утвердился в современном литературном узусе. Наконец, в оценочных суж­дениях жюри «Heritage» порой встречаются отголоски старых представлений, опровергнутых объективным анализом реального словоупотребления. Например, они возрождают запреты в отно­шении адвербиального употребления due to и формы badly (to feel badly) (см. выше).

Из сказанного отнюдь не следует, что оценочные суждения жюри «Heritage» не заслуживают внимания. Напротив, они пред­ставляют несомненный интерес, но при этом их ни в коей мере не следует отождествлять с реальным речевым узусом. Мнения членов жюри отражают лишь ценностную ориентацию определен­ной социальной группы — интеллектуальной и профессиональ­ной элиты с ее специфическими установками в отношении языка. Так, в их оценках сквозит неприязнь к неологизмам официально-деловой речи (ср. высказывание одного из членов жюри, писа­теля-фантаста Айзека Азимова, по поводу глагола finalize: «Это всего лишь бюрократическая безграмотность»), к клише средств массовой коммуникации, например к популярному эвфемизму se­nior citizens в значении 'престарелые', по поводу которого сотруд­ник журнала «Нью-Йоркер» Б. Руше саркастически замечает: «Я скорее соглашусь на то, чтобы называть бедняков неприви­легированными (underprivileged)». «Никому из них, — признает М. Бишоп, не нравится официально-деловая речь, но особую не­нависть они испытывают к языку Мэдисон-авеню 1» [Bishop 1975, XXIV].

Борьба пуристской и антинормативной тенденций вокруг Standard American English свидетельствует о том, что между кон-

1 Улица  в  Нью-Йорке,   где  находятся   крупнейшие  рекламные^ агентства.

95


серваторами а сторонниками вседозволенности есть немало об­щего. И те и другие склонны гипертрофировать некоторые черты литературного стандарта. Так, консерваторы преувеличивают его единообразие, общеобязательность его норм. Они фактически игнорируют вариативность литературного языка, рассматривая его как абсолютно гомогенное, одномерное образование. Отсюда и категоричность их суждений: языковой факт может быть либо приемлемым, либо неприемлемым, либо соответствующим норме, либо отвергаемым ею. С другой стороны, представители антинор­мативной тенденции преувеличивают вариативность языка, игно­рируют то стабильное общее ядро, которое цементирует литера­турный язык во всех его ипостасях, и порой приходят к отрицанию объективного существования литературного языка. Их суж­дения также отличаются категоричностью: все, что есть в языке, все, что отмечается в узусе, приемлемо.

Для представителей этих двух противоборствующих направ­лений в равной мере характерно чрезмерное преувеличение роли субъективного фактора в развитии языка. Если пуристы верят в то, что с помощью нормативных словарей, грамматик, стилисти­ческих пособий и т. п. им удастся предотвратить «порчу» языка или даже законсервировать его в нынешнем виде, то для «ради­калов» корень всех зол — сам литературный язык, в статусе ко­торого они видят правовое неравенство. Вместе с тем и становле­ние литературного языка, и встречающие неодобрение пуристов языковые инновации представляют собой объективно развиваю­щиеся процессы, остановить которые не дано никому.

Складывается впечатление, что представители двух указанных тенденций порой излишне драматизируют существующие между ними расхождения. Показательно то, что спорных лексических единиц, по поводу которых высказывали свое мнение члены жюри «Heritage», насчитывается не свыше 300 (из 100 тыс., вклю­ченных в словарь). Относительно же подавляющего большинства единиц, фигурирующих в словарях, оценки составителей, выра­женные в соответствующих пометах, как правило, совпадают. Например, в словаре «Heritage» по поводу формы ain't, вызвав­шей столь горячие споры между «консерваторами» и «радика­лами», говорится: «Все члены жюри, за исключением немногих резко осуждают ain't в письменной и устной речи, если только последняя не носит намеренно разговорного характера и если эта форма не используется в юмористических целях, для того чтобы шокировать слушателя, а также ради других стилисти­ческих эффектов». Составители словаря «Random House», среди которых видную роль играл Р. Макдэвид, резко критиковавший словарь «Heritage», сопровождают ain't следующим примечанием: «Ain't настолько широко и традиционно расценивается как не­стандартная форма, что ее следует избегать, так как ее использо­вание создает впечатление неграмотной речи. Ain't окказионально используется в бытовой речи образованных людей, в особенности в умышленно просторечных и юмористических контекстах (Ain't

96


 

it the truth! She ain't what she used to be), но совершенно непри­емлемо в официальной письменной и устной речи». Оба словаря единодушны в оценке irregardless как «субстандартной» просто­речной формы, myself (вм. mе в такой фразе, как Не asked John and myself) и thusly (вм. thus) как нарушений литературной нормы, between you and I (вм. between you and me) как гипер­корректной формы, не соответствующей общепринятым нормам Standard English.

Количество подобных примеров можно легко умножить. Все они свидетельствуют о том, что лексикографическое описание языка (порой вопреки методологическим установкам самих лек­сикографов) не может не считаться с объективно существующей языковой реальностью. Единодушие лексикографов самых раз­личных направлений в отрицательных оценках большинства ле­жащих за пределами литературного языка единиц и — в еще большей мере — отсутствие ограничительных помет при много­численных единицах, чья принадлежность к литературному языку не вызывает никаких сомнений, — все это лишний раз подтверж­дает факт объективного существования Standard American English.

Вместе с тем американский вариант литературного англий­ского языка отнюдь не изолирован от других социально-комму­никативных систем и подсистем, конституирующих языковую си­туацию в США. Напротив, он постоянно соприкасается и взаимо­действует с ними, чему в немалой мере способствуют некоторые существенные для языковой ситуации социальные процессы. На­пример, миграция населения, его географическая и социальная мобильность существенным образом влияют и на структуру ли­тературного языка. Выше уже отмечалось, что в результате кон­такта между носителями различных региональных койне и тер­риториальных диалектов происходит подобное тому, что и при языковых контактах, — упрощение системы, нейтрализация не­которых оппозиций за счет устранения элементов, специфичных лишь для некоторых из соприкасающихся друг с другом систем. Нечто подобное происходит и в самом литературном языке. Рас­ширение его социальной базы за счет носителей других социально-коммуникативных систем приводит к нейтрализации некоторых факультативных, неуниверсальных оппозиций. Так, еще в 1958 г. Р. Макдэвид писал, что «кумулятивный эффект индустриализации, урбанизации и образования в особенности заметен в речи сту­дентов колледжей района Великих Озер. Этот эффект проявля­ется в сокращении числа фонологических контрастов: hoarse и horse почти всегда являются омонимами у этой группы; white и whip произносятся с /w-/ в 50% всех случаев и cot (в особенно­сти в районе Кливленда) зачастую омонимичен caught» [McDavid 1958, 511]. Следует отметить, что речь здесь идет об оппозициях, не имеющих высокой функциональной нагрузки и потому легко подвергающихся нейтрализации.

Другим заметным последствием расширения социальной базы литературного языка является приток гиперкорректных форм,

7    А. Д. Швейцер              97


частично порожденных так называемым spelling pronunciation, т. e. произношением, обусловленным графической формой слова. Сюда относятся такие отмечаемые Р. Макдэвидом в той же работе факты, как, например, растущая тенденция к восстановлению дифтонга /ei/ в yesterday, Sunday и др.

Оказывая влияние на социальные и территориальные диалекты, литературный язык в то же время не является непроницаемым для некоторых единиц, преимущественно лексических, проникаю­щих в него снизу, из диалектов тех или иных социальных групп. Обычно наибольшим инновационным потенциалом обладают группы, привлекающие к себе особое внимание, даже если они являются элементами «контркультуры». Так, появившееся в школьном сленге выражение dropout означало, по данным «Словаря американского сленга» Г. Уэнтуорта и С. Флекснера, прекращение занятий в школе и ученика, выбывшего из школы [Wentworth, Flexner 1975, 164]. В языке хиппи drop out стало означать «удаляться из мира, где царит коммерческий дух, стано­виться хиппи, наркоманом и т. п.» [там же, 695]. Именно в данном значении этот возникший в социальном диалекте неологизм был подхвачен средствами массовой коммуникации и проник в лите­ратурный язык. Этому сопутствовало и известное расширение значения dropout («человек, уходящий из традиционного об­щества, чтобы присоединиться к радикалам, хиппи и др.» [The Barnhart Dictionary of New English 1973, 138—139]; «ушедший из данной социальной группы» [The Heritage Illustrated Dictio­nary 1975, 400]). Ср. следующий пример из книги Дж. Рестона: And by the end of the decade, there was a marked reaction among white middle-class Americans against the rebellious Negroes, the defiant university students, and the social dropouts (J. Reston. Focus on the Nation, 1970, p. 25). Показательно, что 97% членов жюри «Heritage» считают dropout приемлемой единицей, хотя не­которые из них полагают, что использование этого слова в наи­большей мере характерно для публицистики.

Проницаемость для нелитературных пластов языка, например для сленга, издавна является одной из характерных черт Stan­dard American English. Об этом, в частности, пишет автор пре­дисловия к «Словарю американского сленга» С. Флекснер, отме­чающий, что «О. К., jazz и A-bomb еще недавно считались слен­гом, а сейчас вошли в литературный узус» [Wentworth, Flexner 1975, VII]. Именно этим объясняются размытые границы между литературным английским языком в США и различными «суб­стандартными» языковыми образованиями, наличие значитель­ного числа переходных случаев, статус которых вызывает споры среди лексикографов.

98


Вариативность литературного английского языка в США

Территориальная, временная и социальная вариативность

Во введении к коллективной монографии «Социальная и функ­циональная дифференциация литературных языков» М. М. Гух-ман отмечает: «Частично в связи с той ролью, которую литера­турный язык выполняет в процессе реализации определенных форм общения, его отличает среди других языковых образований многообразие возможных типов варьирования. Отвлекаясь от спе­цифически конкретных языков и следуя по пути создания типо­вой модели вариантных реализаций, можно выделить следующие разновидности варьирования, возможные в системе литератур­ного языка: социальные модификации, варьирование функцио­нально-стилистическое, жанрово-стилистическое, пространст­венное (или территориальное) и, наконец, временное» [Социаль­ная и функциональная дифференциация литературных языков 1977, 61.

Что касается территориального (пространственного) варьиро­вания литературного языка, то оно, как пишет В. Н. Ярцева, является частью его функциональной дифференциации, объяс­няемой, в частности, существованием региональных вариантов литературного языка [там же, 12]. В разделе, посвященном эндо-глоссным аспектам языковой ситуации в Соединенных Штатах, отмечалось, что определенная территориальная вариативность об­наруживается и в пределах самого американского варианта, в осо­бенности на уровне его звуковой системы, а также в области лек­сики, где наряду с диалектизмами существуют и наддиалектные региональные единицы, занимающие как бы промежуточное поло­жение между диалектами и литературным стандартом (buttonwood в Новой Англии, blinds в среднеатлантических штатах, butter bread на юге и др.).

Варьирование литературного языка во временной плоскости особенно наглядно прослеживается на лексико-семантическом уровне, где процесс утверждения той или иной единицы в литера­турном языке протекает буквально на наших глазах и охватывает вполне обозримый промежуток времени. Выше отмечалось, что мнения членов жюри словаря «Heritage» относительно hopefully, используемого в качестве вводно-модального слова, разделились: 44% членов жюри высказались одобрительно, а 56% отвергли эту форму. Если сделать поправку на консерватизм жюри и на то, что по своей численности (100 чел.) оно представляло собой весьма малую для надежных статистических обобщений группу, то можно считать количество голосов «за» и «против» этой формы примерно равным. Между тем в весьма репрезентативной выборке Standard American English за 1961 г. — Brown University Corpus, состоя­щем из различных отредактированных текстов, опубликованных в том же году, содержится лишь один пример подобного употреб-

99              7*


ления hopefully (Hopefully, the perennial battle of Rule 22 then would be fought to a settlement once and for all) [Stephenson 1977, 216].

В дальнейшем слово hopefully в указанной функции значи­тельно укрепило свое положение в литературном языке. Э. Нью­мен, автор написанной с пуристских позиций книги «Строго го­воря», приводит следующие примеры из статьи американского-обозревателя Дж. Рестона, из известной своим консерватизмом в отношении языка «Нью-Йорк таймс» и из респектабельного журнала «Эсквайр»: . . .We are left to our instincts and emotions and, hopefully, to our common sense (Reston); Hopefully, the Ame­ricans believe that this would increase the chances for a peaceful settlement of the Arab-Israeli conflict (New York Times); . . .if the city fell apart from a simple power failure, soon hopefully to be repaired, what would happen in the event of a real disaster? (Esquire) [Newman 1975, 49].

По-видимому, прав Э. Стивенсон, полагающий, что hopefully в этом значении за последние 10 лет значительно укрепило свои позиции как единицы литературного языка [Stephenson 1977, 216].

Наибольший интерес для нас представляет, естественно, со­циальная вариативность литературного английского языка в США. По сути дела, как социальные модификации литературного языка, так и его функционально-стилистическое и жанрово-стилисти-ческое варьирование могут быть сведены (в терминах предложен­ного в гл. I понятийного аппарата) к двум основным измерениям социальной вариативности — стратификационной и ситуативной. Напомним, что стратификационная вариативность связана с со­циальной структурой общества, а ситуативная вариативность — с соцальными ситуациями функционального использования языка. К ситуативной вариативности языка, противопоставляемой ва­риативности стратификационной, относится и стилистическое варьирование как на уровне отдельных жанров, так и на уровне функциональных стилей, поскольку его социальным коррелятом является сфера коммуникативной деятельности, понятие, выво­димое из социальной ситуации коммуникативного акта и являю­щееся родовым по отношению к ней.

Стратификационная вариативность литературного англий­ского языка. в США является прямым следствием социальной гетерогенности коллектива его носителей. Порой стратифика­ционная вариативность перекрещивается с территориальной. Так, по данным Р. Парслоу, обследовавшего речь жителей Бостона, для произношения представителей местной аристократии харак­терны некоторые элементы южноанглийского произношения — фонетическая реализация дифтонга /ou/ как /əu/, центрирующие дифтонги /оə/ и /uə/ в four, sure и /а/ в half, aunt, past в отличие от /æ/  в bag, sand, sap  [Parslow 1971, 613].

Сходный пример приводит Р. Макдэвид в описании ряда при­знаков, характеризующих речь местной элиты Чарлстона — рефе-

100


рентной группы, оказавшей значительное влияние на речь окру­жающего ареала. Здесь также отмечается ряд элементов, сход­ных с британским вариантом литературного английского языка: например, /ju/ в dues, new в отличие от общеамериканского /u/, /æ/ в tomatoes в отличие от общеамериканского /ei/ (ср. брит, /α/), /а, а/ в glass в отличие от общеамериканского /æ/, /v/ в ne­phew в отличие от общеамериканского /f/, /e/ в ate в отличие от общеамериканского /ei/ и др.

Социально-исторические корни этого сходства уходят в период, предшествовавший Гражданской войне, когда верхушка план­таторского общества поддерживала тесные культурные связи с Англией, посылала своих сыновей учиться в английские уни­верситеты и следовала во многом английским традициям. Кроме того, чарлстонская элита поддерживала тесные контакты с мест­ной аристократией Бостона, Нью-Йорка и других прибрежных городов, где влияние Англии во всех областях культуры, в том числе и в языке, также сохранялось в течение длительного вре­мени [McDavid 1971, 596—609].

Стратификационная вариативность в пределах Standard Ame­rican English исследована далеко не полно. В целом же ситуа­ция в Соединенных Штатах существенно отличается от той, которая, по данным английских лингвистов, характерна для британского варианта английского языка, где отмечается противопоставление социолингвистических переменных, связанных с принадлеж­ностью или непринадлежностью к высшему классу (U upper class; non-U non-upper class) [Ross 1954, 20—56]. Такого рода жесткая стратификация (т. e. стратификация, характеризую­щаяся четкими и резко выраженными границами между стратами) в целом не характерна для американского варианта, которому присуща плавная стратификация, при которой страты образуют континуум с плавными, постепенными переходами.

Характерным примером плавной стратификации социолинг­вистической переменной является тщательно документированное У. Лабовым распределение поствокального /r/ в речи обследо­ванных им нью-йоркских информантов. Как отмечалось выше, об­щенациональная произносительная норма в США находится в про­цессе формирования и в ее основе лежат некоторые дифференци­альные признаки так называемого общеамериканского произ­носительного типа (General American). Одним из наиболее за­метных признаков этого нового для ряда ареалов литературного стандарта является поствокальное /г/.

В свое время «безэрное» произношение утвердилось в Нью-Йорке в результате описанного выше инновационного процесса, возникшего в Южной Англии и достигшего североамериканских прибрежных центров. В социальном аспекте это было «изменение сверху», распространившееся от вершины социальной пирамиды к ее основанию. В настоящее время происходит обратный про­цесс. Новая норма, опирающаяся на «общеамериканское» («дик­торское») произношение с поствокальным /r/, постепенно распро-

101


страняется «сверху вниз» — от социальной верхушки к социаль­ным низам. Степень ориентации на новую норму, как показывают данные У. Лабова, обнаруживают прямую корреляцию с соци­альным статусом информантов (чем выше их статус, тем больше степень ориентации на поствокальное /r/). Различия между теми или иными социальными группами носят при этом не ка­чественный, а количественный характер. Так, в одной и той же социальной ситуации (с ориентацией на «тщательную речь» — careful speech) наиболее высокий показатель (г) (до 60% всех возможных случаев) обнаруживали представители «высшего сред­него класса» (upper middle class), а самый низший (5—7%) — представители рабочего класса.

Характер соотношения между социолингвистическими пере­менными и элементами социальной структуры в определенной мере зависит и от возраста информантов. Следует отметить, что у групп различного социального статуса выявилось разное соот­ношение между возрастом и показателем (r). В группах наивыс­шего социального статуса (высший средний класс) наибольшая встречаемость (r) была обнаружена у молодых информантов, а в группах более низкого статуса (низший средний класс) по­казатель этой переменной возрастал у информантов более стар­шего возраста. Этот парадокс нашел интересное объяснение в свете данных, полученных У. Лабовым. Представители «выс­шего среднего класса», выступающего в качестве источника ин­новации, овладевают нормативным произношением в раннем воз­расте. У «низшего среднего класса», не посещающего колледж, процесс социальной коррекции и интериоризации престижной нормы протекает медленнее и завершается позднее (рис. 1). Показатели (r) отражают процесс еще не завершившегося проти­воборства двух норм и поэтому не отличаются устойчивостью. Но даже и в тех случаях, когда социальная стратификация пере­менной носит достаточно четко выраженный и стабильный харак­тер, как, например, у переменной (th), реализации которой варь­ируются от нормативного [θ] до «субстандартного» [t], различия между социальными группами носят не качественный, а количе­ственный характер. При этом степень и последовательность ориен­тации на норму характеризуются постепенно убывающими пока­зателями по мере удаления от референтных групп к группам бо­лее низкого социального статуса [см.: Labov 1972b, 60—65, 112—114,   290—291].

Плавная стратификация литературного языка связана с со­циальной разнородностью коллектива его носителей, среди кото­рых выделяются, с одной стороны, референтное ядро, а с другой — маргинальные слои. Границы между различными социальными группами носителей Standard American English весьма подвижны.

Что касается ситуативной вариативности, то, как показывают исследования У. Лабова, ее модель у различных социальных групп примерно одинакова. Все обследованные им слои населе­ния следуют одним и тем же ситуативным нормам, и различия

102


между ними носят не столько качественный, сколько количествен­ный характер. При переходе от ситуаций непринужденно-быто­вого общения к ситуациям более официального характера соот­ношение между субстандартными и стандартными формами изменяется в пользу последних. При этом единая для данного речевого коллектива модель ситуативной вариативности реализу­ется по-разному у различных социальных слоев населения. В це­лом речь представителей высших социальных слоев характери­зуется более частотным использованием престижных форм во всех ситуативных   контекстах.

Рис.   1

UMC — высший средний класс;  LMC — низший средний класс;   WC — рабочий класс

На рис. 2 показана ситуативная вариативность переменной (th) y различных социальных слоев. Вертикальная ось представ­ляет собой показатели этой переменной: от низшего — норматив­ного [θ] до высшего — «субстандартного» [t]. Ha горизонталь­ной оси обозначены «контекстуальные стили» — от непринуж­денно-бытового А до подчеркнуто-корректного D. Стабильная социальная значимость этой переменной проявляется в резком снижении показателя (th) y всех социальных групп в официаль­ных ситуативных контекстах. Вместе с тем в непринужденной речи встречаемость [t] значительно выше у низших слоев (0—1 и 2—4), чем у представителей различных социальных групп «сред­него класса» (5—6, 7—8 и 9) [Labov 1972b, 112—113].

Несколько иначе выглядит диаграмма ситуативной вариатив­ности переменной (г), отражающая языковое изменение с пере­ориентацией на новую норму (рис. 3). Здесь наивысшие показа­тели (r) соответствуют наиболее последовательной ориентации на новую норму с поствокальным / r /. О высоком престижном ста­тусе этой нормы свидетельствует подъем всех кривых по мере пе­рехода от неофициальных к официальным контекстам. На уровне бытовой повседневной речи лишь «высший средний класс» (9) обнаруживает заметную ориентацию на новую норму. Однако в более официальных ситуациях показатель (r) резко возрастает и у остальных групп. «Низший средний класс» (6—8) характери-

103


зуется наиболее резким возрастанием этого показателя, а в двух наиболее официальных ситуациях он оставляет позади даже «высший средний класс». Такую модель У. Лабов характеризует как «гиперкорректную», расценивая ее как ускоряющую процесс переориентации на новую литературную норму [Labov 1972b, 113—115].

Таким образом, между стратификационной и ситуативной ва­риативностью существует тесная взаимосвязь: различия, обуслов­ленные социальной стратификацией общества, накладываются на различия,  обусловленные социальной ситуацией.

Рис. 2              Рис. 3

В качестве ситуативных переменных выступают не только фонологические, но и лексические а также грамматические еди­ницы. Так, сигналом неформальной ситуации может быть исполь­зование лексических единиц, относящихся к разговорному пласту литературной лексики: "Not at all. I figured Bergdorf was trying to collect." ". . .right after they sent him up Joe Bell showed me his picture in the papers." "Oh, for God's sake. . . I hate snoops" (T. Ca­pote. Breakfast at Tiffany's). В этих отрывках из диалогической речи в качестве ситуативных переменных выступают лексические единицы figure 'cчитать, полагать,' send up 'посадить в тюрьму' и snoop 'соглядатай', сопровождаемые в словаре «Heritage» по­метой  «informal».

Игнорирование ситуативной вариативности Standard American English лежит в основе некоторых, приведенных выше, отрица­тельных пуристских суждений по поводу единиц, относящихся к разговорной разновидности литературного языка. Например, как уже отмечалось выше, гнев пуристов вызвали зафиксирован­ные в 3-м издании словаря Уэбстера случаи употребления like в качестве союза. Между тем, как показывает обследованный ма­териал, like нередко используется вместо as или as if не только

104


в диалогической речи персонажей, но и в авторской речи, вос­производящей разговорную интонацию: The girl asked him what the mountains looked like and what kind of trees grew there, and if you could see the flowers popping right up beside the snow­drifts like the books said (A. Saxton. The Great Midland); The people were filling the streets, packing them from building to building, yelling like the were drunk or crazy (This is America).

Для выявления механизма выбора тех или иных ситуативных переменных важен учет таких параметров социальной ситуации, как ролевые отношения между коммуникантами (типа «началь­ник—подчиненный», «учитель—ученик», «отец—сын», «муж—жена», «приятель—приятель» и др.) и обстановка (дом, учреждение, зал  суда  и т.  п.).

Коррелятом ролевых отношений и других компонентов со­циальной ситуации в языке является контекстуальный стиль, или, в терминологии М. А. К. Халлидея, «тональность» высказывания (см. гл. I). Нарушение социальных норм, определяющих выбор контекстуального стиля, является по существу нарушением норм ролевого поведения. См. следующий пример такого отступления от социально-речевой нормы, приводимый в одной из работ С.  Эрвин-Трипп:

Husband: Whaddya say you just quit. . .
Wife:              I can't simply quit the airlines because notice must

be given, but I'll certainly take what you say into
consideration,   and   report it  to   my   superiors. . .
Husband: I don't know you. I don't feel close to you.
Wife:              Well, I'm awfully sorry. There's nothing I can do

right now because I am preparing a meal, but if you'll wait until after I've made the beverage, perhaps

Husband: I can't stand it. I want out, I want a divorced
Wife:              Well,  all I can say is,  it's been nice having you

aboard   [Ervin-Tripp   1971,   43—44].

В этом диалоге нарушения социальной нормы неоднократно отмечаются в речи жены, строго следующей канонам официальной речи, явно неуместной в ситуации, где ролевые отношения и об­становка речевого акта явно требуют обиходно-бытовой тональ­ности. Языковыми маркерами контекстуального стиля в ее речи являются сложные синтаксические периоды, обезличенные обо­роты, характерные для книжно-письменной речи (notice must be given), устойчивые словосочетания, специфичные для офици­альной речи (take into consideration, report to my superiors, pie-pare a meal), лексикон, связанный с профессиональной деятель­ностью стюардессы (beverage, meal, aboard). С педантично-кор­ректной речью жены, использующей контекстуальный стиль, более уместный для ролевых отношений типа «стюардесса—пас­сажир», контрастирует разговорно-бытовая речь мужа с ее не­сложными, порой эллиптическими конструкциями, фонетическими

105


маркерами разговорности (Whaddya say you just quit. . .), кол­локвиализмами (типа want out вместо want to get out).

Намеренное нарушение социально-ситуативной нормы может быть рассчитано на определенный эмоционально-экспрессивный эффект. Ср. другой пример, приводимый в той же работе С. Эрвин-Трипп:

"What's your name, boy?" the policeman asked.

"Dr.  Poissaint.  I'm a physician. . ."

"What's your first name,  boy?"

"Alvin"   [Ervin-Tripp 1971, 17].

В этом диалоге белого-полицейского с врачом-негром первый намеренно нарушает норму, определяющую выбор соответствую­щего данной ситуации контекстуального стиля, используя обра­щение boy по отношению к незнакомому взрослому человеку и явно давая ему понять, что собирается обращаться к нему по имени, а не Dr. Poissaint или doctor, как этого требуют ситуа­ция и речевой этикет.

Наряду с семасиологическим подходом к анализу ситуативной вариативности, когда исходным пунктом анализа являются те или иные языковые переменные, которые в конечном счете соот­носятся с определенными параметрами социальной ситуации, воз­можен и ономасиологический подход (от внеязыковых категорий к их языковым реализациям). Один из путей такого подхода наме­чается в указанной работе С. Эрвин-Трипп, которая анализирует способы языковой реализации функций речевого взаимодействия в определенном ситуативном контексте у разных социальных групп. В частности, были подвергнуты анализу формы выраже­ния просьбы в различных социальных ситуациях. Наблюдения над речевым поведением в семьях показали, что при обращении равных по своему статусу членов семьи друг к другу преобладали имплицитные формы просьбы, порой замаскированные под воп­росы,  например:

Муж (обращаясь к жене): Where's the coffee, Dremsel? [=bring me the coffee].

Жена (обращаясь к мужу): Is that enough bacon for you and Thelma?   [=save  some for  Thelma]

В   остальных   случаях   преобладали    имплицитные   просьбы в форме утверждения, предваряющего просьбу и являющегося ее   логической   посылкой,   например: Обращение к дочери: It's 7.15 [=hurry up].

Обращение к матери: Mother, you know I don't have a robe. Well, we're having a slumber party tomorrow night [=buy me a robe].

Обращение к старшему брату: Oh, dear, I wish I were taller [=get down the dishes].

Наблюдения над речевым поведением рабочих и служащих фаб­рики показали, что при ролевых отношениях «начальник—под­чиненный» значительно чаще использовались эксплицитные просьбы, нередко в форме императива. Выборочное исследование

106


речи служащих одного из отделов университета выявило следую­щие закономерности:

   просьбы, адресованные знакомым лицам того же статуса,
обычно  принимали  форму  прямого  императива;

   в тех случаях, когда лица равного статуса не были столь
близко знакомы друг с другом, за императивом следовали так
называемые tag questions типа won't you, please, различные формы
обращения   с   повышающимся   тоном;

   просьбы на территории адресата носили почтительный ха­
рактер даже при обращении к знакомым лицам равного статуса;

   просьбы к лицам более высокого или более низкого статуса
часто облекались  в   форму  модального  вопроса (Would you get
me some coffee, Jeanie?) или так называемой прагматической ней­
трализации высказываний, полифункциональных по своей форме
и, следовательно, неоднозначных по коммуникативной интенции
(например, так называемых information questions, т. e. вопросов,
ориентированных на получение информации, типа:  Has anyone
gone to Accounting this week? Whose turn is it to make coffee this
week, Ruby? или утверждений, имплицирующих просьбу, типа:
It's stuffy in here; Someone has to see Dean Smith);

   в тех случаях, когда просьба адресовалась лицу более вы­
сокого ранга, нередко использовалась так называемая подмена
адресата, т. е. вместо фактического адресата старшего ранга   на­
зывался фиктивный адресат равного ранга  (например, просьба
передать машинку для скрепок адресовалась не профессору, стоя­
щему рядом с ней, а другому секретарю: Joan, would you please
get the stapler for me?).

Разумеется, ономасиологический анализ ситуативной вариа­тивности литературного языка еще недостаточно разработан. Для его успешного осуществления необходимы уточнение его по­нятийного аппарата и выработка адекватных аналитических про­цедур. В целом, однако, такое направление исследований пред­ставляется перспективным, поскольку оно дает возможность достаточно четко показать зависимость социолингвистических переменных, объединенных инвариантом плана содержания, от конфигурации различных параметров социальной ситуации и со« циальной структуры общества.

Жанрово-стилистическая вариативность

Как отмечалось в гл. I, с ситуативной вариативностью языка непосредственно связано членение языка на функционально-сти­листические подсистемы, социальным коррелятом которых яв­ляются сферы коммуникативной деятельности, выделяемые на основе абстрагирования от конкретных социально-речевых ситуа­ций. Именно на эту связь функционального стиля с коммуника­тивными сферами и в конечном счете с ситуациями общения ука­зывает в своем определении функционального стиля Ю. С. Сте­панов:   «Функциональный    стиль — это     исторически    сложив-

107


шаяся, осознанная обществом подсистема внутри системы обще­народного языка, закрепленная за теми или иными ситуациями общения (типичными речевыми ситуациями) и характеризую­щаяся набором. . . средств выражения и скрытым за ними прин­ципом отбора этих средств из общенародного языка» [Степанов 1965, 218].

В стилистике принято считать основой выделения стилей как определенных систем литературного языка прежде всего цель со­общения. Так, для газетного стиля основной целью, по словам И. Р. Гальперина, является информация, реклама, для публи­цистического стиля — убеждение, призыв к действию, оценка фактов действительности, для делового стиля — установление условий и формы делового взаимодействия, для научной прозы — доказательство определенных положений [Гальперин 1958, 343].

Под иным ракурсом рассматривается проблема функциональ­ных стилей в социолингвистике, где за основу принимается со­циальный коррелят функционального стиля — коммуникатив­ная сфера как обобщенный тин или класс множества конкретных социально-речевых  ситуаций.

В гл. I отмечалось варьирование самой номенклатуры функ­циональных стилей в различных работах по функциональной стилистике и указывалось, что это варьирование объясняется частично спецификой той или иной языковой ситуации, а час­тично — исходными позициями авторов работ. Однако при всех терминологических и принципиальных расхождениях большинство авторов единодушно в том, что совокупность функциональных стилей языка следует рассматривать как структуру, характери­зующуюся определенной иерархией ее компонентов. Так, в ряде работ в рамках функциональных стилей выделяются речевые стили (В. В. Виноградов), подстили (И. Р. Гальперин) или рече­вые жанры (К. А. Долинин).

Разумеется, чем конкретнее и ограниченнее объект исследова­ния, тем легче он поддается описанию, тем проще выделить его дифференциальные признаки. По-видимому, именно это обстоя­тельство приводит К. А. Долинина к выводу о том, что поскольку традиционно выделяемые функциональные стили объединяют под одной рубрикой весьма разнородные речевые ситуации (это от­носится в особенности к публицистическому, разговорному и так называемому художественному стилю), то в конкретных иссле­дованиях методологически целесообразнее исходить не из «боль­ших» функциональных стилей, а из более дробных речевых жан­ров, или речевых стилей. Более того, во избежание терминологи­ческой путаницы, как полагает К. А. Долинин, было бы полез­нее отказаться от термина «функциональный стиль», поскольку термин «речевой жанр» во всех отношениях предпочтительнее [Долинин   1978,   67].

Думается, что отказ от понятия «функциональный стиль» и сведение функционально-стилистической структуры языка лишь к одному из ее ярусов едва ли оправданны. Вполне возможно, что

108


некоторые из традиционно выделяемых функциональных стилей действительно охватывают неоднородные социально-речевые си­туации. Однако из этого следует лишь то, что соответствующие классификационные схемы нуждаются в пересмотре. При этом следует иметь в виду, что в целом эти схемы, несомненно, отра­жают языковую реальность, а именно объективное существование многоярусной функционально-стилистической структуры. Необ­ходимо также иметь в виду, что социальным коррелятом лингви­стической категории «функциональный стиль» является не еди­ная социально-речевая ситуация, а определенный тип или класс таких ситуаций, объединяемых совокупностью инвариантных признаков,  как  социально-коммуникативных,  так  и  языковых.

Исходя из сказанного, следует считать достаточным основа­нием для выделения того или иного функционального стиля, во-первых, наличие определенного актуального для данного обще­ства класса социально-речевых ситуаций (коммуникативной сферы), а во-вторых, совокупность языковых признаков, соче­тание и конфигурация которых специфичны для функциональ­ного использования языка в данной коммуникативной сфере. Оба этих критерия тесно взаимосвязаны, поскольку наличие общих языковых признаков является показателем актуальности данного класса социально-речевых ситуаций для того или иного общества, а актуальность этого класса ситуаций в свою очередь обусловливает специфичную для него конфигурацию языковых признаков.

В рамках функционального стиля, представляющего собой одну из подсистем литературного языка, выделяются три яруса. Верхним ярусом является макросистема данного функциональ­ного стиля, соотносимого с неким обобщенным типом социально-речевых ситуаций. Эта макросистема, как правило, распадается на ряд микросистем (речевых стилей, подстилей или речевых жан­ров), соответствующих более конкретному типу этих ситуаций. Низший ярус этой структуры и соответственно исходную клеточку анализа образует тип, или жанр, текста (в немецкой лингвисти­ческой терминологии — Textsorte) — понятие, определяемое как «конкретная форма реализации определенного функционального стиля или подстиля в ограниченной совокупности текстов; класс текстов»  [Riesel, Schendels 1975, 7].

Сказанное может быть проиллюстрировано примером, харак­терным для языковой ситуации в Соединенных Штатах, где, как показывают материалы наших наблюдений, сформировалась осо­бая функционально-стилистическая макросистема массовой ком­муникации, охватывающая единый класс социально-речевых си­туаций, характеризующихся ориентацией на массового получа­теля и связанных с использованием средств массовой информа­ции — прессы, радио и телевидения. Как будет показано ниже, специфические условия массовой коммуникации и присущие этому классу социально-речевых ситуаций функциональные установки находят свое отражение в единой для всей макросистемы общей

109


модели выбора языковых средств. Вместе с тем эта макросистема включает ряд микросистем, известных как язык газеты, язык журнальной публицистики, язык радио и телевидения, каждая из которых обслуживает определенный участок сферы массовой коммуникации и обнаруживает характерную для нее конфигура­цию языковых признаков. Наконец, в рамках этих микросистем вычленяются образующие низший ярус функционально-стилисти­ческой системы жанры, или типы, текстов (например, в языке газеты выделяются такие жанры текстов, как передовая статья, информационное сообщение, газетный очерк, политический об­зор или комментарии и др.). Каждый из этих жанров характери­зуется определенными специфичными для него функциональными установками, отношением между отправителем и массовым полу­чателем и соответствующим набором языковых средств.

В настоящем разделе, посвященном социально обусловлен­ной вариативности литературного английского языка в США, не представляется возможным осветить всю проблему функцио­нально-стилистической дифференциации Standard American Eng­lish. Этому препятствует, в частности, недостаточная изученность функциональных стилей английского языка в Америке. К сожале­нию, в американской лингвистической литературе вопросы функ­циональной стилистики еще не стали объектом серьезных науч­ных исследований, и рассматриваются они главным образом на страницах пособий по практической стилистике (style manuals), отражающих не столько объективную языковую ситуацию, сколька субъективные установки их авторов.

В дальнейшем мы будем касаться главным образом языка средств массовой коммуникации и его основных разновидностей, преимущественно газетной и журнальной публицистики. Матери­алы, относящиеся к другим функционально-стилистическим сис­темам, будут привлекаться лишь эпизодически и в той мере, в ка­кой они проливают свет на взаимодействие этих систем с системой массовой коммуникации.

Американский социолог Дж. Герцлер, характеризуя средства массовой коммуникации в Соединенных Штатах, выделяет их наи­более существенные признаки, к числу которых относится прежде всего то, что массовая коммуникация осуществляется для неорганизованной аудитории ориентированными на получение прибыли социальными организациями (издательскими корпора­циями, информационными агентствами, газетно-журнальными объединениями, радио- и телевизионными компаниями). Со­циально-речевую ситуацию, характерную для массовой комму­никации, отличает также то, что орган массовой коммуникации является отправителем однотипных сообщений (газетных тек­стов, радио- и телевизионных передач и т. п.), рассчитанных на немедленное восприятие. Одним из существенных факторов, влияющих па формирование этой ситуации, является централи­зация и монополизация процесса массовой коммуникации в Сое­диненных Штатах. Этот процесс характеризуется вездесущностью,

110


непрерывностью и высокой скоростью, а также колоссальным объемом продукции (еще в 60-е годы общий тираж газет насчиты­вал свыше 130 млн. экземпляров, общее количество телевизион-вых и радиоприемников — свыше 230 млн., а количество зрите­лей, одновременно смотревших телепередачи, — около 50 млн.).

Ориентация средств массовой коммуникации на получателя характеризуется, с одной стороны, универсальностью, а с дру­гой — специализацией. Универсальность средств массовой ком­муникации определяется их направленностью на массовую ауди­торию, стремлением максимально расширить круг получателей — читателей, зрителей, слушателей. В то же время, стремясь уве­личить число получателей, средства массовой коммуникации вы­нуждены дифференцировать свою продукцию с учетом специфи­ческих черт тех или иных категорий получателей. Например, для бездумного и малообразованного обывателя существует бульвар­ная пресса (tabloid press), для более искушенного читателя — «Нью-Йорк таймс», «Крисчен сайенс монитор», для бизнесме­нов — «Уолл-стрит джорнал». По радио и телевидению переда­ются программы типа «Meet the press», рассчитанные на более просвещенную аудиторию, и так называемые мыльные оперы (soap operas) — многосерийные передачи для домашних хозяек, дневные программы для детей и подростков и специальные про­граммы для держателей акций, фермеров и т. п. Централизация и монополизация средств массовой коммуникации превращает их в мощное орудие социального контроля, формирования об­щественного мнения. В определении политики средств массовой коммуникации важнейшую роль играют рекламодатели — круп­ные корпорации, интересы которых, как признает Дж. Герцлер, нередко расходятся с интересами получателей. Наконец, одной из особенностей массовой коммуникации являются ее однона­правленный характер и наличие лишь косвенной обратной связи в виде писем в редакцию, телефонных звонков на телевизионную станцию, уменьшения или увеличения числа подписчиков [Hert­zler 1965, 481—487].

Отмеченные выше общие черты класса социально-речевых ситуаций, характерных для использования средств массовой ком­муникации, определяют и ту сумму инвариантных языковых признаков, которые присущи всей макросистеме в целом. Инва­риантность этих признаков проистекает, в частности, и из того, что порой одни и те же отправители фигурируют в коммуникатив­ных ситуациях, связанных с различными средствами массовой коммуникации. Например, крупнейшие американские информа­ционные агентства (Юнайтед Пресс Интернэшнл, Ассошиэйтед Пресс) выступают в качестве отправителей информационных сооб­щений, предназначенных как для прессы, так и для радио и те­левидения. Разумеется, специфика информационного канала, который является одним из компонентов социально-речевой ком­муникации, вносит определенные модификации в отбор языковых средств,   используемых  для  построения  сообщения.  Подробнее

111


об этом будет сказано ниже. Сейчас же мы остановимся на тех общих языковых признаках, которые обнаруживают более или менее четкую  корреляцию  с данной  коммуникативной сферой.

Выше отмечалось, что одной из характерных черт массовой коммуникации является то, что она рассчитана на немедленное восприятие. Порождение сообщения в условиях массовой ком­муникации отличается оперативностью, «сиюминутностью», что находит свое отражение прежде всего в насыщенности текста неологизмами. В работе В. Г. Усова отмечается роль британской прессы в популяризации американских по происхождению неоло­гизмов типа brain-washing [Усов 1978, 18]. При этом газета не­редко выступает в роли «экспериментатора» во внедрении неоло­гизма, как бы проверяя его на устойчивость. Думается,' что это верное наблюдение может быть расширено и отнесено, с одной стороны, не только к газете, но и к любым средствам массовой информации, а с другой — не только к данной категории неоло­гизмов, но и к неологизмам вообще. Так, американские средства массовой коммуникации мгновенно подхватывают неологизмы, возникающие в различных отраслях человеческой деятельности, и в первую очередь в тех, которые являются наиболее актуаль­ными, представляют наибольший интерес и находятся в центре внимания получателей.

Об этом, в частности, свидетельствуют данные словаря неоло­гизмов Барнхарта: значительная часть содержащихся в этом словаре неологизмов впервые зарегистрирована в сфере массовой коммуникации. Так, средства массовой коммуникации быстро подхватывали появившиеся в 60—70-е годы неологизмы — новью термины ядерной стратегии. Показательны наиболее ранние примеры такого рода неологизмов — first-strike capability 'способ­ность ядерной державы нанести удар по ракетным установкам противника, лишив его возможности нанести ответный удар' и second strike capability 'способность ядерной державы нанести ответный удар после внезапного удара противника по ее ракетным установкам': The effect might be a period of dangerous nuclear nervousness, with each side tempted to shoot first if it thought the other was approaching a first-strike capability (The New York Times, 1968, Feb. 6, p. 42); A non-aggressor nation, on the other hand, merely wants to forestall attack. . . by aiming its missiles at a po­tential aggressor's cities as a retaliatory threat; then it protects these retaliatory missiles with ABMs. This is described as a second strike capability (Time, 1968, Nov. 28, p. 63).

Популяризируя термины-неологизмы, средства массовой ком­муникации широко внедряют в обиход и их производные. См. следующие примеры с глаголом to mirv 'снабжать разделяющи­мися боеголовками', образованным по конверсии от акронима mirv (multiple warhead independently targeted re-entry vehicle = ядерная боевая часть с разделяющимися боеголовками): M irving the Polaris system allows a dozen warheads to be fitted to a single Poseidon missile (The New York Times, 1968, Nov. 3, p. 17); Since

112


each mirved rocket is capable of carrying a number of warheads, and each warhead is capable of being delivered to a separate target, the system vastly increases the destructive power of an individual missile  (Time,  1970,  April 20).

Как показывают приведенные выше примеры, вводя в обиход неологизмы, средства массовой коммуникации сопровождают их поясняющим контекстом, тем самым способствуя их популяриза­ции.

Среди неологизмов, которыми насыщен язык средств массовой коммуникации, пожалуй, первое место занимают те, которые от­ражают события политической жизни, привлекающие внимание американцев. Так, в книге С. Б. Флекснера "I hear America talk­ing" отмечается серия неологизмов, возникших в связи с нашу­мевшим уотергейтским делом в 1973—1974 гг. и получивших широ­кое распространение в значительной мере благодаря освещению этого скандала американской прессой и телевидением. Приводи­мый Флекснером список неологизмов включает следующие еди­ницы: the plumbers 'сантехники' — прозвище созданной Никсо­ном секретной следственной группы для предупреждения утечки секретной информации (to plug leaks), stonewalling 'обструкция, следствия путем отказа давать показания, туманных заявлений, дезинформации и т. п.', game plan сплан игры' — стратегия пра­вительства, в частности линия поведения администрации Ник­сона в уотергейтском деле, и др. Флекснер особо отмечает роль-американского телевидения в популяризации уотергейтских неоло­гизмов: America watched these televised hearings with fascination and saw and heard witnesses accuse Nixon of a cover-up (попытка «замять дело». — А. Ш.)\ testify that evidence had been deep sixed (thrown into the ocean or a river, the Potomac in this case); reveal the ways the funds intended to buy the silence of the Watergate "burglars" had been laundered (passed back and forth between various countries and bank accounts to conceal its source). . . [Flex-ner  1976,   382-386].

Ср. примеры использования этих единиц в прессе: One White-House crew even unblushingly planned to deep six a file in the Poto­mac (New York Post, 1973, Aug. 22, p. 33); No other word exists to describe its meaning: filibuster means to delay, or talk, to death, but to stonewal has come to mean something else to rigidly re­sist inquiry. . . (New York Times, 1974, Aug. 15, p. 33).

Быстрота и оперативность реакции средств массовой комму­никации на новые события, явления и т. п. проявляется и в из­вестных «издержках производства», а именно в создании на пер­вых порах неологизмов, дублирующих официальный термин, а порой временно восполняющих номинационную лакуну до появления соответствущего термина. Например, наряду с офи­циальным термином "lunar roving vehicle", или LRV, 'луноход' средства массовой коммуникации использовали синонимичные нетерминологические обозначения — lunar rover, moon rover, moon crawler и заимствованный из русского языка  Lunokhod.

8    А. Д. Швейцер              113


 

Ср. следующие примеры: As an example of sheer technological innovation, however, nothing aboard Apollo 15 quite beats NASA's new LRV (for Lunar Roving Vehicle), more commonly known as the "moon rover" (Time, 1971, July 26, p. 38); "Moon mobiles" and an unmanned "moon crawler" that looked very much like the current Russian Lunokhod were being considered until the manned Apollo outran the unmanned Surveyor (Science News, 1971, June 12, p. 404); The Lunar Roving Vehicle looks like a two-tone buckboard {The New Yorker, 1971, July 17, p. 42).

В то же время одним из важнейших мотивов, лежащих в ос­нове этой избыточной номинации, по-видимому, является стрем­ление средств массовой коммуникации к экспрессии, к созданию экспрессивных эквивалентов нейтрального термина. Ср., напри­мер, стилистически нейтральный environmentalist 'сторонник активных мер защиты окружающей среды' и его более экспрес­сивные эквиваленты ecoactivist и ecofreak. Избыточная номина­ция находит свое проявление и в создании множества окказио­нальных неологизмов (nonce-words, или слов-однодневок).

Высокая словообразовательная активность средств массовой коммуникации, и в частности газет и журналов, отмечается в ряде работ [ср., например: Galperin 1971; Костомаров 1971 и др.]. Как справедливо отмечает В. Н. Трибунская, в основе этого сло­вотворчества лежит сложное взаимодействие двух мотивацион-ных факторов — номинационного и экспрессивно-оценочного. «Широкое использование новообразований в прессе, — пишет она, — связано со специфическими задачами, стоящими перед нею. Это — задачи информации и воздействия (убеждения), ко­торые, очевидно, и являются причиной высокой номинативной активности в тексте прессы» [Трибунская 1980, 5]. Сказанное в полной мере относится ко всем средствам массовой коммуника­ции. Мгновенно откликаясь на злобу дня, они вынуждены непре­рывно восполнять номинативный и экспрессивный вакуум, не за­ботясь о том, суждено ли вновь создаваемой единице утвердиться в словаре или быть тотчас же забытой.

В работе В. Н. Трибунской, исследовавшей процессы актив­ного словообразования в общественно-политическом тексте на материале американских еженедельников «Тайм» и «Ньюсуик», отмечается широкое использование в словотворчество прессы словосложения, некоторых аффиксов (anti-, ex-, mid-, post-, non-, super-, -able, -less, -ite, -ist, -ism и др.).

Особого внимания заслуживают популярные словообразова­тельные модели, широко используемые американскими средст­вами массовой коммуникации для создания окказиональных неоло­гизмов. Одним из излюбленных способов образования nonce-words является стяжение (blending, telescoping). Так, в статье, посвященной неологизмам 70-х годов, американский лингвист М. Пей приводит в качестве примеров словотворчества журна­листов birthquake 'демографический взрыв' (birth+earthquake) и   thighscraper   'миниюбка'   (thigh+skyscraper)   [Pei   1974,   27].

114


В качестве прототипа для создания путем стяжения бесчис­ленного количества nonce-words часто используется популярный неологизм, привлекающий к себе достаточное внимание и харак­теризующийся высокой частотностью. Так, в конце 50-х — нач. 60-х годов таким прототипом явился неологизм cinerama, кото­рый в свою очередь был образован путем стяжения (cinema+pa-norama). Образованные по этой модели окказиональные неоло­гизмы получили широкое распространение в языке рекламы: United's giant jet age fair, DС8 Jetarama, which played to capacity crowds in four major cities during 1959 is continuing its tour in 1960 (Mainliner, January 1960). Слово jetarama означало здесь выставку реактивных самолетов. Большинство слов, созданных по образцу cinerama, означало различные зрелища: circorama 'круговое панорамное кино', aromarama 'кино с имитацией за­пахов', cosmorama 'планетарий', speedorama 'показательные выс­тупления велогонщиков', powerama 'выставка, посвященная энер­гетике' и др.

В конце 50-х годов прототипом для многочисленных образован­ных по той же модели неологизмов явился заимствованный из русского языка sputnik, вслед за которым возник beatnik 'бит­ник, представитель модного течения американской богемы beat generation'. Часть окказиональных неологизмов, возникших в тог период, опирается на смысловую структуру sputnik. Сюда отно­сятся: flopnik — ироническое название американского спутника, не выведенного на орбиту; muttnik — спутник с собакой на борту от сленгового mutt 'собака'. Другая, более многочисленная группа в той или иной мере ориентировалась на смысловую струк­туру beatnik и воспроизводила ее. Неологизмы на -nik, вошед­шие в эту группу, стали означать людей, отвергающих общеприня­тые социальные ценности, сторонников модных течений, идей, увлечений и т. п. Многие из неологизмов этой группы приобрели отрицательную, порой ироническую коннотацию, усиленную в из­вестной мере, как об этом свидетельствуют данные «Словаря аме­риканского сленга» Г. Уэнтуорта и С. Флекснера, возникшими под влиянием идиш и существовавшими еще ранее в сленге единицами типа nogoodnik 'никчемный человек' и dogoodnik 'благотвори­тель'.

В приводимых ниже примерах встречаются неологизмы 60-х годов — protestnik 'любитель песен протеста', folknik 'любитель народной музыки', computernik 'сторонник «компьютеризации»', filmnik 'любитель кино, поклонник кинозвезд': Tom Lehrer plinks away at targets ranging from air pollution to nuclear proliferation. Among his bull's eyes: those guitar-plunking protestniks (Time, 1965, Nov. 12, p. 4); She spent nights and Sundays in the company of various Toronto folkniks (Maclean's, 1966, April 2, p. 21); Des­pite the alarums of the computerniks and the current promulgation of the notion (from over the Canadian border) that bound volumes are doomed to obsolescence, the book would appear to be here to stay (Saturday Review,   1966, Oct. 22, p. 59); Another favourite

115              8*


is urbane, eccentric Woody Allen, who is currently flipping' the filmniks by writing a Japanese movie in which the dubbed-in sound track is totally different from what is occurring on screen (Time, 1966, March 4). Как видно из этих примеров, в основе их возник­новения (по крайней мере частично) лежит экспрессивная моти­вация. Об этом, в частности, свидетельствует сопоставление их с более нейтральными, менее экспрессивными эквивалентами (ср. protestnik и protest singer, filmnik и movie fan).

Образование окказионализмов по этой модели продолжает ос­таваться устойчивой тенденцией, характеризующей язык мас­совой коммуникации. Уходят в прошлое «слова-однодневки» на -nik, как и их предшественники на -rama или еще более ранние на -teria (по аналогии e cafeteria: marketeria, groceteria, drygoods-teria и др. [см.: Швейцер 1963, 130]), и на смену им приходят новые nonce-words, образованные путем стяжения с Watergate: Becalmed for much of the summer the Koreagate investigation suddenly lurched forward last week (Time, 1977, Sept. 5; из статьи, озаглавленной "Fresh stirings on Koreagate"); In the latest chapter of its so-called "Oilgate" scandal, the British government last week released the results of its sixteen-month probe into violations by British oil companies of economic sanctions against Rhodesia (News­week, 1978, Oct. 1; из статьи, озаглавленной "Britain's Oilgate"); What is known is that Post reporter Nancy Collins penetrated per-haps the most elaborate security precautions ever thrown around the birth of a book, and that her coup touched off a divisive row in the publishing community that some newsmen quickly dubbed "Scrantongate" (Time, 1979, Feb. 27, p. 301).

В приведенных примерах Koreagate означает 'скандальное разоблачение деятельности южнокорейского «лобби» в конгрессе США', Oilgate — 'скандал, связанный с нарушениями англий­скими нефтяными компаниями эмбарго на поставку нефти роде­зийскому режиму', Scrantongate — 'скандал, связанный с по­хищением рукописи книги об «Уотергейте»'. Стяжения с элемен­том -gate, получившие широкое распространение в американских средствах массовой информации в 70-х годах, стали означать лю­бой крупный скандал, скандальное разоблачение и т. п. Ср. та­кие неологизмы, как Lancegate 'скандал, связанный с незакон­ными действиями директора бюджетного управления Б. Лэнса' и Billigate 'скандальные разоблачения махинаций Билли Кар­тера, брата бывшего президента США'.

Исследователь русского газетного стиля В. Г. Костомаров ви­дит его отличительную особенность в столкновении в нем двух противоборствующих тенденций — к экспрессивности, с одной стороны, и к стандартизации (регулярности, повторяемости, вос­производимости)— с другой [Костомаров 1971]. Думается, что противоборство этих тенденций характерно не только для языка газеты, но и для языка любых средств массовой коммуникации. В этом находят свое отражение некоторые из перечисленных выше социологических   признаков   массовой   коммуникации.   Что   ка-

116


cается американских средств массовой коммуникации, то стан­дартизация их языка непосредственно связана с высокими тем­пами их деятельности, огромным объемом их продукции, их моно­полизацией и централизацией. Как уже отмечалось выше, отправи­телем текста, передаваемого по каналам массовой коммуникации, является не индивид, а организация, причем организация, ис­пользующая «конвейерные» методы массового производства.

В этих условиях текст зачастую как бы монтируется из гото­вых блоков. Отсюда становится понятной насыщенность типичного текста средств массовой коммуникации различными клише, т. е. характерными для того или иного жанра речевыми штампами. Примеры такого рода клише из американских газет приводят авторы пособия по практической стилистике для сотрудников газет и информационных агентств У. Брайер и X. Хейн. На стра­ницах американских газет, по их словам, тысячи раз мелькают такие выражения, как weary firemen 'утомленные пожарники', violence flared 'вспыхнули беспорядки', pumped two bullets into his abdomen 'всадил две пули ему в живот', withering fire 'уга­сающее пламя', beefed-up campaign 'усиленная кампания', a wild chase through rush-hour traffic at speeds exceeding 100 m. p. h. 'бешеная гонка сквозь заторы и «пробки» со скоростью, превы­шающей 100 миль в час', the Senate today heads into. . . 'сегодня сенат приступает к. . .', bitterly contested bill 'законопроект, во­круг которого развернулась ожесточенная борьба', delicate ope-ration 'щекотливое дело'   [Brier, Heyn 1969, 36—37].

В цитированной выше книге Э. Ньюмена «Строго говоря» со­держится остроумная пародия на перенасыщенный клише язык американских средств массовой коммуникации: They (repor­ters. — А. Ш.) go to the Middle East because it is a tinderbox filled with fertile soil (in spite of its being oil-rich) in which an uneasy truce may grow. Later, if an uneasy truce has held up, the same reporters will probably be present when the par­ties to it sit down to negotiate. The process could be interrupted by setbacks, during which the negotiations grind to a half and each side spells out its minimum demands and insists that all it wants is a viable settlement and that the ball is in the other side's court [Newman 1975, 39—40].

По наблюдениям Э. Ньюмена, характерной структурой многих используемых средствами массовой коммуникации клише яв­ляется жесткая закрепленность некоторых стандартных атрибутов за определенными единицами. В результате появление в тексте такой единицы почти автоматически предсказывает появление соответствующего атрибута, например: uneasy truce 'тревожное перемирие', swank hotel 'шикарный отель', seasoned diplomatic observer 'искушенный дипломатический наблюдатель', sprawling (space flight, shopping, etc.) centre 'широко раскинувшийся центр (космических полетов, торговый и т. п.)', embattled chief executive 'ведущий политическое сражение президент', right-wing strong­man 'правый диктатор'.

117


Отличительной чертой этих клише является также их недол­говечность. Здесь, по-видимому, находит свое проявление другая тенденция языка массовой коммуникации, отмеченная В. Г. Ко­стомаровым, а именно тенденция к экспрессивности. Широкое и частотное применение клишированных единиц быстро приводит к их «девальвации», к утрате первоначально присущей им экс­прессивной коннотации. Как отмечает Э. Ньюмен, популярное в американской прессе слово massive, широко использовавшееся в таких сочетаниях, как massive demonstration 'огромная демон­страция', massive participation 'широкое участие', с течением времени стало означать просто 'крупный', а сейчас не означает даже этого, оставаясь незамеченным (Newman 1975, 43—44].

Утрата клишированными оборотами их изначального стили­стического эффекта приводит к необходимости периодического' пересмотра и пополнения инвентаря клише. Именно поэтому за­метное место в указанном инвентаре занимают клише-неологизмы. Последним, по-видимому, присущи те же отличительные при­знаки, что и неологизмам средств массовой коммуникации вообще. Так, среди них мы находим немало подвергшихся деспециализа-ции терминов. Например, ставший популярным в годы пребыва­ния у власти администрации Никсона неологизм-клише game plan (см. выше) первоначально использовался в спортивной тер­минологии, где означал 'тактический план спортивной игры'. Утратив свою терминологичность, он стал означать 'стратегию, политический курс правительства': Now that there are signs of a change in the trend of the economy, it is timely to make a preli­minary judgment on how, the so-called "game plan" the Admi­nistration's strategy for overcoming inflation without recession has been going (The New York Times, 1970, Oct. 20, p. 45).

Charisma, первоначально теологический термин, означавший 'божий дар', став неологизмом-клише средств массовой комму­никации, приобрел нетерминологическое значение 'притягатель­ная сила, личное обаяние (обычно политического деятеля)': . . .even in a democracy, high intelligence and courage can bring1 leaders to the fore without the aid of charisma or demagoguery (The New York Times, 1971, Jan. 28, p. 30).

Источником подобных клише является не только специальная терминология, но и лексические пласты, лежащие за пределами литературного языка. Так, из сленга в средства массовой комму­никации проник фразеологизм think tank, означавший 'мозг'. В языке прессы, радио и телевидения он подвергся вторичной метафоризации и приобрел значение 'научно-исследовательский центр, консультативная группа': A task force of the Heritage Foundation, an extremely conservative "think tank" among the close advisers to the President-elect, is directing its main fire against civil rights and for abolition of all aspects of affirmative action (Daily World, 1980, Nov. 26, p. 6). Ср. также образованный от этого клише путем деривации неологизм think-tanker, зарегистри­рованный в словаре Барнхарта.

118


В образовании новых клише определенную роль играет меха­низм моделирования, сходный с описанным выше способом созда­ния неологизмов путем стяжения с усеченной основой прототипа. Например, по образцу широко употреблявшегося в начале 60-х го­дов клише missile gap 'отставание в области ракетно-ядерного вооружения' были созданы новые клишированные обороты с тем же опорным элементом gap: news gap, production gap, culture gap, development gap, credibility gap, communications gap, generation gap. При этом опорный элемент клише значительно расширил свою семантическую сферу и стал означать 'разрыв, несоответ­ствие, отсутствие чего-л.': Nevertheless, he added, the Administra­tion "faces a credibility gap of enormous proportions" with blacks (Time, 1970, Aug. 3); "What generation gap?" asks University of Michigan psychologist Joseph Adelson, who argues that "an over­whelming majority of the young as many as 80% — tend to be traditionalist in values" (Time, 1970, Aug. 17); Its essential com­ponents are familiar enough the primitive living conditions, the long working hours, the deep and abiding friendships across the culture gap (The New York Times Book Review, 1968, March 3, p. 38); He feels the problem was not recognized early enough be­cause of a communication gap [см.: Швейцер 1973, 189].

О многозначности опорного элемента этих клише можно су­дить по тому, что credibility gap означает здесь 'кризис доверия; несоответствие дел обещаниям', generation gap — 'пропасть между поколениями', culture gap — ' различие культур', a communi­cation gap—'отсутствие контакта, информации'. Более того, многозначность порой развивается у одного и того же клише. Ср., например, употребление generation gap в переносном смысле {'различие между разными поколениями ЭВМ') в следующем примере: Thus the generation gap between computers inside and outside Eastern Europe is likely to be perpetuated (Scientific American, Oct. 1970, p. 106).

В то же время клише средств массовой коммуникации оказы­ваются связанными с еще одной выполняемой этими средствами социальной функцией, а именно с функцией социального кон­троля. Как отмечает Дж. Герцлер, централизация и монополиза­ция средств массовой коммуникации, их универсальность и вездесущность — все это дает лицам, группам и организациям, контролирующим эти средства, широкие возможности формиро­вать общественное мнение [Hertzler 1965, 486]. Регулярность и повторяемость клише создают необходимые предпосылки для фор­мирования у воспринимающей массовую информацию аудитории соответствующих стереотипов. Один из примеров такого исполь­зования клише приводит Э. Ньюмен: «Столь же автоматически, как и появление слова uneasy перед truce, было использование слова Marxist перед титулом покойного президента Чили Саль­вадора Альенде. Создавалось впечатление, что Marxist Presi­dent — это и была та должность, на которую баллотировался и был избран Альенде» [Newman 1975, 40].

119


Ярким примером создания клише, призванных сформировать-определенные социально-психологические установки, служит се­рия клише-эвфемизмов, созданных в годы агрессивной войны США во Вьетнаме. К ним относятся, в частности, protective reaction 'защитная реакция' — эвфемистическое название воз­душных бомбардировок ДРВ, pacification mission 'миссия умиро­творения' — карательные экспедиции, New Life Hamlet 'деревня новой жизни' — лагерь для беженцев и перемещенных лиц, surgical bombing 'хирургическая бомбардировка' — воздушные удары по базам и очагам сопротивления противника', condolence-award 'знак соболезнования' — денежная компенсация, выпла­чиваемая семьям убитых «по ошибке» гражданских лиц [Newman 1975, 83; Flexner 1976, 364-376].

Разумеется, клише являются не единственным проявлением стандартизации языка средств массовой коммуникации. В газете, например, существуют сравнительно жесткие правила построения заголовков, структурирования информационных сообщений и дру­гих жанровых разновидностей газетного текста.

Особенно четко стандартизация синтаксиса выявляется при анализе построения зачина (lead) информационной заметки [под­робнее см.: Иванова 1975; Гавриленко 1974]. Зачин, резюмирую­щий наиболее существенную информацию, содержащуюся в тексте, должен в принципе отвечать на шесть вопросов: Кто? Что? Когда? Где? Как? Почему? Структура зачина обычно отвечает следую­щему стандарту:M=ES; E=AgAPT; S=X said; X reported; X an­nounced, according to X; it is reported from X, etc. Иными словами, сообщение (M) строится по принципу: событие (Е) предшествует указанию на источник (S): A man and a woman, believed to be Basque separatists, walked into a pharmacy in nearby Durango Saturday and shot to death a retired Spanish army officer, police said (International Herald Tribune, 1980, Sept. 15, p. 1). Событие (E) чаще всего описывается следующим образом: агенс (Ag) пред­шествует действию (А), за которым следует указание на место (Р) и время (Т) действия: A man and a woman (Ag). . . walked into a pharmacy (A) in nearby Durango (P) Saturday (T).

В отдельных случаях допускается известное варьирование — например, перемещение Т в позицию между Ag и А или непо­средственно после A: A European newspaper recently joked that international salesmen of French telecommunication equipment are becoming as "pervasive an ethnic trade as Persian carpet sellers or Scotch whisky peddlers" (там же, с. 95). Как правило, это варьирование обусловлено смысловой, а порой ритмической струк­турой высказывания. Однако в целом его пределы строго ограни­чены: нельзя, например, поместить Т или Р в начале сообщения, перед Ag, хотя нормы литературного английского языка вполне допускают такую последовательность элементов фразы.

Стандартизация заголовков проявляется в их грамматической структуре. Например, газетно-информационный заголовок — это обычно глагольная фраза, где глагол в форме настоящего времени

120


обозначает действие как в настоящем, так и в прошедшем, а ин-финитив — действие в будущем. Ср. следующие заголовки из того же номера «Интернэшнл геральд трибюн»: Canadian Talks Fail on New Constitution; Bishops Add Spice To Bonn Campaign; :Schmidt to Visit U. S. Кроме того, правила построения газетного заголовка требуют опущения артикля и связки be: Japan's Aviation Industry Soaring; 2 Bomb Suspects Arrested in Paris After Shoot-Out. Наконец, существует и стандартная заголовочная лексика (headline vocabulary или headlinese), включающая «универсаль­ные короткие слова типа bid, pact, Red, probe, quiz, rap, quit и др. охватывающие весьма широкий круг понятий [подробнее см.: Швейцер 1973, 163].

Степень стандартизации языка массовой коммуникации варь­ируется в зависимости от типа (жанра) текста. Так, в газете наи-большей стандартностью и обезличенностью характеризуются га-зетно-информационные материалы и, напротив, особенности инди­видуального стиля выявляются в наибольшей мере в тексте очерка (feature) или колонки комментатора (column).

Как это ни парадоксально, высокой степенью стандартизации может отличаться и индивидуальный стиль того или иного пе­риодического издания. Например, в ряде работ отмечается нали­чие стандартного набора стилевых признаков, характеризую­щих американский еженедельник «Тайм» [см., например: Три­бунская 1980, 6]. Материалы, поступающие от различных коррес­пондентов этого журнала, подвергаются так называемому rewrite, т. е. переработке с целью унификации стиля. В результате все неподписанные материалы, публикуемые в «Тайм», восприни­маются так, как будто все они были написаны одним и тем же лицом.

Почерк «Тайм» имеет ряд стандартных языковых признаков. Это, прежде всего, широкое использование инвертированных кон­струкций. Пародируя Time style, известный публицист У. Гиббс писал в журнале «Нью-Йоркер»: "Backward ran the sentences until reeled the mind" [Brier, Heyn 1969, 29]. Ср. следующие примеры: Said a spokesman for the American Bankers Association: "We don't see that as normal or typical, whether it's Southern or Northern or whatever" (Time, 1977, Sept. 12, p. 26); Snapped a White House aide: "We wound up just as mad at the allies as at Iran" (Time, 1980, April 28); Complained a senior European expert at the State Department: "The allies have been slow, aggravating beyond belief and sometimes plain infuriating" (там же).

Другой приметой Time style, пo мнению английского журна­листа Л. Селлерса, являются атрибутивные цепочки перед именем, иллюстрируемые пародийным примером: Twenty-one-year-old, slim, mediaeval-featured, father of three, top Orpington Liberal St. John ('Make love, not war') Stephens. . . [Sellers 1968, 289]. Ср. следующие примеры из «Тайм»: John Biff en, 48, a deceptively

121


shy but zealous right-wing purist and nationalistic opponent of the Common Market, was named Chief Secretary of the Treasury (Time, 1979, May 14, p. 40); The shadow Defense Secretary, Sir Ian Gilmair, 52, a tall, gaunt, middle of the road advocate of "con­sensus" rather than "conviction" politics moved to the Foreign Office as Deputy Secretary (там же). В этих цепочках нанизы­ваются атрибуты, указывающие на самые разнородные характе­ристики лица.

Таким образом, речь идет о стандартизации на различных уровнях: на уровне всей макросистемы средств массовой комму­никации, на уровне функционально-стилистической микросистемы (язык прессы, язык радио и телевидения и т. п.), на уровне жанра текста (газетно-информационный текст, передовая статья, теле­визионная программа последних известий и т. п.), а также на уровне отдельной газеты, журнала и т. д.

Что же касается другой тенденции средств массовой коммуни­кации, а именно к экспрессивности, то она обнаруживает прямую корреляцию с двумя указанными выше социально-функциональ­ными особенностями массовой коммуникации в американском обществе. В экспрессивности языка прессы, радио и телевидения находит свое отражение, с одной стороны, стремление к осущест­влению социального контроля, т. е. идеологического воздействия в целях формирования общественного мнения. С другой стороны, экспрессивность их языка отражает отмеченный выше коммерче­ский дух средств массовой коммуникации, стремление сделать их продукцию броской, заметной, привлекательной.

В опубликованной Международной организацией журналистов книге чешских авторов С. Хашковца и Я. Фирста о средствах массовой коммуникации отмечается роль этих средств в оказании «широкого, массового и повседневного воздействия на взгляды и установки населения по вопросам национального, регионального и международного значения». Полемизируя с буржуазными тео­ретиками, утверждающими, что западные средства информации якобы носят надпартийный, беспристрастный и независимый ха­рактер, С. Хашковец и Я. Фирст указывают, что «фактически средства массовой коммуникации в капиталистическом обществе. контролируемые господствующими и наиболее влиятельными группировками правящего класса, выступают в качестве рупора более или менее тщательно закамуфлированной пропаганды, в ка­честве орудия идеологического контроля и ориентации масс, в качестве средства обработки общественного мнения» [Haskovec, First 1972, 12].

Значительный интерес в этом отношении приобретает зака­муфлированное использование экспрессивно-оценочных элемен­тов, отвечающих определенным пропагандистским установкам, в языке американской прессы, и в особенности в газетно-информа-ционном тексте, внешне ориентированном на бесстрастно-объектив­ную манеру изложения. Дело в том, что каноны американской и английской журналистики, зафиксированные в соответствующих

122


учебниках и наставлениях, требуют исключения из газетно-инфор-мационного сообщения каких бы то ни было субъективно-оценоч­ных элементов, исходящих от автора сообщения. Личность самого репортера как бы полностью устраняется. Нормы жанра запре­щают строить сообщение в 1-м лице, включать в текст те или иные высказывания, отражающие собственное мнение репортера или его комментарий к описываемым событиям. «Мнения должны высказываться в передовой статье и в колонке комментатора» [Brier, Heyn 1969, 87]. Разрешается лишь включение субъективно-оценочных элементов в цитаты, приписываемые определенному источнику.

Вместе с тем, как убедительно показывают С. Хашковец и Я. Фирст, все эти ограничения отнюдь не мешают репортеру вполне однозначно выражать свои установки и в конечном счете установки своей газеты, информационного агентства, телевизион­ной или радиокомпании. Об этом, в частности, свидетельствует приводимый ими пример освещения стачки английских рабочих-энергетиков американским агентством Ассошиэйтед Пресс:

London Dec. 11 (АР) — An enraged farmer drove his muck spreader to an electricity station and sprayed the building with foulsmelling liquid manure from his pig yard. . .

A heaving groundswell of anger against go-slow electric power workers has risen among Britons fed up with cold meals, blacked-and dimmed-out homes and icecold fires.

A government minister said yesterday there is mounting dis­quiet among many power workers over the public backlash to their work-to-rule.

"I am absolutely certain that many are unhappy about what is happening", said Industry Minister Sir John Eden after visiting an electricity control center. "There is a great deal of unease".

Conditions in the dimout for elderly people are "heart-breaking and all too often fatal", said Dr. Geoffrey Taylor, a Department of Health researcher [Haškovec, First 1972, 28].

В этом тексте нет прямого выражения оценочных установок автора сообщения. Однако выбор достаточно экспрессив­ных средств, подчеркивающих три лейтмотива этого текста: 1) «возмущение общественности» действиями забастовщиков — an enraged farmer, a heaving groundswell of anger, fed up Britons, public backlash to work-to-rule; 2) растерянность самих забастов­щиков — mounting disquiet among many power workers, many are unhappy, a great deal of unease и 3) тяжелое положение «жертв забастовки» — cold meals, blacked-and dimmed-out homes, ice-cold fires, heart-breaking (fatal) conditions, не оставляет никаких 'Сомнений относительно того, на чьей стороне автор заметки.

Сходные примеры актуализации эмоционального подтекста за­метки приводят У. Брайер и X. Хейн: 1) When nonstriking wor­kers report to the plant tomorrow, they will face a challenging line of pickets; 2) De Gaulle sent his military commander a blistering cable. Здесь отрицательная коннотация создается путем выбора

123


атрибута (challenging — угрожающий, blistering — едкий, оскор-бительный), характеризующего не только непосредственно соотне-сенный с ним предмет (line, cable), но и — косвенно — тех или иных лиц (в первом примере — забастовщиков, во втором — пре зидента Франции).

В других случаях источником той или иной эмоционально-экспрессивной коннотации является глагол, имплицитно харак­теризующий соотнесенного с ним агенса: 1) Informed of the suicide, Christine Keeler burst into tears and ducked into seclusion; 2) Miss Pauline Testo who runs a flea circus was scratching around for performers. В первом предложении, описывающем трагическую ситуацию, использование резко контрастирующего с ситуативным контекстом «звучащего диссонансом» коллоквиализма (jarringly colloquial) ducked вместо fled диагностирует отрицательную уста­новку репортера в отношении скандально известной Кристин Килер. Во втором использование scratch around вместо нейтраль­ного look around в тексте информационного сообщения создает каламбур, передающий ироническое отношение автора сообще­ния к описываемой ситуации и ее основному участнику [Brier. Heyn 1969, 87, 98].

Использование экспрессивно окрашенной глагольной лексики в языке прессы для передачи установок автора сообщения и для эмоционального воздействия на читателя убедительно показано в работе Н. В. Романовской [Романовская 1974]. В частности, в ней рассматриваются глаголы, денотативное значение которых осложнено коннотацией эмоционально-оценочного характера. Та­кая коннотация может быть ситуативно обусловленной. Однако, по мнению Н. В. Романовской, она возникает на основе содержа­щегося в смысловой структуре глагола «характеристического компонента», вызывающего определенную эмоциональную реак­цию у получателя. Так, в приводимом ниже отрывке из сообщения американской газеты «Вашингтон пост» такой эмоциональной реакцией должно быть сочувствие: Thousands of Iranian men, women and children were trudging back to Iran in freezing tempe­ratures after being ordered out of Iraq (Washington Post, 1972, Jan. 1, p. 47). Созданию соответствующего эмоционального под­текста способствует наличие в смысловой структуре глагола trudge сем 'с трудом' и 'устало', а также использование других элементов текста, рассчитанных на подобное воздействие (напри­мер, freezing temperatures).

С другой стороны, использование разговорного экспрессивно-окрашенного глагола flop вместо нейтрального fail в следующем примере сигнализирует о пренебрежительно-ироническом отноше­нии автора сообщения к описываемому событию: The first major project flopped on an electronics factory in a free-trade zone (Washington Post, 1972, Jan. 5, p. 48). В этом случае соответствую­щий эмоциональный эффект достигается благодаря тому, что» глагол flop 'провалиться' содержит такие дополнительные семы,. как 'скандально (с треском)'.

124


Из сказанного выше следует, что социально-оценочный компо­нент газетно-информационного текста в значительной мере они-рается на выбор соответствующей языковой единицы с положи­тельной или отрицательной коннотацией. Ср., например, широкое использование в американской прессе таких заведомо оценочных единиц, как Viet Cong terrorists в отношении бойцов Фронта национального освобождения или incursion вместо invasion в от­ношении вторжения южновьетнамских и американских войск на территорию Лаоса в 1971 г. По словам Э. Ньюмена, выбор слова incursion в данном случае преследовал явно пропагандистские цели. «Это была попытка представить эти действия в менее непри­глядном свете, сделать их более приемлемыми для американского народа»  [Newman 1975, 83].

От экспрессивных элементов текста, рассчитанных на опреде­ленное социально-идеологическое воздействие, следует отличать те, которые, как отмечалось выше, служат чисто коммерческим делям и отвечают коммерческим установкам владельцев средств массовой коммуникации. Показательна в этом отношении роль газетно-журнальных заголовков, которую Л. Селлерс охаракте­ризовал следующим образом: «Заголовки, как говорят мудрецы, должны информировать о газетном материале (tell the story). В большинстве случаев это так. Но гораздо важнее то, что они должны рекламировать этот материал (sell the story). Это зазы­валы, которые завлекают покупателя в магазин» [Sellers 1968, 96]. «Заголовки-зазывалы» должны быть броскими и выразительными. Они призваны не столько проинформировать читателя о содержа­нии статьи, очерка, заметки, сколько заинтриговать его. Именно поэтому они столь часто используют словесную игру-рифму, аллитерацию, каламбур, ироническое перифразирование устой­чивых речевых единиц — пословиц, фразеологизмов, крылатых речений. Приведем в качестве примера несколько подобных заго­ловков из журналов «Тайм» и «Ньюсуик»:

а)              рифмованные  заголовки — Confrontation  at Camel Station
(Time, 1980, Febr. 18, p. 26); Pilot Error or Pilot Valor (Newsweek,
1980, May 5, p. 7);

б)              заголовки, построенные на аллитерации, — Jazz Jambalaya
(Newsweek, 1980, May 5, p. 48);  Rocky   Recalled (Time,   1979,
Febr. 12, p. 38); Sinking a Supertanker (Time, 1980, Febr. 18, p. 17);

в)              заголовки, построенные на каламбуре, — Japan Inc's Red
Ink (Time, 1978, March 6, p. 20); Sales in the Son Set (Time, 1978,
June 12, p. 24);

г)              заголовки,  перифразирующие  устойчивые  речения, — Ad­
vice on Dissent (Time, 1979, Febr. 12, p. 22); Down but Not Out
(Newsweek,   1978,  Febr.   27);  Trouble  on  a Mission   Implausible
(Time, 1980, Febr. 18, p. 8); Catch-21 (Time, 1979, Febr. 12, p. 39).

Каламбур в заголовке "Japan Inc's Red Ink" построен на омонимии аббревиатуры Inc (incorporated) в названии японской компании и Ink 'чернила' (красными чернилами в США запол­няются страницы гроссбуха, где учитывается дефицит; заголовок

125


представляет собой аллюзию: речь идет о финансовом крахе этой компании). Следующий заголовок также построен на омонимии (ср. Son set — здесь 'сыновья обеспеченных людей', по аналогии с jet set 'фешенебельное общество' и sunset 'закат'). "Advice on Dissent" — перифразированный вариант устойчивого словосоче­тания advice and consent 'рекомендация и согласие' — юридиче­ской формулы, используемой в отношении решений конгресса США. Заголовок "Down but Not Out" представляет собой дефор­мированный фразеологизм down and out 'потерпевший полное крушение в жизни'. Словосочетание Mission Implausible образо­вано путем перифразирования названия популярной телевизион­ной программы Mission Impossible. В основе заголовка "Catch-21" лежит перифразированный заголовок бестселлера Catch-22 'Уловка 22'. Речь идет об аресте шулера, игравшего в «очко» (в США эта азартная игра называется blackjack или twenty one).

В ряде случаев здесь наблюдается конвергенция стилистиче­ских приемов. Так, в заголовке "Sales in the Son Set" каламбур усиливается аллитерацией; в заголовке "Japan Inc's Red Ink" каламбур сочетается с аллюзией; в заголовке "Catch-21" —пери­фраз с каламбуром (здесь сталкиваются прямое значение catch 'поимка' и переносное 'уловка'). Интересен в этом отношении заголовок заметки о разведывательных самолетах "Spy in the Sky" (Newsweek, 1979, March 5), где сочетаются перифразирова­ние (ср. фразеологизм pie in the sky), аллитерация и рифма.

Выше говорилось о том, что для средств массовой коммуника­ции характерно сочетание установки на «усредненного» массового получателя с дифференцированной ориентацией, на определенные категории получателей. Отмеченные выше процессы стандартиза­ции языковых средств, деспециализации и популяризации терми­нов и др. отражают в той или иной степени апелляцию к массо­вому получателю. Вместе с тем для языка американских средств массовой коммуникации характерна определенная вариативность используемых языковых средств в зависимости от установки на те или иные социальные слои. Ср. следующие примеры текстов передовых статей из американских газет «Нью-Йорк тайме» и «Дейли ньюс» (см.: Швейцер 1976, 111]:

The New York Times              Daily News

For decades architects in this country              Our  only regret  is  that  some  such

and abroad have been designing and              step wasn't  taken a long time  ago

building homes that, depending upon              and  made  to  stick. . .   Philadelphia

the climate, could be heated wholly              has recently clapped  a similar no-

or in large part by the sun. . . To ha-              parking order on its  business area. .

sten wider use of solar energy in resi-              Plenty of people at first will try to

dential  construction  and  to  get  se-              chip holes in the no-parking rules for

irious research under way on its appli-              their own private benefit. We imagine

cation in industrial and  commercial              more than one motorist will try to

use,   the   House   of   Representatives              slip something   to   the  nearest  cop

'is considering today a bill to establ-              for  letting him  park awhile  where

ish a 50-million-dollar, five-year  de-        he shouldn't, monstration program.

126


Сопоставление этих двух текстов свидетельствует об известной корреляции между отбором языковых средств и спецификой адре­сата. Так, текст из «Нью-Йорк таймс» обнаруживает определен­ную селективность в отборе языковых средств с учетом той «просве­щенной и респектабельной» аудитории, к которой апеллирует газета. Это находит свое проявление в строгой ориентации на кодифицированный литературный язык. Порой в качестве социо­лингвистических переменных здесь выступают единицы книжно-письменной речи, противопоставляемые более нейтральным и разговорным (например, residential construction вм. home build­ing, its application in industrial and commercial use вм. its use in industry and trade). В то же время этому тексту присущи и неко­торые признаки универсальности, ориентации на «усредненного»-получателя: здесь отсутствуют, например, специальные термины, хотя обсуждаемая тема и могла бы в известной мере оправдать их использование.

О том, что подобный отбор языковых средств отражает созна­тельную установку «Нью-Йорк таймс», свидетельствует опубли­кованное этой газетой пособие по практической стилистике, где, в частности, отмечается общая ориентация газеты «на то, что предотвращает деградацию языка», и подчеркивается необходи­мость избегать «модных неологизмов», клише, а также сленга и коллоквиализмов в неподходящих контекстах.

Совершенно иначе выглядит текст из «Дейли ньюс», массового издания, рассчитанного на менее взыскательную аудиторию. Здесь социолингвистическими маркерами являются такие единицы сни­женной разговорной лексики и фразеологии, как to make some­thing stick 'закрепить', to clap an order 'спустить указание', to chip holes 'вынюхивать лазейки', to slip something 'сунуть в лапу', cop 'полицейский'. Автор статьи как бы «разговаривает на рав­ных» с малообразованным обывателем, на которого ориентиро­вана газета.

Подобная вариативность отбора языковых средств отмечается и на уровне жанра текста. Например, сопоставление различных жанров газетных текстов, в том числе текстов, ориентированных на разные категории читателей, свидетельствует о том, что выбор языковых средств и стилистическая тональность текста в ряде случаев обнаруживают функциональную зависимость от темы сообщения и от характера ролевых отношений, которые предпо­лагает данный тип речевой коммуникации.

О зависимости языковых средств от темы свидетельствует, в частности, более сниженная стилистическая тональность спор­тивного обзора или репортажа по сравнению с другими жанрами газетных текстов: The younger generation could be pardoned for asking "Bill who?" when the guy who started the position of middle linebacker was voted into the Pro Football Hall of Fame last week. . .; When you're only 6 feet in the NBA, you better be cocky. . .; He looms as the NBA's rookie of the year (International Herald Tribune, 1974, Febr. 13, p. 23). Ср. типично разговорные

127


конструкции Bill who? 'Какой-такой Билл?', you better be. . . "лучше быть' вместо нормативного you had better be. , ., кол­локвиализмы guy 'парень', cocky 'нахальный', сленгизм rookie 'новичок'.

Тема и ролевые отношения определяют выбор языковых средств в очерке о джазовом фестивале в Новом Орлеане, автор которого говорит с любителями джаза «на их языке»: This year's festival proved a rhythm-and-blues knockout; There were. . . all their various souped-up rhythm and blues descendants; Ranging from Cajun and bluegrass on one hand to ragtime and African drumming on the other, the musical fare offers the richest array of styles (News­week, 1980, May 5). В качестве ситуативных маркеров в данном случае выступают специальные наименования различных стилей и направлений джазовой музыки rhythm and blues, bluegrass, Cajun, ragtime, коллоквиализмы (knockout 'ошеломляющий ус­пех') и слентизмы (souped-up 'улучшенный, модернизированный').

Типичен в этом отношении жанр текста рекламных объявле­ний в американской прессе, исходящий из модели неформальных, доверительных отношений между участниками коммуникативного акта. Для этого жанра характерны эллиптические разговорные конструкции ("Homeward bound? Drop around"; "New Belair. . . all the way to fresh! Just the right touch of menthol. Never heavy. Never harsh"), вопросно-ответные реплики ("What more could you want in a window?'' "Of course you can afford it. Think of all the money, you've saved drinking ordinary Scotch"), сленгизмы ("We won't put the squeeze on you" каламбур, построенный на столкновении буквального значения 'мы не будем вас стеснять' и переносного 'мы не будем оказывать на вас нажим'), намерен­ные отступления от канонов литературной речи (Us Tareyton smokers would rather fight than switch) и другие индикаторы подобных ролевых отношений. Разумеется, такого рода рефлексы ролевых отношений сочетаются с общей ориентацией на нормы книжно-письменной речи, определяемой каналом коммуникации и традицией функционального стиля.

Влияние канала коммуникации как одного из элементов рече­вой ситуации сказывается, в частности, в некоторых специфиче­ских чертах информационного текста, предназначенного для радио и телевидения. Например, У. Брайер и X. Хейн отмечают, что в отличие от газетно-информационного текста, рассчитанного на зрительное восприятие и несущего основную коммуникативную нагрузку в своей вступительной части (чаще всего в зачине), текст телевизионного или радиосообщения строится иначе. Здесь, как правило, не действует принцип «начинай с самого главного» (say first things first), а, напротив, специфика слухового восприя­тия требует предварительного сигйала, привлекающего внимание слушателя к смысловому центру сообщения. Так, если газетное сообщение может начинаться с фразы "John Jones was killed today. . .", то сообщение по радио или телевидению обычно на­чинается следующим образом: A Billings man was killed this

128


morning in a two-car accident near Butte. John Jones was trapped behind the wheel for nearly. . . [Brier, Heyn 1969, 187]. По-види­мому этими же соображениями объясняется и то, что ориентиро­ванное на телезрителя или радиослушателя сообщение нередко начинается со ссылки на источник: From Washington it is repor­ted...; The White House spokesman said last night. Среди других характерных признаков такого сообщения У. Брайер и X. Хейн называют высокую степень компрессии (резюме последних из­вестий — news summary —не превышает 600 слов), упрощенный синтаксис, короткие предложения (обычно не свыше 20 слов), намеренные отступления от правила согласования времен (Se­quence of Tenses) типа The Senator said he will. . . (вм. would), предпочтительное использование Present Perfect вместо Past Inde­finite (A congressional committee has eliminated from the farm bill an amendment; A child has fallen into an abandoned well. . .).

Сказанное дает основания предположить, что средства массо­вой коммуникации в известной мере моделируют речевое поведе­ние человека, отбирающего языковые ресурсы в зависимости от тех или иных параметров социально-коммуникативной ситуации — ролевых отношений, обстановки, темы и канала коммуникации. Вместе с тем средства массовой коммуникации служат каналом, через который общее ядро литературного языка ассимилирует значительное количество единиц, поступающих как из микро­систем, лежащих за пределами литературного языка, так и из его специализированных ответвлений.

Особый интерес представляет «деспециализация» терминов и связанное с этим расширение сферы их применения. Проблеме деспециализации терминов в газетно-журнальной публицистике посвящена диссертация 3. В. Соловьевой, характеризующей этот процесс как выход термина за пределы терминологического поля, утрату свойств, обусловливающих его терминологичность, и по­следующую модификацию терминологического значения обще­языковым узусом. При этом выделяются три ступени деспециали­зации: 1) термины, используемые средствами массовой коммуни­кации, сохраняя свои терминологические характеристики, обна­руживают тенденцию к некоторому упрощению смысловой структуры; 2) термины, используемые в неспециальных текстах, упо­требляются в переносном значении; 3) нетерминологическое значение становится узуальным и фиксируется в словарях [Со­ловьева 1977, 8].

Наблюдения показывают, что деспециализации в первую оче-редь подвергаются термины-неологизмы из наиболее актуальных для данного общества сфер человеческой деятельности. Например, в американских средствах массовой коммуникации подобной де­специализации   подвергся   ряд   терминов   космической   техники одного из таких терминов, launching pad 'пусковая установка', в словаре неологизмов Барнхарта зафиксировано новое значение исходный рубеж, трамплин'. Приведем пример: John burst onto

9    А. д. Швейцер              129


the political scene using vast sums of money, clever exploitation of television, cadres of advance men, personality-projection tech­niques, and the launching pad of Presidential primaries (Saturday Review, 1968, Nov. 2, p. 20).

Сходному преобразованию подвергся возникший в ядерной стратегии термин overkill 'сверхуничтожение, применение средств поражения избыточной мощности, многократное поражение (унич­тожение)'. Однако если термин "launching pad" подвергся мета-форизации, то "overkill" в языке прессы и других средств мас­совой коммуникации утратил свою терминологичность благодаря устранению ряда дифференциальных сем и генерализации значе­ния. Новое, деспециализированное значение overkill определяется в словаре Барнхарта следующим образом: 'то, что приносит вред, превосходя допустимые или безопасные пределы'. Ср. следующие примеры: Не readily concedes that bargaining under deadline pres-sure can lead to miscalculations, contract inequities, and in what he calls "overkill", meaning long and bitter strikes. . . (The New Yorker, 1970, Aug. 1, p. 44); That kind of verbal overkill is stan-dard for Peking, and Western experts who keep a close watch on the mainland do not think it signals any escalation in the ideological warfare (Newsweek, 1975, Jan. 13) a.

Генерализации подверглось также значение социологического термина "power structure" 'структура социальных групп и инсти­тутов, которым принадлежит власть в стране', у которого в мас­совой коммуникации возникло значение 'правящие круги': Mus­seil countered with charges of anti-semitism and claimed that his opponents were members of a business "power structure" trying to keep control of Atlanta (The Americana Annual 1970, p. 316).

Выше приводился ряд примеров употребления сленга в средст­вах массовой коммуникации. Широкое использование некоторых сленгизмов в массовой коммуникации, по-видимому, явилось одним из факторов, способствовавших их переходу в разговорный слой литературной лексики. В других случаях популяризация прессой, телевидением и радио единиц так называемого специаль­ного сленга (special slang), т. e. арготизмов и жаргонизмов, со­действует их переходу в «общий сленг» (generai slang). He слу­чайно, что такая участь постигла преимущественно жаргонизмы тех социальных групп, деятельность которых в тот или иной период находилась в центре внимания средств массовой комму­никации. Ср., например, использование в прессе возникшего в профессиональном жаргоне музыкантов джаза прилагательного uptight 'консервативный, церемонный' в цитируемой прямой речи и в речи автора статьи: "Nobody gives you a ride or takes you in for the night. I tell you the French people are. . ." —"Uptight?" I offered (Sat. Rev., 1970, Oct. 10, p. 42); In black with a white collar, he could be impersonating an uptight Calvinist parson (The

Пример заимствован   у 3.  В. Соловьевой  [Соловьева 1977, 11].

130


Atlantic, October 1969, p. 132). Ср. также следующие примеры популяризации заимствованных из жаргона хиппи сленгизмов acid 'галлюциногенный препарат ЛСД' и trip out 'галлюциниро­вать': Somebody slipped some acid into the potato and corn chips at a swinging singles party in the Marina del Rey section of Los Angeles and nearly 40 of the 200 guests tripped out (Time, 1970, April 20, p. 8).

Процесс деспециализации (в широком смысле) характерен для ситуации массовой коммуникации в целом. Черпая отдельные слова и устойчивые речения из специализированных функцио­нально-стилистических систем литературного языка, средства массовой коммуникации популяризируют их, а в ряде случаев включают в общенародный обиход, делая их компонентами общего ядра литературного языка и превращая из элементов внутри-групповой коммуникации в элементы коммуникации межгруппо-вой и даже общенациональной. Например, средства массовой коммуникации в значительной мере содействуют популяризации так называемых buzzwords, профессионализмов, используемых ъ сравнительно узкой сфере и выполняющих в основном «сепа­ратистскую» функцию, обеспечивая коммуникативную автономию той или иной социальной группы: "Guideline" has become so­mething of a Democratic economists' buzzword, and the Nixon White House prefers "yardstick" (Time,  1971, Nov. 22,  p. 36).

В опубликованной в журнале «Ньюсуик» статье «Как выиграть в словесной игре» (Newsweek, 1968, May 6) рассказывается о том, как один из чиновников департамента здравоохранения в Вашинг­тоне придумал остроумный способ использования buzzwords под названием Systematic Buzz Phrase Projector:


1

0.    integrated

1.    total

2.    systematized

3.    parallel

4.    functional

5.    responsive

6.    optional

7.    synchronized

8.    compatible

9.    balanced


2

0.   management

1.   organizational

2.   monitored

3.   reciprocal

4.   digital

5.   logistical

6.   transitional

7.   incremental

8.   third-generation

9.   policy


3

0.   options

1.   flexibility

2.   capability

3.   mobility

4.   programming

5.   concept

6.   time-phase

7.   projection

8.   hardware

9.   contingency


«Процедура очень проста, — говорится в статье. — Приду­майте любое трехзначное число, а затем выберите соответствующее buzzword из каждой колонки. Например, число 257 дает "syste­matized logistical projection", фразу, которую можно с непрере­каемым апломбом вставить в любой отчет».

Сходная система для buzzwords в области просвещения была опубликована одним из сотрудников газеты «Бостон глоб» (2 ав-густа 1970 г.):

131


1              2              3

1.    Computer              1.              oriented              1. instruction

2.    input              2.              articulated              2. simulation

3.    concept              3.              structured              3. teaching

4.    field              4.              correlated              4. program

5.    behaviour              5.              modulated              5. guidance

6.    output              6.              directed              6. school

7.    resource              7.              based              7. process

8.    reality              8.              integrated              8. system

9.              value              9.              compensated              9. curriculum
0.              discovery              0.              centered              0. learning

Здесь, выбрав, скажем, 150, вы получите computer modulate«; learning, 283 —input integrated teaching, a 898 —reality com­pensated system [Mueller 1974, 17—19].

Ср. следующие примеры деспециализации buzzwords из oti-ласти управления (group-think 'рассматривать проблему колле-гиально'), социологии (global village 'мир конца XX века;). радиоэлектроники (black box 'черный ящик'), промышленного производства (spinoff 'побочный продукт'), военного дела (fire brigade 'подвижные силы'): The trend to group-think began earlier in this century when governments, along with universities and bit; businesses, decided that more progress could be made if assorted experts could be brought together to one place to discuss a multi­dimensional question (Time, 1970, Jan. 19, p. 18); There are boun­daries to a global village. All problems will become so intimate as to be one's own. No problem can arise at one point without affecting all points immediately and emotionally. . . (Saturday Review, 1970, Oct. 24); The computer for many purposes may be thought of as a black box (The Atlantic, March 1970, p. 66); The vaccine is the result of a new type of ultra high-speed centrifuge that is a spinoff from atomic weapons work conducted here by the Atomic Energy Commission (The New York Times, 1968, Febr. 28, p. 18); The US is likely to keep two airmobile divisions. . . on hand after other fighting units have been withdrawn. These units will serve as "fire brigades", taking advantage of their mobility to rush to any location (Time, 1970, Jan. 26, p. 10).

Из престижных профессиональных языков в каналы массовой коммуникации поступают не только «квазитермины», дублирую­щие единицы общелитературной лексики, но и популярные мо­дели квазитерминологических единиц. Э. Ньюмен рассказывает в своей книге о том, как в конце передачи последних известий по американскому телевидению диктор задал метеорологу сле­дующий вопрос: "Will we have more thunderstorm activity?" (вм. "Will we have more thunderstorms?"). Точно так же вмести showers в язык американского телевидения проникло shower activity и shower area. Репортеры, по наблюдениям Ньюмена, заимствуют стиль изложения из престижных источников. Так, из языка военных специалистов в их речь проникает confidence factor — престижный эквивалент общелитературного confidence (they lacked a confidence factor вм. they lacked confidence), из

132


речи авиационных специалистов — head wind components вместо head winds (". . .head winds no longer delay commercial airliners. Head wind components do"), из профессионального лексикона психологов — модель словосочетаний с situation (children in a play situation вм. children playing, the reading situation вм. reading, etc.) [Newman 1975, 37—38].

По-видимому, отмеченные выше явления свидетельствуют о той общей тенденции, которую можно было бы назвать псевдоинтел­лектуализацией массовой культуры и в основе которой лежит в первую очередь престижная имитация.

Деспециализация терминов, квазитерминов, профессионализ­мов, жаргонизмов и арготизмов — одно из проявлений того про­цесса, который можно было бы назвать функциональной мобиль­ностью языковых единиц, процесса, протекающего как по вер­тикали (от литературного языка к диалектам и от диалектов к литературному языку), так и по горизонтали (от центра, или об­щего ядра системы, к ее периферийным участкам и наоборот), процесса, в котором средства массовой коммуникации играют заметную роль.

Глава IV

Диалекты американского варианта английского языка

В разделе гл. II, посвященном эндоглоссной ситуации, речь шла о статусе и функционировании американских диалектов, о их взаимодействии с литературным языком. В частности, отмечалось тесное переплетение социальных признаков, с одной стороны, и пространственных и этнических — с другой, лежащее в основе идентификации этих диалектов. В результате для языковой ситуа­ции в США оказывается неправомерным жесткое противопостав­ление социальных диалектов диалектам территориальным. Про­цессы социального расслоения общества привели к превращению территориальных диалектов в диалекты социально-территориаль­ные. С другой стороны, те же процессы в сочетании с урбанизацией и миграцией населения привели к устранению былой террито­риальной ограниченности диалекта американских негров Black English и к превращению его в социально-этнический диалект.

В «социализации» территориальных и территориально-этниче­ских диалектов находит свое проявление отмеченная выше зако­номерность: социальная дифференциация английского языка в США становится его ведущим признаком по сравнению с дру­гими видами его дифференциации — территориальной, этнической и др.  Эта же закономерность проявляется и в способности со-

133


циальной дифференциации в отличие от других видов дифферен­циации языка выступать «в чистом виде». Об этом свидетельствует существование социальных диалектов, представленных в амери­канском варианте английского языка всеми их разновидностями — профессиональными диалектами, групповыми, или корпоратив­ными, жаргонами и жаргонами (арго) деклассированных элемен­тов общества (см. классификацию социальных диалектов у В. Д. Бондалетова [Бондалетов 1974, 3—4]).

В настоящей главе будут рассмотрены особенности всех типов диалектов английского языка в США — социально-территориаль­ных, социально-этнических и социальных. Разумеется, такое описание не может претендовать на всеобъемлющий характер, на исчерпывающую характеристику диалектной ситуации и всех ее компонентов. Ниже будут освещены лишь наиболее характерные черты этой ситуации и лишь отдельные, но достаточно представи­тельные ее компоненты.

Социально-территориальные диалекты

Систематические исследования американских диалектов берут свое начало с 1889 г., когда было основано Американское диалектоло­гическое общество (American Dialect Society), которое приступило к изданию журнала «Dialect Notes», где публиковались первые, порой фрагментарные наблюдения относительно диалектных осо­бенностей английского языка в США. Использовав материалы, опубликованные в этом журнале, а также иллюстративные при­меры из художественной литературы, периодических изданий и опубликованные материалы некоторых опросов, Г. Уэнтуорт из­дал в 1944 г. «Словарь американских диалектов» [Wentworth 1944]. По мнению одного из ведущих американских диалектоло­гов, Ф. Кэссиди, словарь Уэнтуорта очень хорошо документирован. Несомненным достоинством словаря является то, что его состави­тель сопровождает приводимый в словарных статьях материал примечаниями, где обращает внимание на ряд явлений, характер­ных для диалектной речи, таких, как метатеза, рецессивное уда­рение, плеоназм, повтор, «народная этимология», плеонастические формы степеней сравнения и т. д. В основу словаря положен исторический принцип. Каждое значение лексической единицы иллюстрируется датированным примером с указанием источни­ков. Основным недостатком этого словаря, по мнению Ф. Кэссиди, являются его неполнота (словарь охватывает далеко не всю терри­торию Соединенных Штатов) и чрезмерная ориентация на печат­ные источники [Cassidy 1973, 81].

Важнейшим направлением в работе американских диалектоло­гов является составление «Лингвистического атласа Соединенных Штатов и Канады». Этот грандиозный по своим масштабам проект, впервые сформулированный в 1928—1930 гг., был реализован лишь частично. Его первым этапом было составление «Лингвисти­ческого   атласа   Новой   Англии»   под  руководством   Г.   Курата,

131


приверженца европейской диалектологической традиции, восхо­дящей к Ж. Жильерону. Именно эта традиция, основанная на принципах исторической диалектологии, определила установки составителей атласа. Вместе с тем американские диалектологи стремились в известной мере учесть специфику североамерикан­ского ареала: отсутствие единой престижной нормы, высокую мо­бильность населения, значительный удельный вес иммигран­тов.

Историческая ориентация составителей атласа нашла свое отражение в выборе населенных пунктов; так, наряду с крупными социально-экономическими центрами обследованного ими региона составители проводили опрос информантов преимущественно в цен­трах ранних поселений, на перекрестках старых миграционных и торговых путей, в относительно изолированных от внешнего мира общинах, где сохранились реликтовые формы, в населенных пунк­тах, которые в прошлом были относительно гомогенными поселе­ниями английских колонистов.

Те же принципы лежали по существу и в основе выбора инфор­мантов: в каждом населенном пункте отбиралось по два инфор­манта из числа коренных жителей этого района, один из которых представлял старшее поколение жителей с минимальным образо­ванием и минимальными контактами с внешним миром, а другой был моложе, имел среднее образование и более широкие контакты за пределами общины. Один из этих информантов представлял исконное население региона, а другой был потомком наиболее многочисленной группы иммигрантов из числа ранних поселенцев. Кроме того, в отдельных населенных пунктах составители атласа подвергали опросу и представителей местной интеллигенции для выявления местных особенностей литературного стандарта.

«Лингвистический атлас Новой Англии» (Linguistic atlas of New England, 1939—1943) вооружил американских диалектоло­гов богатым фактическим материалом, позволившим в значитель­ной мере реконструировать историю формирования диалектных различий в американском варианте английского языка, а также во многом уточнить диалектную структуру современного англий­ского языка в США. Более того, материалы атласа давали и неко­торое представление о социальной стратификации диалектной речи. Однако социолингвистическая ценность этих данных была весьма ограниченной, поскольку проблемы социальной дифферен­циации языка занимали второстепенное место. Среди индексов социального статуса учитывалось лишь образование информантов. Более того, историческая направленность атласа как в выборе населенных пунктов, так и в отборе информантов приводила к известному смещению перспективы и не давала возможности получить объективную и исчерпывающую картину социальной вариативности языка в обследуемом регионе. Это было вполне объяснимо, если учесть традиционную установку американской диалектологии на апелляцию к социальным параметрам языковой ситуации   только   в   тех   случаях,   когда   «материал   оказывался

135


слишком сложным и не поддавался объяснению лишь на основе историко-географического описания процесса колонизации» [McDa-vid 1948, 194].

Материалы «Лингвистического атласа Новой Англии» и не­опубликованные данные полевых обследований других регионов восточного побережья США легли в основу ряда фундаменталь­ных работ по американской диалектологии, среди которых следует назвать «Лексикологическую географию восточных штатов» Г. Ку-рата [Kurath 1949], «Исследование глагольных форм восточных штатов» Э. Этвуда [Atwood 1953] и «Английское произношение в восточных штатах» Г. Курата и Р. Макдэвида [Kurath, McDa-vid 1961].

В настоящее время наблюдается возрождение интереса к про­блемам диалектологии американского варианта английского языка. Завершена работа группы диалектологов под руководством Ф. Кэс-сиди над составлением нового диалектологического словаря под названием «Словарь региональных вариантов английского языка в Америке» [см.: McDavid 1980]. Корпус словаря включает дан­ные опроса свыше 1000 информантов во всех 50 штатах. Опрос­ный лист, который использовали составители словаря, содержит около 1,5 тыс. вопросов, рассчитанных на выявление всех возмож­ных реализаций лексических единиц, обнаруживающих регио­нальную и социальную вариативность. В качестве дополнитель­ного источника данных привлекались художественная литература, дневники и местная пресса. Ответы каждого информанта корре-лировались с его социально-демографическими данными (возраст, пол, национальность, образование, профессия и т. д.) и обраба­тывались с помощью ЭВМ. Словарь будет состоять из двух частей: первая часть — обработанные с помощью ЭВМ результаты опроса, а вторая — традиционный исторический словарь с алфавитным расположением статей, в которых даются фонетическая транскрип­ция и написание каждой лексической единицы, приводятся все ее значения, сопровождаемые датированными иллюстрированными примерами, и даются этимологические справки.

| Новый словарь, несомненно, представляет собой значительный шаг вперед по сравнению с диалектологическим словарем Г. Уэн-туорта. Вместе с тем и для этого словаря характерна ярко выра­женная историческая направленность. Так, хотя информанты, опрошенные составителями словаря, представляли все возрастные группы, предпочтение отдавалось старейшим из них как «наиболее верным хранителям локальных и региональных признаков языка». Все информанты являются коренными жителями того или иного населенного пункта и в основном потомками его исконных обита­телей. И наконец, хотя по уровню образования состав информан­тов был весьма пестр, особое внимание обращалось на лиц, язык которых в наименьшей мере подвергся воздействию школы, географической мобильности и других «дестабилизирующих» кон­тактов [Cassidy 1973, 82].

136


Одновременно продолжалась работа по составлению регио­нальных атласов. Результаты крупных региональных исследова­ний пока еще весьма скупо представлены в виде завершенных публикаций. К настоящему времени опубликованы лишь иссле­дование региональной лексики Техаса Э. Б. Этвуда [Atwood 1962] и «Лингвистический атлас Верхнего Среднего Запада», составленный под руководством Г. Эллена [Linguistic atlas of the Upper Midwest 1973—1976]. Близится к завершению работа по составлению «Лингвистического атласа средне- и южноатлан­тических штатов» [Kurath et al. 1979]. В стадии завершения на­ходится многолетняя работа А. Марквардта и др. по составлению «Лингвистического атласа центра северных штатов». К сожалению, осталась незаконченной работа диалектологов, обследовавших район Скалистых гор, хотя некоторые результаты этого исследо­вания получили известное отражение в неопубликованных диссер­тациях и в отдельных публикациях Американского диалектоло­гического общества  [Hankey 1960].

Значение этих работ трудно переоценить. Однако, как следует из сказанного выше, едва ли можно совместить в одном и том же исследовании две принципиально различные методологические установки — установку на выявление рецессивных диалектных форм, сохранившихся главным образом в речи престарелых и малообразованных информантов, исконных жителей данного ре­гиона, и установку на социолингвистический анализ реальной диалектной ситуации с учетом формирующих ее движущих сил, в том числе миграционных процессов.

В то же время основное внимание американских социолингви­стов было направлено не столько на изучение социально-террито­риальных диалектов американского варианта английского языка, сколько на исследование социально-этнического диалекта} Black English и некоторых двуязычных ситуаций. Следует, однако, от­метить серию социолингвистических работ по изучению «город­ских диалектов» (urban dialects), и в первую очередь послужившее эталоном для других работ исследование У. Лабова, посвященное социальной стратификации языка нижнего Ист-Сайда (Нью-Йорк) [Labov 1966]. Одним из немногих исследований, посвя­щенных анализу классической диалектной ситуации с позиций современной социолингвистики, является работа У. Уолфрама и Д. Крисчиен «Аппалачская речь» [Wolfram, Christian 1976]. Ее \ объектом была речь сельского населения штата Западная Вирджи­ния. При этом учитывались возраст информантов и их социаль­ный статус. Авторы стремились при подборе информантов обес­печить достаточную представительность своей выборки и в то же время обращать особое внимание на речь низших социальных слоев, поскольку именно они составляли основное ядро носителей местного диалекта. Основным методом сбора материала было интервьюирование информантов с использованием магнитофонной записи. Участники диалектологической экспедиции стремились при этом создать обстановку, способствующую выявлению форм

137


спонтанной, естественной речи. Каждое записанное на пленку интервью оценивалось с точки зрения его пригодности для коли­чественного социолингвистического анализа. Материалы этого исследования широко используются в настоящем разделе для описания типичной диалектной ситуации в социолингвистическом аспекте.

Обзор опубликованных данных относительно языковых при­знаков американских диалектов свидетельствует прежде всего о тех трудностях, с которыми сталкивается исследователь при по­пытке выделения диалектных массивов на основе уникальных, специфичных именно для данного массива, языковых элементов. В этом нетрудно убедиться, ознакомившись с тем перечнем разли­чительных черт социально-территориальных диалектов, который приводится в работе Р. Макдэвида «Диалекты английского языка в Америке» [McDavid 1958, 513—527]. В этой статье, обобщающей материалы «Лингвистического атласа Новой Англии» и полевых исследований, предпринятых в других ареалах, приводятся дан­ные, свидетельствующие о значительном перекрещивании и сов­падении признаков тех или иных диалектов. Приведем несколько примеров. Так называемое безэрное (r-less) произношение слов типа barn, beard, four, Thursday, father отмечается в Восточной Новой Англии, Нью-Йорке и в южных штатах; /i/ в безударных слогах слов типа haunted, careless и др. встречаются как в север­ных штатах, так и на юге США; /u/ после /t, d, n/ в Tuesday, new, due характерно как для Восточной Новой Англии, так и для северной части среднеатлантических штатов; /ei/ в first, girl и др. сближает произношение Нью-Йорка и Нового Орлеана, a /əu/ и /əi/ в словах типа house л night встречаются на юге Джорд­жии, в Восточной Вирджинии и в Канаде.

Совпадение диалектных признаков отмечается также и в об­ласти морфологии и синтаксиса. Так, it wan't me встречается в южных и северных штатах, heern tell — на северо-востоке Новой Англии и в южных штатах, I'll wait on you —в Южной Каро­лине и среднеатлантических штатах, waked (вм. woke) и div (вм. dived) — в Восточной Новой Англии и на юге, be в качестве личной формы глагола (How be you? Be I going to?) отмечается в Новой Англии и эпизодически на севере центральных штатов.

Сходные явления наблюдаются и в области лексики. Так, spi­der в значении 'сковорода' встречается как на севере, так и на юге, slop в значении 'помои' — в среднеатлантических и южных штатах, stoop в значении 'крыльцо' —на севере центральных штатов, в Нью-Йорке и в долине р. Саванны, a little piece 'корот­кое расстояние' — в среднеатлантических штатах и Южной Ка­ролине, blinds 'занавески' —в среднеатлантических штатах и Канаде, hasslet 'печень и легкие' — на юге и на севере, chester­field 'диван' — в Северной Калифорнии и Канаде, mind (вм. re­member) — в Западной Пенсильвании и Южной Каролине.

Из сказанного следует, что представление о совокупности диа­лектов американского варианта английского языка как о макро-

138


стеме, состоящей из дискретных микросистем (фонологических, грамматических и лексико-семантических), в высшей мере ус-ловно. Микросистемы социально-территориальных диалектов от-личаются друг от друга не только и не столько самими призна­ками, сколько их совокупностью и конфигурацией. Например, фонологическая микросистема диалекта Восточной Новой Англии отличается от других микросистем не «безэрностью» как таковой, поскольку этот же признак, как отмечалось выше, имеется и у других микросистем (ср. диалект Нью-Йорка и группу южных диалектов), а «безэрностью» в сочетании с /а/ в after, glass, bath, France, barn, кратким /о/ в lot, crop, fog и другими призна­ками.

В ряде описанных диалектных микросистем выделяются два вида различий —инвентарные и дистрибуционные [см., напри­мер: Швейцер 1971, 27]. Первые касаются самого инвентаря конститутивных единиц того или иного уровня, вторые — разли­чий в дистрибуции этих единиц (т. е. фонем, морфем и т. д.). Так, у фонологической микросистемы восточноновоанглийского диа­лекта инвентарным различительным признаком является наличие фонем /а/ и Ad/, a дистрибуционным •— встречаемость /а/ в окру­жениях, в которых у других диалектов отмечаются /аз/ и /а/, — в glass, barn и др.

Думается, что описание междиалектных отношений лишь в тер­минах инвентарных и дистрибуционных различий не исчерпывает всех присущих диалектным микросистемам различительных черт. В частности, представляется недостаточным описание подобных микросистем лишь как совокупности (инвентаря) конститутивных единиц того или иного уровня. Не менее важно установить связи между этими единицами. В этом отношении представляет интерес интерпретация различительных элементов диалектов в терминах так называемых импликационных правил, т. е. правил, устанав­ливающих импликационные связи между социолингвистическими переменными.

Интересную попытку установить импликационные отношения между различительными элементами некоторых американских диа­лектов предприняли У. Уолфрам и Д. Крисчиен [Wolfram, Chris­tian 1976, 25—28]. Одним из таких элементов является опущение связки be (типа Не nice или You ugly). Согласно наблюдениям  этих авторов, нулевая связка в таких случаях может репрезен­ тировать как форму is, так и форму are. При этом, однако, между опущением is и опущением are существует импликационное отноше­ние. Прежде всего, у некоторых информантов отмечается опуще­ние как is, так и are, a y других опущение связки не встречается ни в том, ни в другом случае. С другой стороны, если связка опускается лишь в одном случае, то это происходит тогда, когда «вычеркиваемой» формой является не is, a are. Иными словами, вычеркивание is имплицирует вычеркивание are. Импликацион­ная шкала представлена в табл.  1.

139


В этой шкале горизонтальные ряды представляют собой данные, характеризующие различные группы информантов.

В рассмотренном случае правило вычеркивания (deletion rule) носит категорический характер: связка либо вычеркивается, либо сохраняется. Однако в большинстве случаев социолингвистам приходится иметь дело с вероятностными закономерностями. Так, в аппалачском диалекте наблюдается варьирование боль­шинства различительных признаков в речи одних и тех же инфор­мантов. Например, одной из характерных черт диалекта является употребление префикса а- с ing-овым формами глаголов: Не was a-runnin' across the field. Однако, как отмечают У. Уолфрам и Д. Крисчиен, эта форма обычно сосуществует у тех же лиц с фор­мой без этого префикса: Не was runnin' across the field [Wolfram, Christian 1976, 3J.

В таких случаях импликационное шкалирование исходит из учета варьирования социолингвистических переменных. В качестве примера можно привести редукцию сочетаний согласных (conso­nant cluster reduction), наблюдаемую в ряде социально-террито­риальных диалектов, в том числе в аппалачском. Была установ­лена определенная импликационная связь между частотой этого явления и морфонологическим окружением редуцируемого эле­мента. При этом различались четыре окружения: словоформа без флексии перед согласным типа wes/t/ road, словоформа на -ed перед согласным типа guess/ed/ five, словоформа без флексии пе­ред гласным типа wes/t/ end и словоформа на -ed перед гласным типа guess/ed/ at. Построенная с учетом вариативности имплика­ционная шкала редукции согласных представлена в табл. 2.

Как показывает шкала, существуют микросистемы (в первую очередь Standard American English), в которых редукция вообще не имеет места перед гласными и носит вариативный характер перед согласными. В то же время в некоторых диалектных микро­системах на другом полюсе континуума редукция носит обяза­тельный характер, когда за нефлективной формой следует соглас­ный, и вариативный характер в других позициях. За вычетом окружений, в которых редукция обязательна, вычеркивание со­гласного характеризуется наибольшей частотностью в тех слу­чаях, когда за -ed следует согласный, а наименьшей, когда -ed предшествует  гласному.   Иными  словами,  редукция  согласного

140


в  последнем   окружении   имплицирует   его   редукцию   во    всех остальных.

Представляется целесообразным различать два вида имплика­ционных отношений: внутриуровневые и межуровневые. Типич­ным примером внутриуровневых связей является отмеченная выше зависимость между вычеркиванием связки и полной формой глагола-сказуемого. В других случаях импликационные связи обнаруживаются у единиц разных уровней языковой структуры. Например, существует подобная связь между использованием префикса а- и фонетической реализацией суф. -ing. Наблюдения показывают, что в тех случаях, когда употребляется префикс а-. используется неназализованная форма /in'/, a не форма с назали-

зованным согласным /ig/. Иными словами, в результате префиксации образуется форма a-workin', a не a-working или (в терминах импликационного анализа) а- имплицирует -in' [Wolfram, Christian 1976].

Анализ фонемного инвен­таря диалектных микросистем позволяет установить некото­рые импликационные модели в  области  вокализма.

В табл. 3 показаны импликационные связи между «безэр-ностью», оппозицией центральных гласных /Λ ~ ə/ и наличием центрирующих дифтонгов /ie, еə, uə, оə, оə/. По вертикали сопо­ставляются показатели трех «безэрных» диалектных макро­систем — восточноновоанглийской (1), южной (2) и нью-йорк­ской (3).

«Центрирующие дифтонги» со скольжением к нейтральному гласному отмечаются только в тех диалектах, где наблюдается опущение /r/ в поствокальной и предконсонантной позициях. В диалектах Восточной Новой Англии и южных штатов между «безэрностью» и наличием центрирующих дифтонгов существует жесткая импликационная связь. Вместе с тем в нью-йоркском диалекте эта связь носит вариативный характер. Здесь наряду с дифтонгами со скольжением к нейтральному гласному исполь­зуются долгие гласные — монофтонги (например, fierce /fies/ или /fi:s/). Отсюда следует, что связь между «безэрностью» и центри­рующими дифтонгами носит односторонний характер: центрирую­щий дифтонг всегда имплицирует «безэрность», но «безэрность» не всегда имплицирует наличие центрирующих дифтонгов.

Что же касается оппозиции /Λ ~ э/, то она самым непосред­ственным образом связана с отсутствием /r/ в предконсонантной и поствокальной позициях. Дело в том, что американские линг­висты, ориентирующиеся на наиболее распространенный в США «эрный» (r-ful) произносительный тип, вообще не включают фо­нему /л/ в инвентарь фонем [см.,  например: Trager, Smith 1951].

141


Это объясняется не столько расхождениями в исходных постула­тах фонологического  анализа между американскими и англий-скими фонологами, сколько отсутствием  в   «эрном» типе произ-ношения фонематического контраста между   /о/ и /Λ/.  В  самом деле /Λ/, [ə]  и  /Λ/ в таких случаях находятся в дополнительном дистрибуции: /о/ встречается только в безударных слогах (напри-мер, в iceberg [aisbərg]), a /з! и  /Λ/ —в ударных, /з/ перед   r (например, Bert  [bзrt]), а /л/ —перед   остальными согласивши (например,  but [bΛt]). Поэтому /Λ/,  /з/ и /з/ являются в данном случае аллофонами одной и той же фонемы /ə/. Что же касается «безэрных»   диалектных микросистем,  то здесь фонологический контраст между  /з/ и /Λ/ сохраняется (but /bΛt/ и Bert  /bət), /з/ и /ə/ здесь также находятся в дополнительной дистрибуции /з/ встречается в ударных, а /ə/ — в безударных слогах. Таким образом,   связь   между    «безэрностью»   и   наличием   оппозиции /ə ~ Λ/ носит жесткий характер.

Импликационные шкалы, как показывают приведенные выше примеры, могут служить матрицей для сопоставительного ана­лиза диалектных микросистем. Такой анализ дает возможность определить место данной микросистемы в континууме диалектов английского языка и «языковую дистанцию» между ними. Кроме того, импликационное шкалирование может быть использовано в целях диахронного анализа, поскольку оно дает возможность прослеживать процесс языкового изменения по мере его распро­странения через диалектный континуум.

Одним из первых импликационную модель языкового измене­ния предложил Ч. Дж. Бейли [Bailey 1969]. В его шкалах диа­лектный континуум представлен в виде иерархии так называемых изолектов, каждый из которых отличается от соседнего измене­нием лишь одного правила. Предлагаемая им модель языковой вариативности исходит из предположения о том, что синхронная вариативность отражает диахронное изменение и поэтому каждый синхронный срез характеризуется тем, что изменение того или иного правила успело распространиться лишь на часть говорящих на данном языке. По образному выражению Р. Т. Белла, импли­кационное шкалирование позволяет «осуществлять описание не в виде моментальных снимков состояний языка, а, если продол­жить эту аналогию, в виде замедленного фильма, в котором мы видим не застывшие состояния, а волны изменения, прокатываю­щиеся через речевой коллектив»  [Белл 1980, 56].

Рассмотрим в качестве примера распространение «безэрности» в аппалачском диалекте, обследованном У. Уолфрамом и Д. Крис-чиен.

В табл. 4 показана импликационная зависимость «безэр­ности» от фонетического окружения. В импликационную шкалу включены показатели двух информантов: с наибольшей ориента­цией на «безэрную» норму (А) и с наибольшей ориентацией на «эрную» норму (В). Данные наблюдений свидетельствуют о том, что наименьшие показатели вокализации /r/ приходятся на пози-

142


цию внутри слова (например, в beard, start, court). В этой позиции на долю «безэрного» произношения у А приходится всего 6,7% всех случаев, а у В — 0%. Точно такие же показатели обнаружи­ваются и в конечном ударном слоге перед гласным (например, before eight): 6,7 и 0% соответственно. В конечном ударном слоге перед согласным (например, before five) «безэрность» у А дости-гает 13,3%, а у В по-прежнему составляет 0%. В конечном безударном слоге «безэрное» произношение перед гласным (father asked) составляет 20% уАи0% у В, а перед согласным (father brought) —соответственно 73 и 13,3%. Таким образом, из этих показателей следует, что «безэрность» в данном диалекте пред­ставляет собой рецессивное явление, сохранившееся главным об­разом в  конечных безударных

слогах,    преимущественно    пе-              Таблица 4

ред согласным. Наиболее «сла­бой» позицией является пози­ция внутри слова: она импли­цирует «безэрность» во всех остальных позициях. Экстрапо­лируя отмеченную закономер­ность на будущее, можно пред­положить, что с течением времени вокализация /r/ сохра­нится лишь в безударных сло­гах перед согласным1.

Используя все то ценное, что дает нам метод импликационного моделирования, не следует при этом закрывать глаза на его су­щественные недостатки. Дело в том, что сторонники этого подхода нередко гипостазируют один из аспектов диалектной структуры языка — ее непрерывность. В то же время дискретность и непре­рывность представляют собой нерасторжимое диалектическое единство. По существу понятие языкового коллектива, выделение которого всегда основывается на допущениях об известной дискрет­ности языковых структур, исключается из рассмотрения авторами импликационной модели, растворяющими в аморфной категории «изолект» всю иерархию социально детерминированных языковых образований — от идиолекта до диалекта и литературного языка. Думается, что прав У. Лабов, считающий, что, игнорируя су­ществование диалектов, используемых относительно гомоген­ными языковыми коллективами, и недооценивая роль социальных факторов, ограничивающих свободу варьирования языковых еди­ниц, сторонники импликационного шкалирования фактически возрождают традиционный для американской дескриптивной линг­вистики подход, основанный на изучении индивидов, а не кол­лективов, идиолектов, а не диалектов и ориентированный на сво­бодное варьирование языковых единиц  [Labov 1973, 79].

1 Слабая выраженность «безэрности» в данном регионе, разумеется, пред­ставляет собой не новое, а исторически сложившееся явление, связанное с давней ориентацией на среднеатлантический ареал  (Midland).

143


В   известной  мере  недостатки,   присущие   импликационному моделированию, компенсирует модель вариативности У. Лабова основанная на понятии «вариативного правила» (variable rule) Ср., например, сформулированное им вариативное правило вока­лизации ретрофлексного /r/ в речи жителей нью-йоркского Ист-Сайда:

Это правило читается следующим образом: «Центральный со­гласный /г/ вариативно утрачивает консонантный характер после гласного или глайда, если непосредственно за ним не следует гласный».

Однако У. Лабов   не   ограничивается   констатацией   внутри-структурных   условий  реализации  сформулированного  им  пра­вила.   Это  становится  ясным,  как  только  в  правило  вводится величина φ, отражающая вероятностный характер вокализации /r и представляющая собой процентное отношение между случаями фактического и потенциально возможного применения правила. Эта величина определяется по формуле φ=1 — Ко, где Ко, вклю­чающее ограничения, влияющие на применение данного правила, является   функцией  социально-экономического   класса   (СЭК)   и речевого стиля (или, иначе говоря, стратификационной и ситуа-тивной вариативности языка)  [Labov 1971,  198]:

В дальнейшем X. Сидергрен и Дж. Санкофф усовершенство­вали математический аппарат вариативных правил, заменив пред­ложенную Лабовым суммирующую формулу множительной, что дало возможность учесть вариативные ограничения при определе­нии вероятности применения правила. Как полагают эти ученые, величину φ предпочтительнее рассматривать как вероятность применения правила для данной выборки и для данной конфигу­рации релевантных окружений. В основу предлагаемых ими формул положена гипотеза, согласно которой каждое переменное ограничение действует независимо от других, влияя на степень реализации вариативного правила. Величина Ко уменьшается под воздействием ряда факторов, способствующих применению вариа­тивного правила, — входной вероятности Ро и переменных огра­ничений Vl, V2, V3 ... Vn. Общая формула определения вероят­ности указанного вариативного правила выглядит следующим образом:

Таким образом, если данное вариативное ограничение отсут­ствует, то вероятность применения правила остается без изме­нения. Если же оно присутствует, то начинает действовать коэф­фициент (1 — Vi), уменьшая ограничивающий фактор Ко и увели­чивая вероятность применения правила в данном окружении [Labov 1972b, 230-232].

144


Положительно оценивая общую социолингвистическую направ­ленность разработанных У. Лабовым вариативных правил, нельзя в то же время не отметить и некоторую уязвимость лежащей в их основе теоретической концепции. Думается, что сторонники мо­дели вариативности языка, основанной на применении вариатив­ных правил, недостаточно строго разграничивают две стороны социальной дифференциации языка — объективную и субъектив­ную (см. гл. I). Дело в том, что, с одной стороны, вариативные правила выводятся из объективных количественных данных, ха­рактеризующих речевую коммуникацию того или иного коллек­тива, а с другой — они отождествляются с компетенцией говоря­щих, т. е. с какой-то суммой знаний, относящихся по определению к субъективной стороне коммуникативного процесса. И хотя между тем и другим существует несомненная связь, объективные статистические показатели речевой деятельности отнюдь не иден­тичны субъективным установкам членов данного коллектива.

Нельзя также не отметить и ограниченную прогностическую силу вариативных правил. В самом деле, поскольку социальные детерминанты речевой коммуникации представляют собой мно­жество переменных величин, часть которой способствует, а часть препятствует конкретному выбору той или иной социолингвисти­ческой переменной, едва ли можно говорить о полной предсказуе­мости выбора (т. е. реализации вариативного правила) в каждом отдельном случае. Поэтому прав Дж. Санкофф, отмечающий, что прогностическая ценность социолингвистических правил, в том числе и вариативных, весьма ограниченна и что правила эти носят в основном интерпретационный характер [Sankoff 1972, 4.1-43].

Выше отмечалось, что часть признаков, приписываемых от­дельным социально-территориальным диалектам, оказывается об­щей для нескольких диалектов. В то же время нельзя не конста­тировать и наличие отдельных специфических черт, характеризую­щих лишь тот или иной диалект. Думается, что различительные элементы диалектов характеризуются наличием определенной иерархической структуры.

Прежде всего следует выделить группу различительных эле­ментов, выступающих в качестве маркеров отдельных социально-территориальных диалектов. Эти маркеры не так многочисленны, поскольку, как отмечалось выше, маркирующим элементом диа­лектов являются не столько отдельные признаки, сколько их ком­бинация. Тем не менее назовем некоторые из них. Например, в области фонологии для диалекта Южной Каролины — Нижней Джорджии специфично наличие центрирующих дифтонгов /оэ/ в road, post и /еэ/ в eight, drain, для Восточной Вирджинии — /и/ в home, для Западной Пенсильвании — отсутствие фонологи­ческого контраста между cot и caught, collar и caller. В морфоло­гии и синтаксисе к числу таких уникальных маркеров относятся clome (вм. climbed) в Восточной Вирджинии, sick on the stomach в Восточной Пенсильвании, (I was sitting) agin him (against him)

10    А. Д. Швейцер              145


в значении рядом с ним' в Восточной Новой Англии, there are buttons onto the coat и we burn coal into the stove в северной части центральных штатов. В лексике к числу таких различительных элементов относятся sour-milk cheese в Восточной Новой Англии, sugar bush 'кленовая роща' в северной части центральных штатов, olicook 'пончик' в районе Нью-Йорка, smearcase 'творог' на севере среднеатлантического района, clook 'наседка' в Восточной Пен­сильвании, grinnie 'бурундук' в Западной Пенсильвании, cuppin 'коровник' в Восточной Вирджинии, corn dodgers 'клецки' в Юж­ной Каролине и Джорджии.

Наряду с единицами, специфичными лишь для одного из диа­лектов, отмечаются единицы, общие для группы диалектов, а иногда и для смежных групп диалектов. Так, дифтонг /ei/ в, Mary, этот же дифтонг в bleat, палатализованные аллофоны /к/ и /g/ в car, garden, he belongs to be careful 'ему следует остере­гаться', he fell outn the bed 'упал с кровати', tote 'носить', carry провожать', 'приводить', Confederate war 'гражданская война в США' представляют собой фонологические, грамматические и лексические элементы, общие для всей группы южных диалектов. Однако изоглоссы ряда различительных элементов выходят за пределы не только отдельных диалектных ареалов и ареалов диалектных групп, но и «вторгаются» на территорию соседних групп диалектов. Так возникают элементы, объединяющие со­седние группы диалектов. Например, диалекты юга и южной части среднеатлантических штатов объединяет ряд общих призна­ков. К их числу относятся дифтонг /æu/ в mountain, loud и др., долгое /а/ или центрирующий дифтонг /αə/ в five, my и др., форма you-all (2-е лицо мн. числа), mought (вм. might), I might could, clabber 'простокваша', branch 'ручеек', jackleg preacher 'неопыт­ный проповедник'.

Социальный статус этих единиц неодинаков. Так, среди единиц, специфичных лишь для одного из диалектов, чаще всего встре­чаются те, которые составители «Лингвистического атласа» поме­чали как характерные лишь для информантов I группы (пожилые и малообразованные) или также для II группы (более молодые информанты со средним образованием) и несколько реже как встречающиеся у информантов всех трех групп (III группа — местная интеллигенция). Например, к числу элементов, соотноси­мых с I группой, относятся sot down (вм. sat down), формы прете-рита и причастия II drinkt, shrinkt на юге среднеатлантического района, hoppergrass 'кузнечик' в Восточной Вирджинии, прича­стие gwint (going) в Восточной Новой Англии. Для информантов групп I и II характерны такие элементы, как, например, дифтонг /ei/ в bird, curl в Нью-Йорке, snits 'сухофрукты' и paper toot 'бумажный пакет' в Восточной Пенсильвании, dogbit (вм. dog bitten), redworm 'дождевой червь' и pack 'нести, тащить' на юге среднеатлантических штатов, I ran up on him (вм. I ran into him) 'Я случайно встретил его', he did it for purpose (вм. on purpose) 'намеренно' в Восточной Вирджинии. Среди форм, встречающихся

146


у всех категорий информантов (хотя, по всей вероятности, с раз­личной частотностью), можно указать pot cheese 'творог', /e/ Mary и dairy в районе Нью-Йорка, pig-sty (вм. pig-pen) 'сви­нарник', bonny-clabber 'простокваша' в Восточной Новой Англии. gpook 'привидение' в Восточной Пенсильвании, batter bread 'мягкий кукурузный хлеб' в Восточной Вирджинии, ground-nuts (вм. peanuts) 'арахис' в Южной Каролине и Южной Джорджии

и др.

Что же касается единиц, охватывающих ареалы целой группы

диалектов или даже смежных диалектных групп, то и здесь наблю­дается аналогичное явление — отмечаются элементы, встречаю­щиеся у информантов всех трех групп. Однако соотношение между ними несколько иное. Так, элементы, характерные лишь для информантов I группы, встречаются здесь несколько реже, например: seed (претерит глагола see), mought (вм. might), disre-member 'забыть' в южных и южносреднеатлантических штатах, what make (вм. makes) him do it? и he do (вм. does) на всем юге, употребление be в качестве личной формы глагола (How be you? Be I going to?) в северных штатах. Чаще отмечаются здесь формы, встречающиеся у информантов I и II групп, например: all the-further (вм. as far as) во всех среднеатлантических штатах, spider 'сковородка' и hadn't ought (вм. oughtn't) в северных штатах,. tote 'носить' на всем юге, I might could, I'm not for sure, исполь­зование done в качестве перфектной формы (I done told you that) в южных штатах и в южной части среднеатлантических штатов.

Однако здесь значительно чаще встречаются формы, отмечаю-щиеся у всех слоев населения, в том числе и у местной интелли­генции. К числу таких форм относится общая для южных и южно­среднеатлантических диалектов форма 2-го лица мн. числа you-all, общие для всех южных диалектов /ei/ в Mary, /i/ в безударных слогах в haunted, careless и др., low 'мычать', chittlins 'потроха', общие для всех среднеатлантических диалектов /е/ в Маrу и dairy,. /в/ в безударных слогах в haunted, careless и т. п., skillet 'ско­ворода', green-beans 'волокнистая фасоль', quarter till eleven 'без четверти одиннадцать', общий для северных диалектов фоно­логический контраст между mourning и morning, hoarse и horse, fourteen и forty, /s/ в глаголе grease и прилагательном greasy, pail 'ведро' (ср. bucket в среднеатлантических штатах и на юге), swill 'помои', 'мусор', clapboards 'деревянная обшивка', brook 'ручей', angleworm 'дождевой червь', johnycake 'кукурузный хлеб', dove   (претерит   глагола   dive).

Думается, что вопрос о статусе этих единиц должен решаться дифференцированно, в зависимости от их соотнесенности с опре­деленными социальными категориями носителей языка. Формы, отмечающиеся преимущественно среди необразованных и мало­образованных информантов и, как правило, получающие отри­цательную социальную оценку даже в пределах собственного Диалектного ареала (mought, disremember, hadn't   ought  и  др.).

147              10s-"


по существу из утратили своего диалектного статуса, несмотря на то что их распространение не ограничено рамками лишь одною диалекта. Видимо, распространение этих форм связано с меж­диалектными контактами и лежащими в их основе процессамц миграции. Исходя из этих соображений, предлагается называть такие формы   интердиалектными.

Что же касается форм, отмечающихся на всех социальных уров­нях и распространенных на территории, охватывающей несколько диалектных ареалов (таких, как you-all, skillet, pail и др.), то они. на наш взгляд, являются частью региональных к о й н о. занимающих промежуточное положение между социально-терри-ториальным диалектом и литературным языком. Эти формы, Kai; правило, не получают отрицательной оценки в пределах ареала их распространения, а некоторые из них встречаются и в произве-дениях местных авторов, в том числе в авторской речи.

Выше мы касались того воздействия, которое оказывает лите­ратурный стандарт на диалектную речь. Однако для статуса со­циально-территориальных диалектов, для процесса их эрозии весьма существенными оказываются и междиалектные контакты на различных социальных уровнях, в первую очередь на низших. Процессы контактной конвергенции социально-территориальных диалектов, связанные с мобильностью диалектов, приводят, с од­ной стороны, к размыванию ряда «примарных» диалектных приз­наков (термин В. М. Жирмунского), а с другой — к экспансии не которых признаков за пределы их исконного территориального ареала.

Еще на раннем этапе колониальной экспансии английских поселенцев с Атлантического побережья на запад, в связи с много­кратным перекрещиванием миграционных путей, начинавшихся на северо-востоке, в среднеатлантическом районе, и на юго-востоке страны, происходило смешение диалектов. В результате, как отмечает Р. Макдэвид, сложилась ситуация, при которой наиболее четко очерченными оказались границы диалектных ареалов вдоль Атлантического побережья. По мере продвижения границы поселений на запад местные различия все труднее подда­вались идентификации. В результате даже границы основных ареалов оказались размытыми. Кроме того, оказавшись за преде­лами своего изначального ареала, некоторые региональные лекси­ческие единицы и грамматические формы (реже — региональные черты в произношении) изменили свой социальный статус. На­пример, формы, отмечающиеся в речи лиц всех возрастных групп и уровней образования в районе восточного побережья, порой сохранились на Среднем Западе и в районе Скалистых гор лишь в речи престарелых и наименее образованных информантов. Перекрещивание миграционных путей привело и к весьма при­чудливому географическому распределению на западе страны некоторых языковых форм, проникших с востока. Так, в долине р. Миссисипи некоторые северные формы распространились далеко на юг (южнее Сент-Луиса), а некоторые южносреднеатлан-

148


тические формы проникли далеко на север до Миннеаполиса и Ду­лута [McDavid 1958, 500-512].

Проблеме распространения диалектизмов с различными мигра­ционными потоками посвящено специальное исследование Дж. Вуда [Wood 1977]. В статье прослеживается смешение лекси­ческих элементов южных и среднеатлантических диалектов в тех районах американского Юга, которые были заселены после 1800 г. (Алабама, Арканзас, Флорида, Джорджия, Луизиана, Миссисипи, Оклахома и Теннесси). Первые миграционные потоки, достигшие глубинных районов Юга, начинались не на юге Атлантического побережья, а в среднеатлантическом регионе. Именно отсюда в глубь южного ареала проникли такие характерные для средне-атлантических штатов диалектизмы, как tow sack 'джутовый мешок', French harp ' губная гармоника', red worm.' дождевой червь', fireboard 'каминная доска' и др. Вместе с тем более поздние ми­грации из прибрежных южных штатов также оставили заметные следы в глубинных районах Юга (croker sack 'джутовый мешок', lightwood 'растопка', 'щепки', low 'мычать', snapbeans 'волокни­стая фасоль', fritters 'лепешки из кукурузной муки' и др.). В ре­зультате в некоторых районах образовался южный суперстрат, а в других сохранилась среднеатлантическая диалектная лексика. До сих пор диалектная ситуация в глубинных штатах Юга харак­теризуется  отсутствием стабильности.

Было бы неверным, однако, связывать специфические черты социально-территориальных диалектов лишь с междиалектными контактами в результате миграционных процессов. Обращают на себя внимание и некоторые межъязыковые контакты, которые привели к заимствованиям, не вошедшим в литературный язык, но проникшим в диалекты. Так, в диалект Восточной Пенсильва­нии проник ряд заимствований из диалекта пенсильванских нем­цев (Pennsylvania Dutch): paper toot 'пакет' (ср. нем. Tüte), spook 'привидение' (нем. Spuk), clook 'наседка' (нем. Glucke), thick milk 'кислое молоко' (нем. dicke Milch), the oranges are all 'апель­сины кончились' (нем. Die Apfelsinen sind alle), get awake 'про­снуться'   (нем.  Wach werden).

В исследованиях, посвященных описанию американских со­циально-территориальных диалектов, обычно в качестве эталона для сопоставления фигурирует Standard American English. Такой метод в известной мере оправдан, поскольку каждый диалект ха­рактеризуется, как уже отмечалось выше, не столько отдельными дифференциальными признаками, сколько их комбинацией. Вместе с тем этот подход не дает возможности различать те черты, которые специфичны для данного диалекта, от тех, которые присущи целой группе диалектов или даже смежным диалектным группам. Более того, в американской диалектологии отсутствует принципиальное разграничение между диалектами, с одной стороны, и общенарод­ным просторечием — с другой. Последняя категория вообще отсутствует в номенклатуре американских лингвистичес­ких терминов. В "результате отдельным диалектам приписываются

149


не только признаки целых диалектных групп, но и признаки, характеризующие нелитературную речь вообще и не имеющие тер-риториальной закрепленности. Так, во многих описаниях аме­риканских диалектов в качестве одного из дифференциальных признаков фигурирует так называемое двойное отрицание типа-They don't have no work to do in the winter [Wolfram, Christian 1976, 108—114]. Однако это явление присуще не только отдель­ным социально-территориальным диалектам, но и вообще речи американцев, не владеющих литературным языком.

В работе, посвященной социолингвистической характеристике просторечия как особого социального компонента языка, Л. И. Ба­ранникова в числе существенных признаков просторечия указы­вает на его внетерриториальность, функциональную ограничен­ность (служит лишь для обиходно-бытового общения), социальную неоднородность его базы. Точно так же как территориальные и со­циально-территориальные диалекты, просторечие противостоит литературному языку и вместе с интердиалектами и полудиалек­тами (т. е. региональными койне) образует особую группу междиа­лектных разновидностей речи [Баранникова 1974, 3—22].

В условиях эрозии диалектов под воздействием процессов миграции и урбанизации населения просторечие в Соединенных Штатах является не только речью социальных низов городского населения, но и в значительной мере речью низших слоев сель­ского населения, в том числе и тех, у которых сохранились и мест­ные диалектные черты. Судя по данным американских диалекто­логов, речь носителей диалектов представляет собой сочетание элементов местного диалекта и элементов внетерриториального просторечия с постоянно возрастающим удельным весом последнего. Об этом свидетельствуют и произведения американских писателей-реалистов, достаточно точно репрезентирующих народную речь. Ср. следующие примеры из романа Джона Стейнбека «Гроздья гнева»: You ain't Oklahomy folks?; We on'y stopped here 'cause we couldn't git no further (J. Steinbeck. Grapes of wrath). Здесь в речи одних и тех же персонажей мы находим любопытный сплав местных диалектных черт (Oklahomy, git, on'y) и элементов обще­американского просторечия (ain't, 'cause, двойное отрицание в couldn't. . . no further).

Как это ни странно, на наличие просторечия как особого ком­понента английского языка в США обратил внимание еще Г. Мен-кен, автор «донаучного» описания английского языка в Америке, отнюдь не претендовавший на лингвистическую ценность своих наблюдений. В своей книге он использует понятия «common speech» и «vulgar American», по существу имея в виду американ­ское просторечие, которое отличается, по его мнению, «факти­ческим единообразием по всей стране». «Бостонский шофер такси, — писал он, — переехав в Сан-Франциско, обнаружит, что речь его новых товарищей, не считая некоторых гласных и некоторых ло-кализмов, во многом напоминает его собственную и он сможет общаться с ними без особого труда точно так же, как если бы он

150


переехал в Чикаго, Новый Орлеан или Денвер»  [Mencken  1957,

Приводимый Менкеном перечень характерных элементов обще­американского просторечия включает некоторые глагольные формы типа throwed вместо threw, knowed вместо knew, I been и I clone вместо I've been, I've done, ain't, употребление them вместо they /Them are the kind I like) и вместо these (Them men all work here), he don't вместо he doesn't, us вместо we (Us girls went home), кон­таминацию синтетической и аналитической форм степеней сравне­ния (more queerer), употребление синтетической превосходной степени многосложных прилагательных (beautifullest), исполь­зование прилагательного в функции наречия (Не looked up quick; Не done it proper), двойное отрицание (I can't see nothing; You don't know nobody), нейтрализацию некоторых лексических оппо­зиций (learn и teach, lie и lay).

Думается, что список можно было бы расширить за счет вклю­чения в него ряда лексико-морфологических признаков, как, например, усеченных форм некоторых лексических единиц типа 'cause (вм. because), 'bout (вм. about), 'frigerator (вм. refrigerator, ряда лексических контаминации типа irregardless, гиперкоррект­ных форм типа between you and I (вм. between you and me) и др. Маркеры диалектов, интердиалектов, региональных койне и обще­американского просторечия имеют много общего. С историко-лингвистической точки зрения они часто представляют собой либо архаизмы, сохранившиеся благодаря изолированности этих форм существования языка от инноваций литературной речи (например, a-doing, dove, clim), либо инновации, вполне соответствующие тенденциям развития английского языка, но не распространив­шиеся на Standard American English ввиду известного консер­ватизма кодифицированной литературной нормы (например, throwed, heered и др.).

С социолингвистической точки зрения все они являются стра­тификационными переменными, сигнализируя о социальном ста­тусе говорящих. Об этом, в частности, свидетельствует исследова­ние Л. Бен Крейна, посвященное социальной стратификации ди­фтонга /ai/ y белого населения Алабамы [Crane 1977]. Результаты исследования показали, что наиболее высокие показатели литера­турного /ai/, противостоящего диалектным /а/ или /аэ/, наблю­даются у лиц «высшего класса» в возрасте от 23 лет и старше, тогда как остальные группы информантов ориентируются почти исключительно на диалектные формы. Некоторые из них явля­ются лишь стратификационными переменными и не обнаружи­вают никакого варьирования в зависимости от ситуации речевого акта. Такие переменные У. Лабов называет социолингвистичес­кими индикаторами. Индикаторы, социальные корреляты которых обнаруживают определенную иерархию (например, социально-экономические или возрастные группы говорящих), называются стратифицированными. К их числу, в частности, относится гласный в boy, toy, высота которого обнаруживает определенные корреля-

151


ции с социальными группами информантов, но не с социальной ситуацией. В то же время другие переменные, как, например /th/ или /r/, обнаруживают не только стратификационную, но и ситу­ативную вариативность  [Labov 1971, 192—202, 205].

Проблема функционирования этих переменных в связи с варь­ированием ситуации будет освещена в гл. V, в разделе, посвящен­ном диглоссии.

Социально-этнический диалект Black English

В гл. II, в разделе, посвященном эндоглоссной ситуации в Соеди­ненных Штатах, в качестве примера характерного для общества, основанного на социальном неравенстве, переплетения элементов социальной и естественной (расовой) дифференциации приводи-лось формирование Black English как социально-этническою диалекта беднейших слоев негритянского населения. Напомним, что эта социально-коммуникативная система, первоначально воз­никшая на пересечении трех измерений — социально-классового, этнического и территориального, впоследствии, в связи с массо-вым переселением негритянского населения с юга на север и запад. утратила свою территориальную специфику и превратилась в язы­ковое образование с социально-этническими коррелятами в струк­туре американского общества.

По вопросу о происхождении, структуре и социально-функ-циональных характеристиках Black English существует обширная литература. Ее количество особенно возросло в 60—70-е годы, когда в связи с бурным подъемом движения американских негров за гражданские права социальные проблемы негритянского насе­ления невольно привлекли к себе внимание американского об­щества.

Особое место в этой литературе занимают попытки осмысления специфических особенностей Black English. Так, на ранней, «до­научной» стадии доминировали откровенно расистские суждения, согласно которым все специфические особенности негритянской речи объяснялись «биологическими свойствами» негров, их якобы врожденной неспособностью хорошо овладеть литературной анг­лийской речью [см., например: Gonzales 1922, 10]. Диаметрально противоположную точку зрения высказывали некоторые диалек­тологи, отрицавшие существование особого негритянского диа­лекта. Речь негров, по их мнению, не отличается существенно от речи белых того же экономического и образовательного статуса и проживающих в том же районе F Williamson 1971, 173].

В свое время широкое распространение получили взгляды американских диалектологов, считавших, что определяющим приз­наком негритянского диалекта является сохранение некоторых архаичных черт восточноанглийских диалектов, оказавших, по их мнению, решающее влияние на формирование диалектов амери­канского Юга (см. обзор этих взглядов у Дж. Дилларда [Dillard 1972, 10—11]). Думается, что в основе этих взглядов лежит кон-

152


цепция Г. Курата, стремившегося объяснить чуть ли не все осо­бенности американского варианта английского языка диалект­ными особенностями речи английских поселенцев колониального периода. В гл. II, в разделе, посвященном эндоглоссной ситуации, отмечалась уязвимость теории Курата и ее недостаточная убеди­тельность. Думается, что было бы неверно сводить формирование различительных особенностей Black English к консервации неко­торых архаичных черт диалектной речи белого населения южных штатов. Такая точка зрения представляется упрощенческой хотя бы потому, что в диалектах American English, как видно из предыдущего раздела, архаические элементы сосуществуют с инновациями. Как будет показано ниже, это относится и к Black English. Уязвимость теории «консервации» заключается и в том, что она преувеличивает роль контактных заимствований, по су­ществу исключая возможность самостоятельного развития Black English. Вместе с тем сторонники теории диалектного генезиса Black English обратили внимание на ряд интересных параллелей между структурой диалекта американских негров и структурой ряда диалектов не только США, но и Великобритании, хотя предложенная ими интерпретация этих параллелей далеко не всегда  была  достаточно  убедительной.

Пожалуй, наибольшее внимание привлекла к себе теория креольского происхождения Black English, выдвинутая в 60 — 70-е годы [Bailey 1965; Stewart 1967; Dillard 1972]. По мнению сторонников этой теории, нынешний диалект американских негров возник на основе «релексификации» (т. е. замены лексического наполнения грамматических моделей без изменения последних) так называемого общего креольского языка плантаций, распро­страненного в ранний период колонизации Америки по всей тер­ритории Юга. Сохранившийся до наших дней креольский язык гулла (gullah), на котором говорит негритянское население не­которых населенных пунктов вдоль побережья Южной Каролины и Джорджии, представляет собой реликт некогда широко распро­страненного plantation creole [подробнее о гулла см.: Turner 1949].

Более того, некоторые «креолисты» не только «драматизируют» различия между Black English и речью белых, но и прямо утверж­дают, что Black English соотносится с американским вариантом английского языка, на котором говорят белые, лишь на уровне поверхностных структур, тогда как его глубинная структура восходит к пиджину с африканской основой, подвергшемуся про­цессу креолизации. Характерно в этом отношении смелое заявле­ние Б. Бейли: «Я склонен предположить, что южный негритян­ский „диалект" отличается от других разновидностей южной речи, поскольку он обладает иной глубинной структурой, которая, не­сомненно, происходит от некой пракреольской грамматической структуры» [Bailey 1965, 172]. При этом выдвигается предполо­жение о том, что «широкие массы рабов нуждались в средстве об-щения между собой и с представителями рабовладельцев и в ка­честве такого средства общения мог использоваться либо lingua

153


franca, либо европейский язык их хозяев. Поскольку есть доста-точные документальные доказательства того, что они не исполь-зовали последний, остается предположить, что они располагал! языком-посредником, функцию которого мог выполнять пиджин. Сохранившиеся тексты, воспроизводящие речь рабов, подтверж-дают гипотезу о том, что языком основной массы рабов на нынеш­ней территории Соединенных Штатов был Pidgin English» [Dillan; 1972,  77]. Дальнейшая эволюция Black English следует схеме «пиджин — креольский язык — декреолизация». Несмотря на де-креолизацию, английский язык американских негров сохранил по   мнению   «креолистов»,   значительное   структурное   сходств., с более ранними этапами своего существования. И именно в этих реликтах креольского языка африканских рабов усматриваются основные различительные признаки Black English.

Думается, что предположение о существовании креолизован-ных форм языка, или пиджинов, среди негритянского населения колониальной Америки вполне правдоподобно, хотя приводимые Дж. Диллардом и другими «креолистами» документальные данные (в особенности карикатурное воспроизведение речи негров в аме­риканских литературных источниках) нельзя считать достаточно надежными. Еще более сомнительно предположение о наличии general plantation creole, поскольку для такого единого языка отсутствовала предпосылка — реальная социальная общность всех его  носителей.

Что же касается попыток реконструировать этот креольский язык на базе гулла, то их едва ли можно признать убедительными, поскольку изолированный от внешнего мира гулла, по словам Р. Макдэвида, всегда представлял собой нетипичное и маргиналь­ное явление, тогда как на обширной территории южных плантаций любые креольские и африканские элементы подавлялись в резуль­тате контактов с гораздо более многочисленным белым население.1« [McDavid 1980, 279].

Но наиболее уязвимой представляется попытка связать специ­фические черты нынешнего Black English с наличием в нем креоль­ского субстрата. Сторонники «креольской гипотезы» обычно ссылаются на такие черты Black English, как опущение связки перед прилагательными и существительными (she busy), исполь­зование be в качестве личной формы глагола (she be busy), пер­фектная форма с done (he done gone), неиспользование флексии 3-го лица (he don't know, he go there), гиперкорректные флектив­ные формы (I goes; You loves), широкое использование ain't (he ain't going), двойное отрицание (he didn't have nothing to give me), редукция согласных (firs' thing, las' October, fis' вм. fist, bol' вм. bold и т. п.) и др. Однако сопоставление этого перечня с материалом, изложенным в предыдущем разделе, свидетельствует о том, что аналогичные признаки наблюдаются и во многих диа­лектах белого населения (например, опущение связки в аппалач-ском диалекте, перфектная форма с done в южных и южносредне-атлантических  диалектах);  другие  являются  элементами  обще-

154


американского просторечия (двойное отрицание, ain't, he don't, редукция согласных).

Сложнее обстоит дело с «неизменяющимся be», используемым в качестве личной глагольной формы. По поводу этой формы У. Лабов пишет, что «мы не можем закрывать глаза на то, что Black English включает в себя некоторые элементы, отсутствующие в дру­гих диалектах. Сюда относится неизменяемое be в таких выска­зываниях, как Не be always fooling around, обычно указывающее на „привычное" действие, длительное или многократное в зависи­мости от характера процесса»  [Labov 1972a,  51].

Думается, что указание на то, что неизменяемое be присуще только Black English и отсутствует в других диалектах, не вполне точно. В самом деле, выше отмечалось в соответствии с данными «Лингвистического атласа», что эта форма встречается иногда в северных диалектах (How be you? Be I going to?) [McDavid 1958, 515]. Данные атласа недостаточно полны для проведения убедительных сопоставлений. Однако существуют и другие при­мечательные параллели, а именно — широкое использование неизменяющейся формы be в англо-ирландских диалектах, где эта форма используется в сходном значении [см.: Labov 1972a, 51 ].

Такого рода аргументы не представляются убедительными сторонникам «креольской гипотезы». «Попытки проследить приз­наки Black English в британских территориальных диалектах, — пишет по этому поводу Дж. Диллард в свойственной ему резко полемической манере, —доводились до абсурда. 3-е лицо ед. числа настоящего времени глагола без -s (he do вместо he does) прослеживалось в Восточной Англии, дуративный be (he be going «very day вместо he is going. . .) — в англо-ирландском и пред-глагольное done (he done go, he done gone, he done went) — в шот­ландском диалектах. Для группы населения, никогда не жившей на Британских островах, это довольно широкий ассортимент бри­танских черт»  [Dillard 1972, 7].

В ответ на это можно было бы возразить, что для приобретения таких черт, как, скажем, done или he do, не было никакой необ­ходимости в контактах с британскими диалектами. Для этого вполне достаточно было непосредственных контактов с носите­лями диалектов американского Юга и общеамериканского просто­речия. Как отмечает Р. Макдэвид, такие черты, как отсутствие флексии мн. числа, флексии 3-го лица ед. числа и опущение связки, отмечались во время избирательной кампании 1968 г. в выступлениях апологета расовой сегрегации южанина Дж. Уол­леса 2. Р. Макдэвид не исключает и возможности прямого кон­такта рабов с носителями англо-ирландского диалекта (ирландцы были широко представлены среди надсмотрщиков на хлопковых плантациях)   [McDavid 1980, 85—87].

Ср. следующий пример из его речи: "Yeah, they smooth, these newsboys but they'll getcha. When they quote Wallace, it always comes out bad gram­mar" (The New York Time Magazine, 1972, Jan. 2, p. 35).

155


Думается, что и сторонники и противники «креольской гипо­тезы» упускают из виду одно очень важное обстоятельство. Дело в том, что диалект негритянского населения, сформировавшись, под воздействием ряда социальных факторов, и в первую очередь сегрегации негритянского населения, развивался не только как система, пассивно воспринимающая инновации, исходящие извне, но и как самостоятельно функционирующее языковое образование развивающееся с известной степенью независимости и, разумеется, в соответствии с общими тенденциями развития английского языка и его диалектов. Сам факт неуникальности признаком Black English, их наличия в других подсистемах английского языка может свидетельствовать не только о контакте между Black English и этими подсистемами, но и о параллельном разви­тии, соответствующем общим тенденциям. В пользу такого пред­положения говорит и то, что редукция флексий, дальнейшее упрощение личных форм глагола, нейтрализация некоторых фор­мально выраженных оппозиций — все это признаки, вполне укладывающиеся в общее направление развития структуры анг­лийского языка: дальнейшее ослабление элементов флективного строя и еще большее развитие аналитизма.

Из сказанного отнюдь не следует, что упрощению структуры и нейтрализации некоторых оппозиций не могут способствовать и процессы контактной конвергенции. По-видимому, налицо вза­имодействие нескольких движущих сил: давления системы, воз­действия экстралингвистических факторов, других диалектных систем и в значительной мере влияния Standard English.

Остается рассмотреть вопрос относительно справедливости утверждения о том, что Black English имеет собственную глубин­ную структуру и обнаруживает сходство с другими разновидно­стями английского языка лишь на поверхностном уровне. В ка­честве одного из аргументов в пользу такого вывода приводятся такие примеры, как неизменяемое be, противопоставляемое нуле­вой связке в рамках видовой оппозиции (My daddy a junitor, Не not at home right now — действие в настоящем и When I get home from school each day, my mama be at work — повторное действие). Р. Фейсолд отмечает, что be в Black English означает многократный, но не непрерывный процесс, и обращает внимание на то, что в отличие от am, are, is форма с be никогда не исполь­зуется при указании на настоящий момент (типа now, right now и т. п.) [Fasold 1969, 764—768].

Однако исследование, проведенное X. Данлэпом в Атланте, где он подверг анализу речь школьников-негров [Dunlap 19771, свидетельствует о том, что между неизменяемым be, личными формами этого глагола и нулевой связкой отсутствует строгая дифференциация. Так, в некоторых случаях be соотносится не с повторяющимся событием, а с событием, относящимся к дан­ному моменту: 1 don't know how old he be — 1 don't know how old he is now; It don't be night It be day out there (фраза, обращен­ная к отцу, которого будит ребенок).

156


Помимо многократных событий конструкции с be могут обозна­чать и длительные состояния и одноразовые события: They (baby ants) be like little grains of rice; No, it just be they gonna have a prom; She say that the television be broken; The stream be way down to the sewage. В ряде случаев нулевая связка варьируется с be: Sometimes my teacher be in charge When she in charge, we go at 11.30.

В приведенных примерах обращает на себя внимание то обсто­ятельство, что неизменяемая форма be и нулевая связка варьи­руются с личными формами be am, is, are. Как отмечает У. Ла-бов, am, is и are в ряде позиций всегда используются в Black English (например, 'm в 1-м лице — I'm here; is и are в так назы­ваемых tag questions —Не ain't here, is he?; is n are в конце фразы, где они никогда не опускаются, — There he is; That's what you are; I'm smarter than he is)  [Labov 1972a, 49].

Из сказанного выше следует, что неизменяемое be и нулевую cвязку едва ли можно расценивать как формы, представляющие особую грамматическую категорию, характерную для категори­ального компонента глубинной структуры Black English. Скорее всего, речь идет о вариантах одной и той же формы, которые могут находиться в отношении дополнительной дистрибуции друг к другу, а порой в стилистически обусловленном варьирова­нии (как, например, нулевая связка, являющаяся, по наблюде­ниям У. Лабова, стилистическим вариантом полных форм).

Столь же сомнительным кажется утверждение «креолистов» о том, что перфектная форма с done (I done gone, I done go), про­тивопоставляемая в некоторых разновидностях Black English форме с been (I been gone), представляет собой элемент африкан­ского субстрата Black English и соответствует так называемому «перфекту непосредственного предшествования», контрастирую­щему с «отдаленным перфектом» в некоторых западноафриканских языках [Dillard 1972, 47]. Гораздо убедительнее представляется трактовка done У. Лабовым, показывающим, что в южных диалек­тах и в Black English форма done употребляется перед глаголом в той же позиции, что и have: I done told you on that; But you done tol'em, you don't realize. . . В таких случаях done нередко со­провождается already, подчеркивающим перфективное значение этой формы. Поэтому done в этой функции выступает в качестве альтернанта have и, разумеется, никак не может рассматриваться как элемент особой грамматической категории. Существует, од­нако, и другая функция, выполняемая done и не укладывающаяся в круг значений перфекта с have: I done about forgot mosta those things; 'Cause I'll be done put. . . stuck so many holes in him he'll wish he wouldna said it. В этих случаях, по мнению Лабова, done является «интенсификатором» и фактически утрачивает свою глагольность, становясь семантическим эквивалентом наречий already,  really  [Labov  1972a,  55—56].

Предположение о сохранении в течение столетий иноязычной структурной основы  в  английском языке  американских негров

157


явно не согласуется с тем, что нам известно относительно языко­вой ассимиляции неанглоязычных этнических групп в США. Независимо от того, существовал ли пиджин или креольский язык на нынешней территории Соединенных Штатов, было бы нереа­листично полагать, что он мог противостоять тем ассимиляцион­ным процессам, которые вытесняли из употребления родные языки иммигрантов на протяжении 2—3 поколений.

Представляется достаточно обоснованным вывод У. Лабова о том, что, хотя «Black English и обнаруживает внутреннее един­ство, его следует рассматривать как особую подсистему в рамках общей системы  английского языка»   [Labov  1972a,  64].

Сказанное выше убеждает нас в том, что Black English, по­добно другим диалектам американского варианта английского языка, отличается от других диалектов не столько теми или иными конкретными дифференциальными признаками, сколько самой совокупностью этих признаков или их конфигурацией. Анализ этих признаков свидетельствует о том, что в них нашла свое отражение монофункциональность Black English, его исклю­чительная ориентация на повседневно-бытовое общение. Именно поэтому различия между диалектом американских негров и лите­ратурным языком выступают наиболее рельефно в сфере гипо­таксиса, где наиболее заметно отсутствие у носителей Black English навыков книжно-письменной речи. Ср., например, несо­блюдение неграми-информантами правила оформления косвенной речи в Standard English: I as' Alvin could he go (вм. I asked Alvin if he could go); I asked Alvin did he know how to play basketball (dm. I asked Alvin whether he knew how to play basketball) [Labov 1972a, 62]. Ср. также приводимые Дж. Диллардом примеры от­сутствующих в Standard English асиндетических конструкций: Even a man get rich, he still pays taxes (вм. Even if a man gets rich, he still pays taxes)  [Dillard 1972, 64].

Наиболее многочисленны различительные элементы Black English в области лексики, где сегрегация негритянского насе­ления, его объединение в рамках социальных, религиозных, культурных и иных общностей — все это нашло отражение в не­которых лексических единицах, выполняющих порой символи­ческую объединяющую функцию. В качестве примера подобных диалектизмов можно привести the Man — пейоративное обозна­чение белого человека и белого общества: The Man systematically killed your language, killed your culture, killed your soul, tried to blot you out. . . (Time, 1970, April 6).

Сюда же относится soul, употребляемое в специфическом зна­чении «все то, что вызывает эмоции и сочувственный отклик и ассоциируемое с культурой американских негров — их музы­кой, танцами, изобразительным искусством»: It is his ability to arti­culate this tragicomic attitude toward life that explains much of the mysterious power and attractiveness of that quality of Negro American style known as "soul" (ibid., p. 55). Слово soul вошло в качестве стержневого элемента в целую серию устойчивых слово-

158


сочетаний, бытующих в Black English: soul food 'любимая ода негров', soul brother 'негр', soul sister 'негритянка', soul music 'синтез джазовой и церковной музыки негров': Black is feeling you'll really be free when they cast a soul brother in a deodorant commercial (The Atlantic, April 1971, p. 82); He also exhorted American tourists to come bearing foods that the deserters missed soul food and peanut butter, bagels and Fig Newtons (The New-Yorker, 1970, May 23, p. 44); Soul music is small combo jazz, mo­dern in style, but with emphasis on gospel music and the blues and played with the same feeling as gospel music (San Francisko Chronicle, 1962, April 8, p. 19); . . .plate glass in Negro-owned establishments remained intact and displayed the words "Soul Brother" or "Soul Sister" (The New York Times, 1968, June 17).

В лексиконе Black English выделяются синонимические ряды экспрессивно окрашенных единиц. Ср., например, ряд пейоратив­ных слов со значением «белый»: honky, whitey, the Man, pale. В книге, посвященной описанию лексикона Black English, Дж. Диллард [Dillard 1977] выделяет несколько основных темати­ческих сфер, в том числе: 1) религию и церковь, 2) музыку и 3) пре­ступный мир.

Поскольку религиозная община была одной из первых доступ­ных неграм форм социальной организации, лексика, связанная с теми или иными религиозными обрядами, занимает видное место среди лексических единиц, специфичных для Black English. Сюда относятся такие единицы, как to come through 'обратиться в веру', gravy sermon 'проповедь, доводящая слушателей до экстаза', gravy train preacher 'проповедник, читающий gravy sermon', shouting 'ритуальный танец', setting up wake или happy wake 'поминки',  live sweet 'вести праведный образ жизни'  и др.

В области джазовой музыки, одним из основных источников которой было, как известно, народное творчество негров, Black English создал специализированный лексикон, оказавший зна­чительное влияние на американский вариант в целом. Именно в среде негров — исполнителей джазовой музыки родились такие единицы, как swing 'стиль джазовой музыки', licorice stick 'клар­нет', slush pump 'тромбон', blowing 'игра на любом музыкальном инструменте', ragtime или rag 'тип синкопированной музыки', blues 'блюз', gutbucket и barrelhouse 'ранние стили джазовой. музыки',   fake 'импровизировать'   и др.

Немало лексических единиц Black English связано с преступ­ным миром и его деятельностью в негритянских гетто. Ср., на­пример: player 'сводник', numbers banker или bagman 'владелец незаконной лотереи', numbers runner 'агент, собирающий ставки', gunny, skoofer, stencil, black moat 'различные виды марихуаны' и др. Некоторые из этих единиц одновременно являлись и арго­тизмами преступного мира и элементами Black English. К их числу относится reefers 'сигареты с марихуаной', возникшее, по данным «Словаря  американского   сленга»  Г.  Уэнтуорта  и С.  Б.  Флек-

159


cнepa, среди заключенных, наркоманов и в негритянских гетто. Ср. следующий пример из «Автобиографии Малькольма Икс»: All afternoon between trips up front to rack balls, Shorty talked to me out of the corner of his mouth: which hustlers standing around, or playing at this or that table sold 'reefers', or had just come out of prison, or were 'second-story' men (The Autobio­graphy of Malcolm X, 127). В этом примере обращает на себя внимание контекстуальное окружение reefers — арготизмы hustler 'мелкий преступник' и second-story man 'взломщик'.

Высказанные выше сомнения в отношении точки зрения «крео-листов», придающих первостепенное значение роли африканских и креольских элементов в Black English, отнюдь не означают, что в речи американских негров вообще не сохранились реликтовые элементы тех африканских языков, носителями которых были их предки, завезенные работорговцами па североамериканский континент. Такие элементы прослеживаются в основном в лексике л представляют собой африканизмы, проникшие главным образом из гулла в речь негритянского населения американского Юга. Сюда относятся такие единицы, как buckra 'белый человек' < mbakara 'хозяин' в языке ибибио (Южная Нигерия), cooter 'чере­паха' <kuta в языках бамбара и малинке, goober 'земляной орех'< <nguba в кимбунду и др. [см.: Turner 1975, 121—135]. Однако многие из этих единиц, по свидетельству Р. Макдэвида, проникли и в речь белых южан и перестали быть различительными элементами негритянского диалекта. Так, buckra отмечается в речи белого населения Южной Каролины и Пидмонта в значении ' белый бед­няк' (poor buckra), goober встречается в диалектной речи от Ва­шингтона до Джорджии, cooter также употребляется в речи южан в районе юго-восточного побережья США [McDavid 1980, 23]. В целом эти африканизмы занимают маргинальное место в Black English и никак не могут быть отнесены к числу его определяю­щих признаков.

Сопоставление Black English с литературным английским языком и с другими английскими диалектами свидетельствует о том, что его различительные элементы, так же как и различи­тельные элементы других диалектов, подпадают под две катего­рии с точки зрения их диахронного статуса: это либо архаизмы, сохранившиеся в социально-этнической общности, занимающей маргинальное положение в американском обществе и поэтому в меньшей степени подверженной инновациям Standard English, либо собственные инновации, возникающие в речи, не ограни­ченной канонами Standard English и опережающей последний в реализации некоторых тенденций развития английского языка. К числу архаизмов относится, в частности, инфинитивная кон­струкция с предлогом for типа Не come over for tell me, сохранив­шаяся, по данным «Лингвистического атласа», в Южной Каролине и в Нижней Джорджии лишь в речи негров и в «старомодной речи белых» [McDavid 1958, 525]. К инновациям относятся отме-

160


ченные  выше  черты  аналитизма  в   грамматике   Black  English, а  также его лексические неологизмы.

Подобно различительным признакам социально-территориаль­ных диалектов, признаки Black English нередко обнаруживают импликационные связи. Так, в работе У. Уолфрама и Р. Фейсолда приводится импликационная шкала, показывающая взаимодей­ствие языковых и социальных факторов, влияющих на опущение конечного взрывного согласного в конце слова типа lif(t) it, wil(d) elephant, fas(t) car, san(d) castle [Wolfram, Fasold 1974, 113]:

Таблица 5

 

Шкала основана на материалах обследования речи негритян­ского населения Детройта [Wolfram 1969, 59—69]. В этой шкале по горизонтали показаны языковые факторы, способствующие опущению конечного взрывного согласного. На основе оценки статистических данных был сделан вывод о том, что в наибольшей мере опущению взрывного согласного способствует позиция перед согласным (fast, car) и в несколько меньшей —позиция после сонорного (wild elephant). Максимально благоприятные условия для опущения конечного взрывного создаются сочетанием первого и второго условия (т. е. позиция перед согласным и после сонор­ного типа sand castle). В табл. 5 позиция перед сонорным обозна­чена цифрой 2, перед согласным —1, а сочетание обоих благо­приятствующих факторов —1, 2.

В то же время данные социолингвистических наблюдений сви­детельствуют о том, что наибольшие показатели опущения взрыв­ного обнаруживают представители низших социальных слоев. Показатели ниже 10% принимаются за нуль и обозначаются зна­ком минус (—). Показатели свыше 90% принимаются за 1 и обо­значаются знаком плюс (+). Показатели между 10 и 90% прини­маются за промежуточные и обозначаются знаками плюс-минус (+). В графе «нет» даются показатели при отсутствии благоприят­ных факторов.

Из табл. 5 следует, что реализация (хотя бы частичная) «пра­вила» опущения конечного взрывного согласного у представителей «высшего среднего класса» в менее благоприятной позиции (2) имплицирует хотя бы частичную его реализацию представителями всех остальных социальных групп во всех остальных позициях.

Для выявления механизма функционирования подобных пере­менных Black English широко использовался методологический

i/2   11    А. Д. Швейцер              161


аппарат «переменных правил». Использование этого аппарата в ряде случаев дает возможность установить существенные черты структурного сходства и различия между Black English и дру­гими микросистемами американского варианта английского языка. Так, например, У. Лабов, используя метаязык вариативных пра­вил, приводит ряд убедительных доказательств того, что опуще­ние связки во фразах типа That a lamb или Mommy busy в Black English не является особой структурно-типологической чертой (как, например, в русском языке), а представляет собой структур­ный аналог редукции связки в Standard  English  ('m,  's,   're).

Прежде всего У. Лабов отмечает, что среди носителей Black English нет никого, кто бы постоянно вычеркивал связку. Обычно в речи носителей этого диалекта сосуществуют полные, редуци­рованные и нулевые формы be, что свидетельствует о том, что речь идет о вариативном правиле. Далее выясняется, что существуют синтаксические позиции, где вычеркивание никогда не имеет места: в эллиптических формах (Не is, too), после так называемой wh-attraction (That's what he is). Иными словами, вычеркивание невозможно там, где в литературном английском языке невоз­можна редукция связки, и, напротив, возможно там, где в лите­ратурном языке возможна редукция.

Подобно редукции связки в Standard English, вычеркивание связки в Black English невозможно в тех случаях, когда формы связки содержат напряженные гласные, нередуцируемые в шва (be, ain't). Как редукция, так и вычеркивание связки обнаружи­вает ряд сходных синтаксических условий. В левом окружении как редукции, так и вычеркиванию способствует наличие место­имения, а в правом — глагола или глагола с вспомогательным gonna (going to).

Сходные условия редукции связки в Standard English и ее вы­черкивания в Black English получают воплощение в вариативных правилах редукции и зачеркивания be:

В данном случае речь идет о редукции и вычеркивании is как о наиболее изученном случае. В ходе редукции элиминируется гласный в связке, которую затем репрезентирует согласный /z/. Вычеркивание представляет собой еще один шаг в том же направ­лении — элиминацию  согласного   /z/.   Благоприятным фактором

162


как для редукции, так и для вычеркивания является наличие в левом окружении местоимения или именной фразы, оканчиваю­щейся на гласный или глайд (для редукции) либо на согласный (для вычеркивания). В правом окружении этим процессам благо­приятствует в первую очередь наличие глагола, в особенности глагола в форме будущего времени с gonna или gon'. Если же за связкой следует не глагол, то тогда наиболее благоприятным условием является отсутствие именной фразы, или, иными сло­вами, наличие адъективной либо локативной фразы. Вертикаль­ное расположение вариативных факторов отражает их относитель­ный вес. Выведенные Лабовым правила опираются на обследова­ния, проведенные в Нью-Йорке, Детройте, Вашингтоне, Лос Анджелесе и Сан-Франциско  [Labov 1972а, 226—230].

Анализ фонологических и синтаксических условий редукции и опущения связки позволяет У. Лабову расценивать их как одно-порядковые явления. Учет стилистического контекста свидетель­ствует о том, что опущение связки в Black English является функ­циональным аналогом ее редукции в Standard English. Таким об­разом, и в этом случае предположение о наличии у Black English своей собственной глубинной синтаксической структуры, отли­чающейся от глубинной структуры литературного английского языка,  оказывается  беспочвенным.

Сделанный выше вывод о том, что Black English перестал быть территориальным диалектом, не означает, что он вообще не обна­руживает территориальной вариативности. Например, по данным У. Лабова, форма так называемого remote present perfect с been (I been know your name, I been own one of those) встречается лишь окказионально в речи негров, проживающих в Нью-Йорке, но является широко распространенной формой в других ареалах, и в частности в Филадельфии [Labov 1972a, 53].

В гл. II отмечалось, что ориентация американских негров на Black English соотносится с социальной структурой негритян-ского общества. Степень ориентации на Black English или на Stan­dard English в целом является функцией социального статуса (чем ниже статус, тем выше встречаемость форм, типичных для Black English). Black English — социальный диалект низших слоев негритянского населения США. Чем выше социальный ста­тус, тем больше удельный вес элементов Standard English в речи американских негров. У высших социальных слоев негритянского населения отмечается достаточно четкая ориентация на Standard English.

Таким образом, перечисленные выше маркеры Black English являются стратификационными переменными. Однако было бы чрезмерным упрощением полагать, что эти переменные соотно­сятся лишь с элементами классовой структуры.

Как отмечалось в гл. I, детерминация языковой структуры структурой социальной опосредована рядом промежуточных звеньев. Одним из таких опосредующих звеньев является возраст­ная градация (age grading). Наблюдения над речевым поведением

163              11*


носителей диалектов, и в частности Black English, свидетель­ствуют о том, что у подростков наблюдается ярко выраженная ориентация на речевой эталон референтной группы сверстников, ориентация, порой сводящая на нет нормативное влияние родите­лей. Именно этим, по-видимому, объясняется то, что, как показы­вают материалы исследования У. Уолфрама, посвященного со­циальной дифференциации речи негров в Детройте, наибольшая встречаемость «социально стигматизированных» форм, т. е. форм, регулярно получающих отрицательную социальную оценку, отме­чается среди подростков [Wolfram 1969, 163].

Ниже приводятся данные, характеризующие процент встречае­мости одной из «стигматизированных» форм Black English — двойного отрицания типа I didn't do nothing. В табл. 6 дается процентное соотношение между этой формой и всеми потенци­ально возможными контекстами ее употребления в речи предста­вителей четырех социальных групп — «высшего среднего класса» (ВС), «низшего среднего класса» (НС), «высшего рабочего класса» (ВР) и «низшего рабочего класса» (HP). Все информанты были разбиты на три возрастные группы: подростки от 10 до 12 лет, подростки от 14 до 17 лет и взрослые.

Таблица 6

 

Класс

10—12 лет

14—17 лет

Взрослые      Класс

10—12 лет

14-17 лет

Взрослые

ВС НС

13,6 34, 7

11,0 1,6

0,0 0,9

ВР HP

57,8 90,2

72,7 77,3

.33,7 65,8

Данные табл. 6 свидетельствуют о том, что в использовании стигматизированной формы отмечается определенная возрастная градация: у взрослых во всех социальных группах встречаемость этой формы ниже, чем у подростков. И хотя эти данные не дают оснований для четкой дифференциации речи подростков двух возрастных групп, есть основания предположить, что у подрост­ков более старшего возраста речь начинает приближаться к нор­мам взрослых. Контакт с более широким кругом социальных слоев и воздействие речевого эталона «высшего среднего класса» при­водят к постепенному отходу от диалектной модели и к усвоению престижных форм речи.

Возрастная градация налагается на социально-классовую дифференциацию и взаимодействует с ней. Как отмечают У. Уол-фрам и Р. Фейсолд, вертикальная социальная мобильность часто проявляется в возрастающей ориентации на речевые нормы рефе­рентной группы [Wolfram, Fasold 1974, 90—92]. Иными словами, с возрастом соотношение между Black English и Standard English постепенно изменяется в пользу последнего. В результате сокра­щается социальная база Black English.

164


Многие из приведенных выше стратификационных переменных одновременно обнаруживают и ситуативно-стилистическую вариа­тивность. При этом ситуативная вариативность, как отмечают У. Уолфрам и Р. Фейсолд, также обнаруживает определенную связь с возрастной градацией. У детей младшего возраста, как правило, ситуативная вариативность почти не обнаруживается. Они являются «моностилистическими носителями диалекта». Впо­следствии контакт с другими формами существования языка приводит к осознанию социальной значимости диалектной речи [Wolfram, Fasold 1974, 92—93]. По наблюдениям У. Лабова, решающий момент наступает обычно во время первого года обу­чения в high school (старшая ступень американской средней школы, с 9-го по 12-й класс), где впервые устанавливаются контакты с бо­лее широким социальным миром [Labov 1964, 911. Усвоение со­циальных норм речевого взаимодействия приводит к овладению механизмом отбора языковых средств в зависимости от социальной ситуации и соответственно к ситуативно-стилистической вариа­тивности.

Ситуативная вариативность в ряде случаев приобретает формы диглоссии. Так, наблюдения Дж. Дилларда над речевым поведе­нием двух подростков-негров из состоятельных семей показали, что, общаясь с друзьями, они говорили на Black English, а обра­щаясь к родителям, переключались на Standard English. Когда их внимание было обращено на эти ситуативно обусловленные раз­личия, они сумели по просьбе наблюдателя «разыграть» соответ­ствующие социальные роли и идентифицировать используемые при этом языковые формы [Dillard 1972, 233—234]. Подробнее вопросы, связанные с диглоссией, будут рассмотрены в следующей главе.

Испытывая несомненное влияние со стороны микросистем, за­нимающих более высокое положение в социальной иерархии, Black English в свою очередь оказался источником лексических заимствований, проникших «снизу вверх» в общенародный сленг и даже в разговорную литературную лексику. Среди этих единиц можно назвать Uncle Tom, имя известного персонажа из романа Г. Бичер-Стоу, ставшее в лексиконе Black English именем нари­цательным для покорного, услужливого негра, пресмыкающегося перед белыми: An 'Uncle Tom' is one who caters to white taste (S. Longstreet. The Real Jazz Old and New); He's. . . the No. 1 Uncle Tom. The worst in the U. S. (New York Post, 1957, Sept. 30).

Популяризации ряда лексических единиц, возникших в негри­тянской среде, способствовали привлекшие к себе внимание аме­риканцев события 60—70-х годов, связанные с массовыми выступ­лениями американских негров и подъемом их движения за граж­данские права. Сюда относится приведенный выше лексико-семан-тический вариант слова soul, «ассоциирующийся с американскими неграми и их культурой», ставший стержневым элементом во­шедших в общенародный язык словосочетаний soul food, soul music, soul brother и др.

165


Возникшее среди «Черных пантер» восклицание right on!, означающее одобрение и горячую поддержку, приобрело широкую популярность в 60—70-е годы:

Speaker:    Imperialism must be smashed!

Audience: Right on! (The New Yorker, 1970, Febr. 7, p. 21).

Впоследствии в общенародном сленге под влиянием этой еди­ницы было образовано прилагательное right on в значении 'совер­шенно правильный, истинный, надежный, достоверный': Your "Catholic Exodus" article was right on (The New Yorker, 1970, Febr. 7); Michael Caine, giving his best performance since Alfie, is right on as the medic who goes the antiestablishment route with intelligence [см.: The Barnhart Dictionary of New English 1973].

Многие из этих единиц в свою очередь проникли в негритян­скую среду из различных жаргонов и арго. Например, давно встречающийся в британском и американском употреблении арго­тизм pig 'полицейский' приобрел в лексиконе Black English новые значения —'расист', 'фашист', 'тот, кто содействует угнетению народа'. Именно в этом значении слово pig вошло в широкое упо­требление (ср., например, male chauvinist pig в лексиконе дви­жения за эмансипацию женщин Women's Lib).

Нам остается рассмотреть вопрос о субъективных установках самих носителей Black English в отношении собственного диалекта. Этот вопрос еще не был предметом основательного изучения. Однако имеющиеся в нашем распоряжении фрагментарные данные позволяют сделать вывод о том, что среди негритянского населения США отсутствует единое мнение относительно статуса Black English и даже самого факта его существования и что позитивная установка в отношении Black English является далеко не един­ственной даже среди самих его носителей.

Выше приводились интересные данные социально-психологи­ческого эксперимента Дж. Такера и У. Лэмберта. Напомним, что участвовавшие в эксперименте студенты негритянского колледжа давали самую высокую оценку образцовому произношению, лишенному ярко выраженных региональных черт, — так назы­ваемому Network English, отводили второе место произношению окончивших колледж негров и лишь третье — произношению образованных белых южан [Tucker, Lambert 1969, 463—468]. Данные эксперимента свидетельствуют лишь о положительных установках в отношении Standard American English и об отрица­тельной установке в отношении речи белых южан, но отнюдь не о положительных установках в отношении Black English, хотя бы потому, что речь окончивших колледж негров, ориентированная в значительной мере на литературный стандарт, по-видимому, была лишена примарных черт Black English.

В то же время, по свидетельству Д. Щорса, среди негров-педагогов широко распространено мнение о том, что Black English как отдельный диалект, функционирующий независимо от амери­канского английского языка белых, вообще не существует. При этом они не отрицают существования определенной разновидности

166


речи, ассоциируемой с негритянским населением, и подавляющее большинство их может идентифицировать эту речь на основе определенных диагностических маркеров. Однако различия между речью белых и негров, по их мнению, не столь радикальны, чтобы можно было характеризовать Black English как особую языковую систему.

Педагоги-негры считают, что в процессе обучения «социально стигматизированные» черты родного диалекта подлежат коррек­ции. Высказываемое порой суждение, согласно которому эти черты так глубоко укоренились в речи негров и настолько экспрес­сивны, что их едва ли следует искоренять, не отражает мнения большинства негров — учителей английского языка, которые полагают, что терпимое отношение к диалектной вариативности, проповедуемое некоторыми лингвистами, является проявлением патернализма или даже замаскированной формой расизма. Пре­доставление социального равенства неграм предполагает, в част­ности, возможность овладения литературным английским языком, что является одним из условий (хотя, разумеется, не решающим) восходящей социальной мобильности. Безоговорочно положитель­ное отношение к Black English характерно, по мнению Д. Шорса, в основном для «черных сепаратистов» (сторонников отделения негров от США) и для лингвистов, превративших изучение Black English в процветающий бизнес  [Shores 1977, 183—186].

Разумеется, установки в отношении Black English могут варьи­роваться в зависимости от социального статуса и, как отмечалось выше, от возраста. Однако едва ли можно сомневаться в том, что субъективный, оценочный статус этого социально-этнического диалекта в целом отражает его подчиненное, маргинальное поло­жение в структуре социальной дифференциации английского языка в США.

Социальные диалекты

Выше отмечалось, что социальные диалекты представлены в США профессиональными диалектами, групповыми (корпоративными) жаргонами, а также жаргонами (арго) деклассированных элемен­тов общества. В английской лексикологической традиции эти языковые подсистемы обычно включаются в понятие «сленг», или, точнее, «специальный сленг» (special slang), противопостав­ляемый «общему сленгу» (generai slang), входящему в общеупотре­бительное просторечие.

В советской лингвистической литературе указывалось на из­вестную непоследовательность и противоречивость употребления термина «сленг» в английской и американской лексикологической литературе и в лексикографической практике [см., например: Гальперин 1956]. Тем не менее этим термином продолжают поль­зоваться, причем не только в англистике, где это можно было бы объяснить данью прочно укоренившейся традиции англо-амери­канской лексикологии и лексикографии, но и в исследованиях на материале других языков (ср., например, применение его к не-

167


мецкому языку [Riesel, Schendels 1975, 198] и к русскому языку [Скворцов 1977, 29]). Видимо, это объясняется известным удоб­ством термина «сленг», позволяющего объединить в рамках единой категории единицы, отвечающие определенному набору признаков (сниженная тональность, эмоционально-экспрессивная окрашен­ность, противопоставленность литературному языку, ограничен­ность лексико-семантическим уровнем).

Противопоставление всех этих микросистем литературному языку лежит в основе предлагаемой чешским англистом Л. Соу-деком классификационной схемы, согласно которой литературная (или, по терминологии Соудека, «стандартная») лексика включает лексику книжно-письменную (literary), общую (common) и разго­ворную (colloquial), тогда как нелитературная («субстандартная») лексика охватывает сниженную разговорную лексику (low collo­quial), сленг (в терминологии Соудека — эквивалент понятия «общий сленг»), жаргон и арго (cant), а также вульгаризмы [Sou-dek 1967, 18].

Американский сленг получил частичное отражение в фунда­ментальном двухтомном словаре сленга и нелитературной лексики известного английского лексикографа Э. Партриджа (см. 7-е изд. этого словаря [Partridge 1970]). Однако в этот словарь вошли лишь те американские сленгизмы, которые, по мнению состави­теля, ассимилировались в британском варианте английского языка. Что же касается словарей американского сленга, то пред­ставляется необходимым остановиться в первую очередь на двух — на «Тезаурусе американского сленга» Л. В. Берри и М. Ван ден Барка [Веггеу, Van den Bark 1947] и «Словаре американского сленга» Г.Уэнтуорта и С. Б. Флекснера [Wentworth, Flexner 1975].

Словарь Берри и Ван ден Барка составлен по образцу извест­ного тезауруса Роже (Roget's International Thesaurus). Сленгизмы и коллоквиализмы расположены в нем под рубриками, соответ­ствующими определенным смысловым категориям и их компонен­там. Весь включенный в словарь материал распадается на две части: 1) общий сленг и коллоквиализмы и 2) специальный сленг. Рубрикация языкового материала основана на выделении следую­щих основных категорий: 1) общие отношения (время, порядок, изменение, сходство, количество, качество); 2) пространство (форма, место, движение); 3) неодушевленные предметы (геогра­фические условия, жидкости, материалы, приспособления, ору­жие, транспортные средства и двигатели, здания и мебель, одежда, питание и др.); 4) одушевленные предметы (жизнь и смерть, рас­тения и животные, тело, здоровье и болезни, ощущения); 5) лич­ные характеристики и деятельность (характер, психологические характеристики п деятельность, общение, воля, эмоции, мораль, религия, социальные отношения, лица и др.). В разделе, посвя­щенном специальному сленгу, номенклатура этих категорий уточняется  в  соответствии  с  каждой  темой.

Тезаурус Берри и Ван ден Барка в значительной мере сохра­нил свое значение и в наше время. Однако, оценивая надежность

168


и достоверность содержащегося в нем материала, нельзя не ука­зать на то, что почти 35 лет, прошедших с тех пор, как этот словарь вышел в свет, являются весьма продолжительным сроком для та­кого подвижного, быстро пополняющегося и быстро стареющего компонента языка, как сленг. Это особенно важно, если учесть, что в словарь вошло немало давно вышедших из употребления единиц и окказиональных образований. Пользование словарем затрудняет также отсутствие разграничения сленгизмов и коллок­виализмов   (последние   также   включены   в   корпус   тезауруса).

«Словарь американского сленга» Г. Уэнтуорта и С. Б. Флек-снера был впервые опубликован в 1960 г. 2-е, дополненное издание вышло в свет в 1975 г. Словарь включает свыше 22 тыс. лекси­ческих единиц, сопровождаемых иллюстративными цитатами. Наряду со сленгизмами в корпусе словаря имеются и коллоквиа­лизмы, возникшие впервые в жаргонах и арго, а также табуиро-ванная лексика. 1-е издание словаря готовилось в течение 10 лет. Составители черпали свой материал не только из литературных и газетно-журнальных источников, но и из интервью с большим количеством информантов, представителей различных социальных и возрастных групп. В словаре сообщаются сведения относительно этимологии сленгизмов, социальных групп, которыми они преиму­щественно используются, времени их возникновения и периода, когда они пользовались наибольшей популярностью. Особыми пометами сопровождаются единицы, утратившие «сленговый» характер и вошедшие в общеупотребительную разговорную лек­сику литературного языка, вышедшие из употребления, ассоции­руемые со второй мировой войной, связанные с определенными течениями и направлениями джаза (cool use, swing use), с возраст­ными группами  (teenage use) и т.  д.

В 1967 г. вышло в свет Приложение к «Словарю американского сленга», которое в расширенном виде было включено во 2-е издание словаря. В Приложение вошли неологизмы «уотергейтской эры» (см. раздел «Жанрово-стилистическая вариативность», гл. III), военные и политические жаргонизмы периода войны во Вьетнаме, элементы новых профессиональных жаргонов (например, жаргона астронавтов), а также новых групповых и корпоративных жарго-йов (движение за эмансипацию женщин, «новых левых»), арго наркоманов и др. Словарю предпослана статья С. Б. Флекснера об американском сленге, его структуре и месте в системе англий­ского языка.

Рассмотрим прежде всего те компоненты «специального сленга», которые обычно относят к числу профессиональных жаргонов. Сюда относится, например, военный сленг, получивший освещение в работах Г. А. Судзиловского [Судзиловский 1954; 1973] и трак­туемый им как «специфическая часть эмоционально окрашенного слоя военной лексики», состоящая из двух компонентов: 1) широко употребительной лексики, вошедшей в общенародное просторечие (типа leatherneck 'морской пехотинец', brass hat 'генерал', flat top 'авианосец') и 2) просторечного компонента военной лексики,

12    А. Д. Швейцер              169


употребляемой преимущественно в вооруженных силах. Дума­ется, что понятие профессионального жаргона применимо лишь ко второму компоненту, т. е. к определенному типу фамильярной речи, ограниченной рамками данной профессии [Хомяков 1980, 21 ].

Значительная часть единиц военного сленга представляет со­бой характерные для любого профессионального жаргона эмоцио­нально окрашенные эквиваленты военных терминов, чаще всего с насмешливой, иронической или пародийной коннотацией [Хо­мяков 1971, 63]. Ср., например, сленговое top kick и уставное first sergeant 'старшина', shavetail и second lieutenant 'второй лейтенант (звание)', buck general и brigadier general 'бригадный генерал', battlewagon и battleship 'линкор', foot stamping и marching drill 'строевая подготовка', high-ball и salute 'привет­ствие'. Однако было бы неверно считать, что все военные жарго­низмы представляют собой экспрессивные синонимы стилистически нейтральных военных терминов. Жаргонизмы охватывают гораздо более широкую понятийную сферу, чем официальная уставная терминология. Они отражают по сути все стороны военного быта и в ряде случаев не имеют устойчивых эквивалентов не только в терминологической лексике, но и в литературной лексике вообще. Ср., например, такие единицы военного сленга, как bunk flying 'рассказы о полетах', 'приукрашенные рассказы о воздуш­ных боях', gold brick 'солдат, отлынивающий от службы, «сачок»', quardhouse lawyer 'солдат, считающий себя знатоком военных за­конов', '«гауптвахтный юрист»', chow line 'очередь у кухни при раздаче пищи', eight ball 'симулянт, уклоняющийся от военной службы', to pull rank 'смотреть свысока на младших по званию'.

В ряде случаев военный жаргон выступает в качестве анти­пода уставной военной лексики, пародируя ее. Так, пародийному переосмыслению подвергается термин fatigue 'наряд на хозяйст­венные работы', когда он фигурирует в словосочетании bunk fatigue 'сон, отдых на койке'. Официальный термин порой под­вергается юмористической деформации. Так, от термина air­borne troops 'воздушно-десантные войска' образуется жаргонизм chair-borne troops 'наземные войска, тыловики'.

В других случаях военный сленг пародирует пристрастие официального военного языка к различным аббревиатурам. В. В. Борисов приводит многочисленные примеры создания экс­прессивно окрашенных сокращений, омонимичных официальным: «Вместо РТ < physical training 'физическая подготовка' предпо­читают говорить о РТ < physical torture 'физические мучения'. Говорят, что сокращение MDUSA (Medical Department, United States Army) 'медицинское управление армии США' означает Many Die You Shall Also —'многие умирают, ты умрешь также'» [Борисов 1972, 261]. Юмористической расшифровке подвергались в военном жаргоне многие официальные сокращения, созданные в годы второй мировой войны. Так, SEAC (South East Asia Com­mand) расшифровывалось как Supreme Example of Allied Con­fusion, АТС (Air Transport Command) — как Allergic to Combat-

170


Военный жаргон создает свои собственные аббревиатуры. Од­ним из наиболее популярных является snafu (situation normal all fouled up) 'беспорядок, неразбериха'. По аналогии с ним был создан жаргонизм janfu (joint Army-Navy foul-up). Ср. также KP (kitchen police) 'наряд по кухне', SMRLH (soldiers' mail, rush like hell) 'солдатская почта, доставить молниеносно', PFD (private for the duration) 'рядовой до конца войны' и др.

Военный жаргон в высшей мере проницаем для лексики, заимствуемой из других профессиональных и групповых жаргонов и арго, и в свою очередь служит источником заимствований для этих социальных диалектов. Например, популярный в годы вто­рой мировой войны жаргонизм bubble dancer 'солдат, моющий посуду на кухне' проник в военный сленг из ресторанного жар­гона. Иногда такое межжаргонное заимствование сопровождается семантическими сдвигами. Так, упомянутый выше жаргонизм shavetail 'второй лейтенант' был впервые зарегистрирован в речи фермеров и лесорубов в значении 'необъезженный мул'. Среди элементов военного сленга, проникших в другие жаргоны и арго, можно назвать typewriter 'пулемет, автомат'. Впервые возникший в солдатской среде еще в годы первой мировой войны, этот жар­гонизм, по данным словаря Уэнтуорта и Флекснера, примерно в 1920 г. проник в арго преступного мира. В годы второй мировой войны произошло «второе рождение» этого слова в военном жар­гоне, на этот раз в более узком, специализированном значении 'ручной пулемет калибра 7,62 мм'.

В результате контактов солдат с местным населением в воен­ный жаргон легко проникают заимствования из других языков. Так, из немецкого языка в годы послевоенной оккупации Герма­нии проникло schatzi в значении 'подружка солдата; девица лег­кого поведения' от нем. Schatz 'сокровище; возлюбленная'. Из японского языка был заимствован гонорифический суффикс -san, который вошел в качестве одного из компонентов в жаргон­ные неологизмы marna-san 'хозяйка; содержательница публичного дома', papa-san 'хозяин, начальник'.

Военный жаргон представляет собой далеко не гомогенное образование. Фактически он состоит помимо общей части из нескольких микросистем, специфичных для того или иного компо­нента вооруженных сил. Так, в сленге ВВС возникли такие единицы, как kiwis 'нелетный персонал', bunk pilot 'хвастливый летчик', flying coffin 'планер или самолет', blow job 'реактивный самолет', milk run 'несложное боевое задание'. В сленг ВМС входят жаргонизмы: Christmas tree 'пульт управления подводной лодки', hooligan Navy 'морская пограничная охрана', yippy boat 'катер береговой охраны', flattop 'авианосец', scuttlebut 'слухи'.

Выше уже отмечалась подвижность жаргонной лексики, ее вариативность во временной плоскости. Некоторые жаргонизмы выходят из употребления в связи с исчезновением тех или иных реалий. Такая участь постигла, в частности, бытовавший в 30— 40-е годы в военно-морском флоте жаргонизм flivver, означавший

171              12*


г750-тонный четырехтрубный эсминец', ныне снятый с вооруже­ния. Однако чаще причиной является быстрая «изнашиваемость» сленгизмов, утрата ими экспрессивности ввиду частого употребле­ния, а порой в связи со сменой поколений их носителей. Напри­мер, в армейской среде на смену сленгизмам второй мировой войны пришли новые единицы, возникшие в послевоенное время, в период войн в Корее и во Вьетнаме. Так, неологизм birdfarm сменил указанный выше flattop: The days are gone when a carrier was called a flattop. The craft is now a ' birdfarm' (The New York Times, 1965, June 1). Новая единица связана со сленговым лек-сико-семантическим вариантом слова bird 'любой самолет; верто­лет'. Ср. зарегистрированный еще ранее ЛСВ этого слова 'ракета'. Во время вьетнамской войны в военном жаргоне возник ряд единиц отражающих реалии этой войны (например, hard hat 'боец Фронта национального освобождения Южного Вьетнама', gook, dink, zip (презр.) 'вьетнамец', slope (презр.)'азиат' и др.).

Научно-техническая революция и связанное с нею возникно­вение новых профессий и новых сфер профессиональной деятель­ности влекут за собой не только возникновение новых терминоло­гических систем, но и появление новых профессиональных жар­гонов. Одной из таких новых сфер деятельности является космо­навтика, в которой уже успел образоваться свой профессиональ­ный жаргон как одна из форм внутригруппового общения. Ср., например, такие специфичные для этого жаргона единицы, как glitch 'любой технический дефект, неисправность, авария' и go 'готовый к запуску, в состоянии готовности, в порядке': . . .it appeared that for two of them at least the gradual slowdown was punctuated by jerks, sudden speedups, after which the slowdown resumed. These were called sudden events, or glitches, a word bor­rowed from the jargon of the astronauts (Science News, 1970, Aug. 15, p. 136); After conferring with launching crews, flight controllers, the far-flung tracking crews and the weatherman, William С Schnei­der, the mission director, said, "Everything at this time is'go'" (The New York Times, 1968, April 4, p. 10).

Жаргонизму go в качестве его антонима противостоит no go 'неисправный, неготовый к запуску, в неудовлетворительном тех­ническом состоянии'. Жаргонным эквивалентом официального термина lunar roving vehicle 'луноход' (см. выше) является жар­гонизм bug: From this vehicle, a small two-man lunar excursion vehicle commonly known as the 'bug' would be detached from the mother craft. . . (The New York Times, 1962, July 15).

По сути дела, профессиональные жаргоны являются одновре­менно и групповыми (корпоративными), поскольку коллективы их носителей объединяются как единой профессиональной деятель­ностью, так и внутригрупповыми (корпоративными) связями. К числу собственно групповых (корпоративных) жаргонов отно­сятся молодежный жаргон, жаргон учащихся, студентов и т. п. В предисловии к Приложению к «Словарю американского сленга», охватывающему   сленговые   неологизмы   60-х—нач.   70-х   годов,

172


С.Б. Флекснер отмечает, что молодежь в возрасте от 17 до 24 лет является наиболее активным элементом, формирующим американ­ский сленг. Будучи наиболее восприимчивыми к новым веяниям, модам и установкам, коллективы молодежи и студентов постоянно создают сленговые неологизмы, отражающие эти установки и меняющуюся ценностную ориентацию молодежных групп [Went-worth, Flexner 1975, 670].

Именно эти коллективы черпали свои инновации в лексиконах, пользовавшихся в то или иное время популярностью групп, слу­живших для них поведенческим ориентиром. В свое время такой референтной группой были для них музыканты джаза, что нашло свое отражение в молодежном сленге. Так, прилагательное hot, означавшее популярное в прошлом направление джазовой му­зыки, приобрело сленговое значение 'отличный, замечательный'. В 50-е годы на смену увлечению hot music пришло увлечение так называемым cool (progressive) jazz. Показательно, что прилага­тельное cool вытеснило hot в качестве сленгизма с положительной коннотацией (ср. приводимую в «Словаре американского сленга» подпись под карикатурой в журнале «Лук»: («Look»): That was the coolest sermon). Другой сленгизм со значением 'отличный, приносящий удовлетворение, желательный' — groovy также про­ник в молодежный сленг из жанра джазовых музыкантов. Впо­следствии та же судьба постигла жаргонизм far-out, связанный с новейшими течениями джазовой музыки, сменившими hot jazz и cool jazz, far-out превратилось в сленгизм, используемый для выражения одобрения: 'Far-out' is the new hip term of critical approval, superseding the swing era's 'hot' and hop era's 'cooV (A. Shaw, West coast jazz, 1956, p. 79). Примерно то же значение приобрел дублет этого жаргонизма way out, на смену которому в 60-е годы пришло выражение out of sight.

В 60—70-е годы молодежный сленг впитал немало жаргониз­мов из речи хиппи и в особенности из лексикона наркоманов, тесно связанных с этой «контркультурой». По наблюдениям С. Б. Флекснера, именно молодежь ввела за последние годы в сленг обширную группу лексических единиц, связанных с упо­треблением наркотиков (grass 'марихуана', acid 'ЛСД', meth 'метедрин', speed 'доза амфетамина', high 'воздействие наркоти­ков; приподнятое настроение', upper 'стимулирующее средство', downer 'депрессант'). Ср., например: Youth scandalizes proud suburbs with grass parties grass being one of the hippiest syno­nyms for marihuana (Time, 1965, Dec. 24, p. 16). С увлечением этой «контркультурой» связано, в частности, и появление нового сленгизма с положительной коннотацией — turn-on 'нечто инте­ресное, возбуждающее, стимулирующее', восходящего к жарго­низму turn on в значении 'испытывать действие наркотика': But perhaps the most interesting thing about the book is the fact that the few women I gave it to read. . . exclaimed, 'Wow, this is a real turn-on' (Village Voice, 1973, June 7, p. 41).

173


Молодежный сленг не только вбирает в себя жаргонизмы тех или иных маргинальных групп, но и является одним из самых мощных каналов их популяризации и ассимиляции в общем сленге и — в отдельных случаях — в разговорной лексике лите­ратурного языка.

Особо следует остановиться еще на одном виде социальных диалектов —на арго преступного мира. По мнению В. А. Хомя­кова, основная функция арго — это функция конспиративной (эзотерической) коммуникации, хотя при этом арго может также использоваться в роли своеобразного эмоционально-экспрессив­ного средства  [Хомяков 1971, 43—44].

Прочно укоренившееся в лингвистической литературе пред­ставление об условности и тайности арготической речи оспари­вается рядом ученых. Еще в 30-е годы с убедительными аргумен­тами против этой точки зрения выступал Д. С. Лихачев, считавший неправомерным рассматривать воровскую речь как условную и тайную лишь на том основании, что нам она непонятна, и обра­тивший внимание на то, что воровское арго никак не может слу­жить конспиративным целям, во-первых, потому что оно может лишь выдать его носителя, а во-вторых, потому что используется оно обычно лишь при общении «между своими», в отсутствие посторонних [Лихачев 1935]. Ряд дополнительных доводов против отнесения воровского арго к тайным или искусственным языкам выдвигает Л. И. Скворцов, указывающий на успешное усвоение многих арготизмов просторечием, на естественную эволюцию арго и превращение его в экспрессивную базу просторечия и обиходно-разговорной речи, что едва ли было бы возможно, если бы арго носило тайный, искусственный или условный характер [Скворцов 1977, 53-57].

В самом деле, подобно другим социальным диалектам, арго возникает стихийно, в силу потребности во внутригрупповом общении и присущих ему объединительных и выделительных функций, которые сплачивают социальную группу и противопо­ставляют ее остальным. Более того, анализ языковых средств, используемых арго, свидетельствует о том, что они не в большей мере «засекречены», чем те, которые присущи профессиональным и групповым жаргонам, а также общему сленгу. Ср., например, достаточно прозрачную внутреннюю форму арготизмов hit man 'наемный убийца', squeal 'доносить полиции', songbird 'осведо­митель', pineapple 'бомба', blot out 'убить'.

Но даже в тех случаях, когда внутренняя форма арготизма не столь ясна, речевая ситуация и контекст, как правило, помо­гают уточнить его смысл. Не следует забывать, что переключение на арго не означает «переключения кода» (code switching), по­скольку арготизмы (или жаргонизмы) представляют собой лишь отдельные выражения в речевых произведениях, состоящих в ос­новном из общеупотребительных и вполне понятных языковых единиц. Такого рода «диагностический контекст» часто позволяет

174



извлечь необходимую информацию из единиц, смысл которых вне контекста доступен лишь носителям арго. Например, бытовавший в свое время в преступной среде арготизм gat 'пистолет, револь­вер', этимология которого не вполне ясна (по предположению составителей «Словаря американского сленга», gat образован в результате усечения словосочетания Gatling gun), в приводимом в этом словаре иллюстративном примере фигурирует именно в таких контекстах, раскрывающих его смысл: That little hop fighter was poking his gat your way; The barrels of a coupla 'gats'. . . Ср. также приводимый в «Словаре американского сленга» пример использования арготизма shiv 'нож', по предположению соста­вителей этимологически связанного с shove и shave: . . .sticking the shiv in my back.

Тот факт, что единицы арго используются в «незакодирован-ном» и к тому же уточняющем их смысл контекстуальном окруже­нии, свидетельствует о необоснованности утверждений о конспи­ративном характере арготической речи.

Как будет показано ниже, арготизмы образуются по тем же моделям, что и единицы сленга вообще. Это обстоятельство, а также коммуникативные связи носителей арго с представителями других групп содействуют проникновению арготизмов в общий сленг и коммуникативно-социальные подсистемы американского варианта английского языка. Так, выше отмечалось параллельное использование некоторых единиц в арго преступного мира и в лексиконе Black English (reefers 'сигареты с марихуаной'), в арго и в военном сленге (typewriter 'пулемет, автомат'). Показа­тельно, что некоторые арготизмы одновременно используются в нескольких специализированных жаргонах. Например, глагол to skin 'разоружать' вошел в обиход как в преступном мире, так и среди полицейских и военнослужащих.

Таким образом, по своим функциям и по своей структуре арго является не инородным образованием, а органическим элементом сленга.

Судьба жаргонизмов и арготизмов неодинакова. Многие из них, как уже отмечалось выше, быстро выходят из употребления в связи с естественным процессом старения жаргонной и арготи­ческой лексики. Другие обретают новую жизнь в так называемом общем сленге. Процесс перехода лексики из специального сленга в общий сленг иногда не сопровождается никакими семантиче­скими изменениями. Например, из молодежного сленга в общий сленг проникло слово groupie 'поклонница звезд рок-н-ролла': It seems that rock bands prefer San Francisco groupies to New York groupies; the latter, being cold-hearted Easterners, are only out for conquests. . . (Time, 1971, Jan. 25, p. 46).

Однако чаще процесс деспециализации жаргонизмов сопро­вождается теми или иными семантическими сдвигами. Иногда имеет место генерализация значения. Например, слово groupie в общем сленге не только сохранило изначальный смысл, но и

175


приобрело новое, обобщенное значение 'болельщик': Flocks of pretty chess groupies gathered for a glimpse of him outside the Presidente Hotel, but Fischer never breaks training (Newsweek, 1971, Oct. 18, p. 53). Военный сленгизм guardhouse lawyer 'гаупт-вахтный юрист' вошел в общий сленг с генерализованным значе­нием 'человек, охотно дающий некомпетентные советы'. Возник­ший в годы войны жаргонизм ВВС gremlin 'невидимый бесенок, вызывающий технические неисправности, аварии и беспорядок' стал означать в общем сленге 'нарушитель спокойствия и по­рядка'.

В других случаях происходят метонимические сдвиги. Так, военный сленгизм gold brick 'сачок' приобрел в общем сленге значение 'девушка, не заботящаяся о своей внешности'. Возник­ший в среде наркоманов арготизм freak-out 'галлюцинации под воздействием наркотиков' приобрел на основе метонимической ассоциации общесленговое значение 'сборище хиппи'.

Иногда переход той или иной единицы из специального сленга в общий сопровождается вторичной метафоризацией. Возникший в голливудском жаргоне фразеологизм drugstore cowboy 'статист, играющий в ковбойском фильме' приобрел в общем сленге зна­чение 'молодой бездельник, стремящийся произвести впечатление на женщин'.

Вместе с тем значительная часть сленгизмов с самого начала существовала в качестве единиц общего сленга. Ср., например: send-up 'пародия, мистификация', for the birds 'не для меня', sideswipe 'критическая или презрительная реплика', shyster 'юрист', that's the way the cookie crumbles 'такие дела', nitty-gritty 'практическая сторона дела, детали', head shrinker 'пси­хиатр', yakky 'болтливый' и др.

Следует особо рассмотреть вопрос о статусе общего сленга. В начале этого раздела в качестве одного из оснований для объ­единения всех микросистем, входящих в сленг, в единую катего­рию, отмечается их «субстандартность», т. е. противопоставленность литературному языку. Представляется неубедительной попытка В. А. Хомякова рассматривать общий сленг как часть литератур­ного языка [Хомяков 1980, 11 ]. Такой вывод противоречит наблю­дениям самого Хомякова о той «этико-стилистической снижен-ности», которой лексика общего сленга (по терминологии Хомя­кова, «экспрессивного просторечия») отличается от литературного стандарта.

Из сказанного выше следует, что отличие общего сленга от сленга специального состоит в его деспециализации, а не в его приближении к литературной норме. Ведь само понятие литера­турного языка, как отмечалось в гл. III, включает такие при­знаки, как наддиалектность, селективность, обработанность, по­лифункциональность. Вместе с тем ни один из этих признаков-не присущ общему сленгу, единицы которого отличаются от жар­гонизмов или арготизмов степенью их распространения, но, разумеется, не нормативностью. От того, что, скажем, арготизм

176


goof ball 'наркотик' из языка наркоманов проник в общий сленг, он не стал ближе к литературному стандарту.

Это свидетельствует о том, что общий сленг является одним из-компонентов общенародного просторечия, находящегося за пре­делами литературного языка. Вертикальная мобильность языко­вых единиц находит свое проявление в том, что часть общих сленгизмов переходит в разговорную лексику литературного языка. Например, в разговорную литературную лексику вошли такие единицы, как О. К., A-bomb, jazz, hawk 'милитарист', dove 'пацифист', disc jockey 'диктор, ведущий музыкальную передачу'.

Разумеется, разговорная литературная речь не отделена от общего сленга жесткими и однозначно определяемыми границами. Существует немало переходных случаев, статус которых по-раз­ному оценивается лексикографами. Например, whistle stop 'захо­лустный городок' фигурирует в словаре Г. Уэнтуорта и С. Б. Флекснера в качестве сленгизма, тогда как в словаре «Heri­tage» это слово не сопровождается ограничительными пометами. Whispering campaign 'распространение ложных слухов' также-рассматривается в «Словаре американского сленга» как сленгизм, а в словаре «Random House» — как единица литературного языка. Однако из этого следует лишь то, что между литературной лекси­кой и сленгом находится промежуточная «серая зона», где одно­значная оценка той или иной единицы представляется затрудни­тельной. С другой стороны, включение общего сленга в литера­турный язык фактически приводит к снятию противопоставления между сленгом и литературной разговорной лексикой.

С точки зрения социолингвистики между единицами специаль­ного и общего сленга действительно имеется существенное разли­чие, хотя это различие и не относится к противопоставлению «литературный язык — просторечие». Единицы специального сленга связаны с социальной стратификацией общества и в конеч­ном счете с теми или иными аспектами его социальной дифферен­циации — социально-групповой, профессиональной, социально-демографической и др. Владение тем или иным специальным слен­гом является следствием принадлежности к той или иной группе, а порой — к нескольким группам, а иногда отражает жизненный путь американца. Ср. примеры, приводимые С. Б. Флекснером:

1)    потомок  итальянских иммигрантов,  живущий в  Нью-Йорке,
в юности овладел уличным жаргоном американских подростков,
а впоследствии —жаргоном военных моряков, докеров, боксеров;

2)    сын респектабельных американцев «среднего класса», живущий
на Среднем Западе, овладел школьным жаргоном, военным слен­
гом,  студенческим  жаргоном,  жаргоном поклонников  cool  jazz
и т. п. Вступая в контакт с представителями других групп, эти
люди распространяют сленг [Wentworth, Flexner 1975, IX].

Единицы специального сленга —жаргонизмы и арготизмы — отражают   специальные   установки   членов   социальной  группы,

177


присущее им чувство солидарности и порой враждебное, неприяз­ненное, насмешливое отношение к посторонним. Это противопо­ставление «своих» «чужим», столь характерное для специального сленга, находит свое отражение в серии пейоративных сленгизмов, применяемых в отношении чужаков, не способных стать «своими», влиться в ту или иную группу. Ср., например, drip, слово в моло­дежном сленге, означающее молодого человека, не разделяющего популярные увлечения своей возрастной группы: Ginnie openly considered Selena the biggest drip at Miss Baschoar's a school ostensibly abounding in fair-sized drips (J. D. Salinger. Just before the war with the Eskimos). Сp. также синонимичные сленгизмы kook или kooky (молодежный сленг) и square,, получивший широ­кое распространение в jive, сленге музыкантов и поклонников джаза, и впоследствии проникший в молодежный и студенческий жаргон, в речь хиппи и наркоманов.

В 70-е годы в речи молодежи приобрел популярность сленгизм lame, синоним square: If I had known sooner that Maharaj Ji was turned on to Steve Miller Band's "Your Saving Grace", I might not have been as quick to judge him as a lame (Rolling Stone, 1974, April 25, p. 7). Ср. также единицы с фамильярно-положительной коннотацией в значении 'свой, друг' — buddy и bunky в военном жаргоне, в значении 'разделяющий популярные увлечения' — cool cat и hep cat в жаргоне любителей джазовой музыки и др.

Таким образом, единицы специального сленга отражают не только объективную, но и субъективную сторону социальной диф­ференциации языка и, следовательно, относятся к числу страти­фикационных переменных. Вместе с тем все они обнаруживают определенную чувствительность к социальной ситуации. Языко­вой материал свидетельствует о том, что они являются единицами особого регистра, отражающего приятельские, фамильярные отно­шения между коммуникантами. Именно поэтому этим единицам присуща определенная зависимость от ролевых отношений и дру­гих параметров социально-речевой ситуации. Иными словами, единицы специального сленга одновременно являются и ситуатив­ными переменными.

В отличие от этих единиц единицы общего сленга, входящего в общее просторечие, не ограниченное рамками того или иного компонента социальной структуры, являются перемен­ными, отражающими лишь ситуативно-стилистическую вариатив­ность языка. Именно в этом и заключается отличительная особен­ность общего сленга. Будучи маркерами социальной ситуации,; единицы общего сленга могут использоваться представителями различных социальных групп и социальных слоев, обнаруживая корреляцию лишь с параметрами социально-речевой ситуации.

Вместе с тем единицам общего и специального сленга присущ и ряд общих черт. Например, в образовании единиц как общего,; так и специального сленга значительную роль играет метафори­ческий перенос. Ср. такие примеры, как coffin nail 'сигарета', ball-and-chain   'жена',   scalper 'спекулянт  театральными  биле-

178


тами' в общем сленге и canary 'свидетель обвинения' в арго пре­ступного мира, sky pilot 'военный священник' в военном жаргоне, trip 'галлюцинация под влиянием наркотика' в жаргоне нарко­манов. Иногда ряд сленгизмов образует как бы единую разверну­тую метафору, например: snow 'кокаин', sleigh-ride 'употребление кокаина', canary 'свидетель обвинения', song-bird 'осведомитель' и to sing 'давать показания в пользу обвинения'.

Проблеме метафорического переноса значений в американском сленге уделено значительное внимание в исследовании Р. И. Рози-ной «Социальная маркированность слова в современном англий­ском языке» [Розина 1977]. В этой работе устанавливаются типы семантических отношений между основными литературными и производными сленговыми лексико-семантическими вариантами в структуре английского слова. Например, форма, приданная массе человек (loaf 'девушка'), постройка человек (shack 'никудышный человек'), вместилище человек (bag 'некрасивая девушка').

Выделенные типы семантических отношений объединяются в группы на основе обнаруживающейся общности. Анализ, пред­принятый Р. И. Розиной, показал, что наибольшее число выяв­ленных соотношений имеет общий параметр «нелицо (в литератур­ном языке) —лицо (в сленге)», например: nut 'сумасшедший', «hick 'девушка', cat 'франт, повеса', tank 'пьяница', wig 'без­умный или эксцентричный человек'. Кроме того, общими для ряда отношений являются параметры: «конкретное (в литературном языке) —абстрактное (в сленге)», например: to crack 'решить проблему или разгадать тайну'; «простое устройство (в литера­турном языке) — сложное приспособление (в сленге)», например: ash can 'глубинная бомба'; «физическое (в литературном языке) — социальное (в сленге)», например: dirty 'богатый'.

Думается, что в основе выявленных Р. И. Розиной семанти­ческих отношений лежит тенденция сленга, подмеченная С. Б. Флек-снером: «. . .сленг всегда стремится к сниженности, а не к при­поднятости» [Wentworth, Flexner 1975, XI]. Когда рот человека называют fly trap, а голову — cabbage-head, когда надоедливого человека именуют meatball, моторную яхту stinkpot, а стрессо­вую ситуацию pressure cooker, денотат как бы понижается в ранге, адаптируется к общей тональности сленга.

Наряду с лексико-семантическим словообразованием в амери­канском сленге широко используется и словопроизводство. Со­гласно данным, приведенным в Приложении к «Словарю амери­канского сленга», среди словообразовательных аффиксов, при­меняемых в сленге, наиболее продуктивен суф. -er, который помимо обычных для него значений деятеля (например, pusher 'торговец наркотиками' от push 'торговать наркотиками') иногда означает нечто, связанное с данным понятием (например, four pointer 'высший бал, дающий четыре очка по зачетной системе'), лицо, отвечающее данной характеристике (например, keener 'про­ницательный человек'), а иногда выполняет чисто стилистическую

179


функцию, усиливая сленговую коннотацию данного слова (на­пример, gasser 'нечто исключительное' от gas в том же значении).

Среди слов на -er немало композит типа mind-blower 'галлю­циногенный препарат', head-shrinker 'психиатр', potato-dig-ger=square. Специфичными для сленга являются композиты, в которых суф. -er присоединяется как к глагольной основе, так и к предложному наречию, типа winder-upper 'музыкальная кон-цовка радиопередачи' от wind up 'заканчивать', picker-upper 'возбуждающее средство', opener-upper 'первый номер про-граммы' и др.

Кроме того, существует целая серия специфичных для сленга суффиксов, среди которых можно назвать -о, широко используе-мый также в британском и австралийском сленге. Сравнительно недавно этому суффиксу посвятил статью журналист У. Сэфайр, процитировавший выступление брата бывшего президента США в комиссии сената: Billy Carter is not a buffoon, a boob or a wacko as some public figures have so described him (International Herald Tribune, 1980, Sept. 15, p. 24). По наблюдениям Сэфайра, яв­ляется в настоящее время одним из наиболее популярных слен­говых суффиксов (ср. weirdo от weird, sicko от sick, wrongo от wrong, sleazo от sleazy 'грязный, обшарпанный'). Как видно из приведенных примеров, в ряде случаев суф. выполняет функцию маркера сленга. Его употребление с основой того или иного при­лагательного фактически превращает единицу литературного языка в единицу сленга  ср., например, weirdo, sicko, oldo).

Аналогичную функцию выполняют и rоо (-аrоо) < искажен­ное исп. rо; ср. switcheroo < switcher 'изменение позиции, за­мена', асегоо < асе 'самый лучший, ас', Japaroo < Japanese, stinkeroo < stinker.

Заимствованный из французского языка топонимический суф­фикс -ville (Louiseville, Greeneville и др.) первоначально исполь­зовался в сленге в значении 'поселок'. Так в начале 30-х годов возник сленгизм Hooverville 'лачуги безработных на окраине города' (по имени президента Гувера). Впоследствии значение этого суффикса значительно расширилось, и, начиная с середины 50-х годов, он стал означать «положение или состояние, характе­ризующее место, человека или предмет»: Peoria has for years been the butt of jokes, the gagman's tag for Nowheresville (Time, 1966,. Oct. 21, p. 26); Johnson is square, folksy and dullsville, sounding like dozens of boring politicians from the past (Time, 1966, Oct. 7, p. 17); At the end of his two-week tour, he announced that New York was strictly Endsville (Time, 1969, Nov. 21, p. 46) (Ends-ville=the largest, the greatest, the most exciting).

В некоторых случаях суф. -ville выполняет функцию «вто­ричного жаргонизатора»: будучи добавленным к основе сленгизма, утратившего популярность или вышедшего из употребления, спо­собствует его модернизации и продлению его жизни в американ­ском сленге. Например, от сленгизма square в значении 'несовре­менный, традиционный, немодный' было образовано squaresville:

180


On campus where it was once squaresville to flip for the rock scene, it is now the wiggiest of kicks (Time, 1965, May 21, p. 50). От слен­гового drag в значении 'нудный, скучный человек' образован модернизированный вариант dragsville. Ср. также cornville от corny 'избитый, надоевший'.

Особого внимания заслуживают так называемые «слова-суф­фиксы» (suffix words — термин С. Б. Флекснера). Речь идет о вто­рых компонентах однотипных слов, занимающих промежуточное положение между композитами и дериватами. Подобно сленговым суффиксам, «слова-суффиксы» сленга сравнительно недолговечны. В периоды наибольшей популярности и продуктивности они имеют тенденцию к значительному расширению своей семанти­ческой сферы по сравнению с семантикой соответствующего слова. Например, популярное в свое время «слово-суффикс» -pot приоб­рело значение 'лицо, обладающее определенными характеристи­ками', по-видимому, под влиянием сленгизма pot 'неприятный человек'. Отсюда возникла серия сленгизмов: crackpot 'сумасшед­ший', rumpot 'пьяница', stinkpot 'отвратительный человек', fuss­pot 'суматошный человек', sex-pot 'красотка'.

Среди сленгизмов 60—70-х годов выделяются образования с компонентом -freak. В то время как сленгизм freak означает 'хиппи', 'индивидуалист', -freak в качестве «слова-суффикса» при­обрел значение 'приверженец чего-л.', например: ecofreak 'при­верженец экологических программ', speedfreak 'пристрастившийся к стимулянтам' (от speed 'метедрин'), rock-freak 'поклонник рока', coffee-freak 'любитель кофе' и т. д. В составе ряда сленговых неоло­гизмов фигурирует также компонент -head, ср.: acid-head 'люби­тель ЛСД', A-head 'употребляющий амфетамин', drughead 'нар­коман', juicehead 'алкоголик', pillhead 'употребляющий транк­вилизаторы', hash-head 'курильщик гашиша', pothead 'куриль­щик марихуаны' [подробнее о «словах-суффиксах» американского сленга см.: Швейцер 1963,  162—164].

Процесс образования новых слов в сленге характеризуется сравнительно широким использованием удвоения (reduplication), которое иногда сопровождается звукоподражанием, например: boom-boom 'пистолет или винтовка', buzz-buzz 'шум, гам', putt-putt 'подвесной мотор', dingy-dingy 'сумасшедший', dum-dum 'дурак', go-go 'модный, популярный; интенсивный', no-no 'за­прещенный'.

Немало сленгизмов образовано путем усечения, например: sarge < sergeant, gyp < gypsy 'такси, водитель которого не вклю­чает счетчик', jock <[ jockstrap 'студент, занимающийся спортом', cheese < cheesecake 'привлекательная девушка', showbiz < show-business 'зрелищный бизнес', shrink < head shrinker 'психиатр'.

Среди единиц сленга выделяется довольно обширная группа рифмованных словосочетаний: boob tube 'телевизор' от boob 'глупец', chalk talk 'неофициальная дискуссия', 'лекция', cheat sheet 'шпаргалка', сор shop 'полицейский участок', kick stick 'сигарета с марихуаной', no-show  'не являющийся на работу',

181


ricky-ticky 'в стиле рэгтайма; старомодный', scrub club 'нерента­бельное предприятие'.

Сленговые аффиксы, «слова-суффиксы», удвоение, усечение, рифмы — все это служит дополнительным источником повышенной экспрессии, для поддержания которой требуется периодическое обновление языкотворческих ресурсов сленга. Широкое исполь­зование этих средств, так или иначе связанных со словесной игрой, характерно для любых разновидностей сленга, общего и специального.

Общим для всех разновидностей сленга является то, что С. Б. Флекснер назвал «антиморалью» (reverse morality) сленго­вых коннотаций. Показательно, например, отсутствие пейоратив­ной коннотации у многих сленговых единиц, обозначающих явления, обычно получающие отрицательную оценку в литера­турном языке. Так, обращает на себя внимание отсутствие пейора­тивной и наличие шутливо-иронической коннотации у многочис­ленных сленговых синонимов литературного drunk (boozed up, gassed, high, potted, stinking). To же самое относится и к таким единицам, как fast 'любвеобильный, жаждущий наслаждений', John 'любовник', shack job 'любовница', wolf 'дон-жуан'.

Весьма симптоматичен и сам отбор референтов для единиц сленга. Здесь отмечается явление синонимической аттракции: наиболее широкие синонимические ряды формируются вокруг понятий, связанных с нарушениями предписаний общепринятой морали. Так, по данным Приложения к «Словарю американского сленга», самая многочисленная группа синонимов-сленгизмов об­разована вокруг доминанты drunk (свыше 300 единиц). В сленге заметно отсутствие лексических единиц для обозначения таких понятий, как «джентльмен», «добропорядочная женщина», «чест­ный труженик», но зато нет недостатка в таких единицах, как jerk 'олух', bag 'женщина легкого поведения', con man'аферист' [ср.: Wentworth, Flexner 1975, XI]. По-видимому, речь идет об определенной негативной ценностной ориентации, общей как для, форм внутригруппового общения, так и для социальных ситуаций использования сленга.

В свое время известный английский исследователь сленга и лексикограф Э. Партридж писал, что речь образованных амери­канцев отличается от речи образованных англичан «более госте­приимным отношением к сленгу» [Partridge 1948, 95—96]. В нашу задачу не входит сопоставительный анализ употребления сленга в США и Англии. Однако не подлежит никакому сомнению то, что сленг в Соединенных Штатах вышел далеко за пределы своей первичной и основной коммуникативной сферы — сферы бытового общения и используется в качестве стилистического средства в самых разнообразных функционально-стилистических и жанро­вых разновидностях языка.

Выше отмечалось использование сленга в американских сред­ствах массовой коммуникации. Использование сленга в американ­ской художественной литературе опирается на давнюю традицию,

182


восходящую к Д. Раньону, в рассказах которого, воспевающих «бурные 20-е годы» (the roaring twenties), сленг фигурирует не­только в речи персонажей, но и в авторском повествовании. Ср. следующие примеры комического контраста сленга и пародийно-книжной лексики в рассказе Раньона «The Three Wise Guys»: One cold winter afternoon I am standing at the bar in Good Time Charley's little drum in West 49th Street, partaking of a mix­ture of rock candy and rye whisky, and this is a most surprising thing for me to be doing, as I am by no means a rumpot, and very seldom indulge in alcoholic beverages in any way, shape, manner or form. . .

. . .he is the largest puller on the Atlantic Seabord. In fact, for upwards of ten years, Blondie is bringing wet goods into New York from Canada, and in all this time he never gets a fall, which is considered a phenomenal record for an operator as extensive as Blondy.

Ср. книжн. partake, indulge in alcoholic beverages, phenomenal record и сленгизмы drum 'кабачок', rumpot 'пьяница', puller ' контрабандист', wet goods 'спиртное', fall 'арест'.

В современной американской литературе традицию Раньопа продолжил Дж. Сэлинджер, в повести которого «Над пропастью во ржи» повествование также ведется от лица рассказчика, речь, которого насыщена сленгом.

Для американского сленга характерен также и необычный для этого лексического пласта инновационный процесс, когда сленго­вые инновации создаются на вершине социальной пирамиды, а затем распространяются к ее основанию. Распространение сленга «сверху вниз» имеет место, например, в тех случаях, когда писа­тели, публицисты, деятели театра и кино не только популяризи­руют сленг, но и создают собственные сленгизмы, часть которых становится общеупотребительной. В «Словаре американского сленга» такие единицы обозначаются термином «синтетический сленг». Одним из творцов «синтетического сленга» был упомяну­тый выше Д. Рапьон, создавший, в частности, по сленговым моде­лям рифмованный псевдолатинизм phonus-balonus от сленговых phoney'липовый' и baloney 'чушь'. Широко используемая в сленге модель стяжения легла в основу созданных известным американ­ским радиокомментатором У. Уинчелом неологизмов infanticipate ( = anticipate a baby; be pregnant) и Renovate 'вновь стать холо­стым, получив развод в Рено (штат Невада)'. Ряд синтетических сленгизмов, вошедших в широкий обиход, был создан популяр­ными комедийными артистами: Hey, Abbott! (приветствие), I dood it ( = I did it), you're a good one 'хорош гусь' и др.

Сленгизм goon 'громила', 'головорез' проник в сленг из ко­миксов Э. Сигара, в которых фигурировал персопаж под этим именем. Выражение to put the whammy (on someone) 'заколдовать, лишить сознания, парализовать' приобрело популярность благо­даря серии комиксов Э. Кэппа «Лил Эбнер». В этих же комиксах

183


появилось  вошедшее  в  общий  сленг  слово  shmoo  ' мифическое животное, несущее яйца и дающее молоко'.

Американский сленг, несомненно, заслуживает серьезного изу­чения. В нем нашли воплощение многие социальные процессы и социально-психологические установки американского общества. Сленг является одним из источников пополнения лексики амери­канского варианта литературного английского языка и одним из элементов американской культуры. Скоротечность языковых про­цессов, развертывающихся в сленге буквально на наших глазах, делает его естественной экспериментальной лабораторией для наблюдения над функционированием языка в социальном кон­тексте.

Глава V Билингвизм и диглоссия

В гл. I отмечалось, что языковые ресурсы языкового коллектива образуют единую социально-коммуникативную систему. При этом указывалось на принципиальную общность любых социально-коммуникативных систем, используемых коллективами их носите­лей в той или иной языковой ситуации, будь то совокупность разных языков в условиях билингвизма или сочетание литератур­ного языка и диалекта в условиях диглоссии. В самом деле, хотя при билингвизме и диглоссии ячейки функциональной матрицы языка заполнены разными по своей природе образованиями — различными языками или разновидностями одной и той же языко­вой системы, и в том и в другом случае эти компоненты социально-коммуникативной системы находятся в отношении функциональ­ной дополнительности по отношению друг к другу. Исходя из этих соображений, представляется целесообразным рассмотреть явле­ния билингвизма и диглоссии в одной главе. Рассмотрение этих явлений следует начать с уточнения некоторых понятия.

Прежде всего подлежит уточнению само понятие «биллинг-визм», которое рассматривается то как индивидуальный, то как социальный феномен. Естественно, что для социолингвистического анализа билингвизм представляет интерес в первую очередь как социальный феномен, как результат тех или иных социальных и социально-этнических процессов. Это не значит, что индивидуаль­ный билингвизм должен быть вообще исключен из рассмотрения, но для социолингвиста это явление существенно лишь в одном из его аспектов, а именно как конкретная реализация билингвизма социального.

Понятие билингвизма, таким образом, оказывается самым не­посредственным образом связанным с понятием речевого коллек­тива.  Билингвизм как  социальное явление представляет собой

184


сосуществование двух языков в рамках одного и того же речевого коллектива, использующего эти языки в зависимости от социаль­ной ситуации и других параметров коммуникативного акта. Соот­ношение между этими языками, образующими единую социально-коммуникативную систему и находящимися в отношении функцио­нальной дополнительности друг к другу, определяется едиными для данного коллектива социальными нормами и социальными ценностями.

Из сказанного следует, что билингвизм социальный, т. е. билингвизм коллектива, предполагает индивидуальный билинг­визм, т. е. билингвизм его членов. Однако это отношение не является обратимым: индивидуальный билингвизм тех или иных членов коллектива сам по себе еще не предполагает билингвизма коллектива в целом.

Существует известная противоречивость в использовании тер­мина «диглоссия». С одной стороны, за этим термином закреплено значение, которым наделил его введший его в обиход Ч. Фер-гюсон: «. . .две или более разновидностей одного и того же языка, используемых говорящими при различных обстоятельствах» или, точнее, «две сосуществующие в данном коллективе разновидности языка, каждая из которых играет определенную роль» [Ferguson 1971, 1]. Ситуациями диглоссии являются, например, те, которые существуют в Италии или Иране, где местный диалект исполь­зуется дома или среди друзей, а литературный язык — при обще­нии с носителями других диалектов или в публичных выступле­ниях, либо, скажем, в Багдаде, где арабы-христиане используют особый «христианский» диалект в среде единоверцев и общий («мусульманский») диалект в смешанной аудитории.

В других же работах (например, у Дж. Фшпмана [Fishman 1971, 72—90]) термин «диглоссия» противопоставляется термину «билингвизм» в иной плоскости: билингвизм характеризует инди­видуальную способность использовать два языка, диглоссия — социальное распределение их функций, билингвизм — индиви­дуально-психологический феномен, диглоссия — понятие социо­логическое. Вместе с тем становится ясным, что для Фишмана диглоссия как социальное явление существует лишь в том случае, если она характеризует общество в целом. Например, типичная для ряда африканских стран ситуация, когда в многоязычном обществе сельское или недавно урбанизированное городское насе­ление владеет лишь одним языком, характеризуется как «диглос­сия без билингвизма», поскольку «национальная диглоссия», со­гласно Фишману, далеко не всегда предполагает широко рас­пространенный билингвизм. С другой стороны, ситуация, при которой иммигранты в одноязычном американском обществе ис­пользуют два языка во внутригрупповом общении, относится к разряду «билингвизм без диглоссии».

Думается, что речь идет здесь не о чисто терминологическом, а о принципиальном методологическом расхождении. Едва ли есть достаточные основания рассматривать как социальное лишь

13   А, Д. Швейцер              185


то явление, которое существует в национальных масштабах. Двуязычие того или иного коллектива всегда представляет собой социальный феномен, будь то двуязычие малой группы или на­ции в целом.

В настоящей работе понятие «диглоссия» используется при­мерно в той же трактовке, которая была первоначально предло­жена Фергюсоном. Исходя из того, что как билингвизм, так и диглоссия представляют собой явления прежде всего социальные, принципиально сходные друг с другом (если билингвизм — это взаимодействие двух сосуществующих языков, то диглоссия — это взаимодействие двух сосуществующих разновидностей одного и того же языка), мы можем определить диглоссию как сосу­ществование двух разновидностей одного и того же языка (лите­ратурного языка и местного диалекта, двух различных диалектов и т. п.) в пределах одного и того же языкового коллектива. Этот коллектив использует сосуществующие разновидности языка в со­ответствующих коммуникативных сферах, в зависимости от со­циальной ситуации и других параметров коммуникативного акта.

Ознакомление с литературой, посвященной проблемам билинг­визма и диглоссии, свидетельствует о том, что существуют два подхода к анализу этих явлений — статический и динамический. Статический подход нацелен на выявление соотношения между взаимодействующими языками или их разновидностями в опреде­ленном социально-историческом контексте, распределения со­циальных функций и сфер общения между ними, той роли, которую играет каждый из них в жизни данного общества, а также зависи­мости между распространением билингвизма и диглоссии и со­циальной структурой данного общества. Что же касается динами­ческого подхода, то он направлен на выяснение самого механизма взаимодействия компонентов социально-коммуникативной системы (разных языков или разных подсистем одного и того же языка) под влиянием тех или иных социальных факторов.

В разделах этой книги, посвященных экзоглоссной и эндоглос-сной языковым ситуациям в Соединенных Штатах, билингвизм и диглоссия рассматривались именно в статическом аспекте. Так, при описании билингвизма отмечались доминирующее положение английского языка, маргинальная роль языков национальных меньшинств, их монофункциональность, зависимость степени и характера билингвизма от поколения иммигрантов, более низкий престижный ранг других языков в сравнении с английским, коле­бания социальных установок в отношении родного языка у раз­личных иммигрантских поколений; указывалось на национальную и расовую дискриминацию как на определяющий элемент не только межэтнических, но и межъязыковых отношений, на зави­симость степени ассимиляции языков, контактирующих с англий­ским, от степени их диалектной раздробленности.

При описании диглоссии отмечалось, что американский вариант литературного английского языка (Standard American English) характеризуется таким же доминирующим статусом в отношении

186


диалектов английского языка в США, как и английский язык в отношении других сосуществующих с ним языков. При этом отмечалась зависимость диглоссии от возрастного состава населе­ния, от его социально-экономических характеристик (ср., напри­мер, большую ориентацию на Black English у детей и информантов более низкого социального статуса). Наряду с объективными пока­зателями высокого социального статуса Standard American Eng­lish учитывались и его субъективные показатели, в частности более высокий социальный престиж.

При статическом описании билингвизма и диглоссии обычно принимаются во внимание такие характеристики взаимодействую­щих языковых систем и подсистем, как их официальный и факти­ческий статус, распространенность каждой из них, характер и степень индивидуального билингвизма (и диглоссии), социальный престиж каждой из этих систем (см., например, перечень призна­ков, предложенный Г. Клоссом [Kloss 1967]). К этим параметрам можно было бы добавить и такие, как, например, степень аккуль­турации того или иного коллектива [см., например: Diebold 1964]. Так, сохранению испано-английского билингвизма у чиканос в значительной мере способствует их меньшая, чем у других национальных меньшинств, интеграция в рамках доминирующей культуры и связанное с этим сопротивление культурной и язы­ковой ассимиляции. Точно так же в условиях диглоссии роль противостоящего Standard American English диалекта возрастает у групп, занимающих маргинальное положение в социокультур­ной системе американского общества (например, у негров, носителей Black English, у жителей изолированных от влияния культурных центров сельских районов, например у носителей аппалачского диалекта, живущих в горных районах Западной Вирджинии IWolfram, Christian 1976, 8]).

С этим параметром связаны и такие, как степень урбанизации и мобильность. Выше указывалось, что и то и другое оказывает существенное влияние на языковую ассимиляцию иммигрантских общин, усиливая позиции английского языка по сравнению с род­ным языком иммигрантов. Точно так же позиции Standard Ame­rican English по отношению к диалектам оказываются гораздо прочнее у подвергшихся урбанизации и отличающихся высокой мобильностью коллективов. Не случайно авторы исследования, посвященного аппалачскому диалекту, остановили свой выбор на тех округах Западной Вирджинии, которые остались в стороне от процессов урбанизации и индустриализации. Черты местного диалекта сохранились у жителей этих округов в наиболее четко выраженной и рельефной форме [там же]. Существенным детерми­нантом диглоссии является также социальная мобильность. На­пример, в работе Дж. Дилларда Black English для американских негров, чей жизненный путь характеризуется восходящей со­циальной мобильностью (upward social mobility), типична почти стопроцентная ориентация на Standard American English [Dil­lard 1972, 239].

187              13*


Отмечая принципиальное сходство между [билингвизмом и диглоссией как социальными феноменами, следует в то же время указать и на некоторые принципиальные различия между ними. Так, диглоссия и билингвизм отражают социальную структуру общества, но в отличие от билингвизма диглоссия не исчезает полностью даже на высших ступенях социальной иерархии, меняются лишь ее формы. В речи образованных слоев общества диглоссия «литературный язык — местный диалект» уступает место диглоссии, при которой взаимодействуют литературный; язык и сленг или же различные формы литературного языка, например кодифицированный литературный язык и разговорный литературный язык [Крысин 1973, 60—61].

Что касается динамического подхода к изучению билингвизма и диглоссии, то в этом направлении делаются лишь первые шаги. В частности, заслуживают внимания основанные на этом подходе-некоторые работы Дж. Гамперца [Gumperz 1971] и У. Лабова [Labov 1972а; 1972Ь]. В центре внимания этих исследователей, находится механизм «переключения кода» (code switching), т. e. переключения в процессе одного и того же коммуникативного акта с одного языка на другой и с одной подсистемы языка на другую. Особую важность приобретает при этом вопрос о со­циальной детерминации «переключения кода», т. е. о тех социаль­ных, социально-демографических и социально-этнических факто­рах, которые определяют выбор языка или диалекта в процессе-коммуникации.

Высказывались соображения о том, что в основу динамиче­ской модели речевой деятельности билингвизма должна быть поло­жена теория социальных ролей [см., например: Тарасов 1973,  68—73; Fishman 1972, 36—39]. По определению Дж. Фишмана, ролевые отношения — это имплицитно признаваемые и прини­маемые комплексы взаимных прав и обязанностей, существующих у членов одной и той же социокультурной системы. Одним из способов выявления социокультурной общности, а также призна­ния этих прав и обязанностей в отношении друг друга является соблюдение норм варьирования речи. Ср., например, речь детей, обращенную к родителям и к сверстникам. Одной из форм детер­минированного ролевыми отношениями речевого варьирования является «переключение кода» при билингвизме и диглоссии. Аргументом в пользу применения теории ролей при описании речевой деятельности билингвов является то, что именно сменой проигрываемой роли в коммуникативном акте (т. е. интеграцией; коммуникативного акта в иную систему социальных отношений) можно объяснить немотивированную с точки зрения внутренних условий коммуникации смену языка («переключение кода») у би­лингвов (а также переключение с одной языковой подсистемы на другую в условиях диглоссии) в пределах одного и того же ком­муникативного акта.

В основе смены кода нередко лежит то, что Дж. Фишман назы­вает «пересмотром ролевых отношений». Так, двуязычные пуэр-

188


ториканцы — родители и дети говорят между собой по-испански дома, обсуждая семейные дела, но в здании школы переключаются на английский язык. Дело в том, что для них это — две различ­ные социальные ситуации с различной структурой ролевых отно­шений [Fishman 1972, 41—42].

Нельзя не признать, что ролевая модель действительно объ­ясняет некоторые случаи смены речевого кода при билингвизме и диглоссии. Однако ориентация динамической модели билинг­визма и диглоссии исключительно на теорию ролей была бы явно односторонней и недостаточной. В самом деле, социальные детер­минанты речевого варьирования в условиях билингвизма и диглос­сии помимо ролевых отношений включают и такие социальные факторы, как социальный статус коммуникантов, их социальные установки, ценностную ориентацию, как показывают работы Д. Хаймса и других ученых, разрабатывающих проблемы «этно­графии речи» [см., например: Hymes 1974, 53—64].

Остановимся на весьма существенном вопросе о характере связей между перечисленными выше социальными факторами и их языковыми коррелятами. Как отмечает Дж. Гамперц, в ряде слу­чаев эти связи носят взаимооднозначный характер. В тех ситуа­циях, когда коммуниканты владеют различными языковыми си­стемами или подсистемами одного и того же языка и регулярно используют их в своей речевой деятельности, по всей вероятности, каждая из этих систем (подсистем) так или иначе ассоциируется с определенными видами деятельности и социальными характе­ристиками говорящих. Это относится в наибольшей мере к фор­мальным и церемониальным ситуациям, таким, как религиозные и магические ритуалы, судебные процессы, стереотипные привет­ствия, прощания и т. п. В таких случаях язык, так же как и жесты и другие аспекты поведения, жестко регламентируется и сам по себе становится одним из определяющих элементов обста­новки. При этом смена языка может вызвать изменение всей обста­новки [Gumperz 1971, 314].

Существуют и другие случаи, когда такие жесткие корреляции явно отсутствуют и когда допустимо использование и того и дру­гого кода. Нельзя не согласиться с Дж. Гамперцем, когда он отмечает, что в целом отношение социальных факторов к речевым формам в корне отличается от того, которое в социологии име­нуется корреляцией переменных. И это вполне закономерно, если учесть отмеченное выше отсутствие взаимооднозначных связей между элементами языковых и социальных структур.

Едва ли возможно, например, определить степень этничности или внутригрупповой солидарности на основе измерений, пред­усмотренных техникой анкетирования и шкалирования, и рассчи­тывать на то, что эта величина способна прогнозировать исполь­зование испанского языка в речи англо-испанских билингвов либо использование Black English или Standard American English в ситуации диглоссии. Подобные оценки могут лишь определять вероятность  «переключения  кода»,  но  они  не  способны точно

189


предсказать, где именно произойдет такое п реключение. По мне-гию Гамперца, здесь имеет место символический (знаковый) про­цесс, подобный тому, который лежит в основе выбора слова для передачи семантической информации. Иными словами, информа­тивность кодового переключения сродни информативности лекси­ческого выбора [Gumperz 1971, 328].

   Аналогия между лексическим выбором и выбором речевого кода подкрепляется тем, что и в том и в другом случае интерпре­тация смысла определяется контекстом. Контекстом использова­ния речевого кода является сумма перечисленных выше пара­метров социальной ситуации (статус коммуникантов, их ролевые отношения, обстановка и др.). Подобно слову, код, используемый в обычно ассоциируемом с ним контексте, несет информацию, определяемую как его референциальное значение. В тех случаях, когда нормальные ассоциативные связи между кодом и контекстом его употребления нарушаются, речь обычно идет о переносном (метафорическом) употреблении кода (ср. употребление слова в переносном значении).

Исходя из сказанного выше, некоторые социолингвисты пред­лагают разграничивать случаи ситуативного и метафорического «переключения кода» (situational switching and metaphorical switching) [см., например: Gumperz 1971, 294—296]. Здесь проис­ходит нечто подобное умышленному нарушению социальных норм использования ты и вы в языках, где существует социальное противопоставление форм местоимения 2-го лица. Поскольку та­кого рода отклонение от социальной нормы обычно преследует экспрессивные цели, в дальнейшем изложении будет использо­ваться термин «экспрессивное переключение».   Думается, что и в тех случаях, когда использование того или иного языка или диалекта не носит жестко регламентированного Характера, выбор того или другого альтернанта не является хаотичным, поскольку и в этих случаях выявляется определенная, пусть вероятностная, зависимость между указанными выше со­циальными детерминантами и их языковыми коррелятами.

Что же касается «экспрессивного переключения» с одного рече­вого кода на другой, то и здесь существует определенная, хотя и опосредованная, связь между речевым поведением и определяю­щими его социальными факторами. В самом деле, если бы не было основной («референциальной») связи между речевым кодом и со­циальной ситуацией, если бы использование кода не определялось нормативным социальным контекстом, то было бы невозможно и сознательное отступление от контекстуальных норм.

Из сказанного следует, что в основу динамического подхода к анализу речевой деятельности в условиях билингвизма и диглос­сии должен быть положен комплексный анализ, учитывающий всю совокупность социальных и социально-психологических де­терминантов речевого поведения и принимающий во внимание возможность как жесткой регламентации выбора кода, так и его

190


относительной свободы. При этом, разумеется, следует исходить из того, что такой подход вовсе не исключает возможности оши­бок, индивидуальных ненамеренных отклонений от нормы и нару­шений правил.

На постороннего наблюдателя речь билингвов часто произво­дит впечатление беспорядочного и непредсказуемого «смешения языков» (confusion of tongues). Так, по свидетельству Э. Хаугена, посвятившего ряд исследований речи норвежских иммигрантов в Америке [см., например, его фундаментальную двухтомную монографию: Haugen 1953], норвежцы, наблюдающие за речью англо-норвежских билингвов, характеризуют ее как «тарабар­щину» (Kaudervelsk), состоящую из хаотической смеси английских и норвежских слов и фраз [Haugen 1972, 112]. Характерно в этом отношении сатирическое изображение речи норвежских иммигран­тов в США в норвежской литературе. Ср. следующий пример из романа норвежского писателя Б. Бьернсона «Магнхильда» («Magn-hild»), приводимый Э. Хаугеном: My dear! I am here baerre for di skuld. I wil seje deg, at all those years I have taenkt meget på donne stund. My dear Magnhild. . . I have spoken norsk baerre a couple of months only og kan inkje tale godt. . .

Разумеется, такое пародийное изображение речи билингвов отнюдь не претендует на достоверность. Однако оно характерно для восприятия этой речи монолингвами-норвежцами. Как отме­чает Э. Хауген, его исследования свидетельствуют о том, что «смешение языков» не приводит к нарушению коммуникации. «Используемый иммигрантами язык, — пишет он, — может пока­заться варварским и озадачить постороннего наблюдателя, но те, кто становится членами данной социальной группы, вскоре обна­руживают, что для того, чтобы быть понятыми, им необходимо следовать общепринятой норме» [Haugen 1972, 128].

Различие между интерпретацией речевого поведения билинг­вов со стороны членов двуязычного коллектива и посторонних является в конечном счете различием между «эмическим» и «эти­ческим» подходом к явлениям языка и культуры, т. е. подходом, основанным на учете внутрисистемных отношений, и подходом, опирающимся на отождествление разносистемных элементов на основе их чисто внешнего сходства. Именно поэтому в современ­ных исследованиях, посвященных анализу билингвизма, большое значение придается использованию двуязычных информантов не только в качестве источников языковых данных, но и для интер­претации этих данных с учетом социальных норм двуязычных коллективов.

Анализ речевой деятельности билингвов свидетельствует о том, что следует разграничивать случаи подлинного «переключения кода», с одной стороны, и случаи единичных иноязычных вкрап­лений — с другой [см.: Швейцер 1976, 125]. К последним отно­сятся отдельные английские лексемы и словосочетания, включае­мые в речь на родном языке иммигрантов,  или же, напротив,

191


лексемы и словосочетания родного языка, включаемые в их английскую речь.

Такие вкрапления, по наблюдениям Дж. Гамперца [Gumperz 1971, 318—319], как правило, не несут основной информации и выполняют, скорее, стилистическую функцию, будучи маркерами этнической принадлежности (ethnic identity markers) двуязычных коммуникантов. Сюда относятся, в частности, такие испанские вкрапления в английской речи чиканос, как, например, ándale, pues 'ладно, хорошо', dice ' он говорит' и др.: "Well. I'm glad that I met you. 0. K.?" "Ándale, pues. And do come again, mmm?". . . В то же время в их испанской речи встречаются отдельные английские вкрапления — фразы наподобие you know, выполняющие главным образом функцию поддержания контакта («фатическую», по Б. Малиновскому) и не несущие основной ком­муникативной нагрузки: Pero como, you know. . . la Estella. . . [там же, 318—319]. Тот факт, что эти вкрапления не являются подлинными «переключениями кода», подтверждается, в част­ности, и их фонетической ассимиляцией. Так, англ. know в при­веденном выше примере произносится по-испански с монофтон-гальным  [о].

Данные Дж. Гамперца согласуются с наблюдениями Дж. Сойер над речевым поведением двуязычных мексиканцев в Сан-Антонио (штат Техас). В их английской речи отдельные испанские вкрап­ления, в том числе и имена собственные, подвергаются «англи-зации», тогда как те же слова в испанской речи, адресованной другим мексиканцам, сохраняют испанскую фонетическую форму. Так возникают фонетические дублеты типа Lorenzo (исп. [lorénso] и англ. [lour'ensou]), San Antonio (исп. [san antónio] и англ. [sænæn'touniə), burro (исп. búro] и англ. [bə'rou]), plaza (исп. [plása] и англ.   [pl'æzə]), corral (исп.   [korál] и англ.   [к'o:rə1].

С другой стороны, отдельные английские слова в испанском тексте также приобретают ассимилированную форму: Dame mi pokebuk (pocket book 'бумажник'); Es un eswamp (swamp 'болото') [Sawyer 1973, 232].

В тех случаях, когда происходит настоящее «переключение кода», в текст чаще всего вставляются целые иноязычные предло­жения. Однако в ряде случаев «переключение кода» разделяет части сложного предложения — главное предложение и прида­точное: We've got all these kids here right now, los que están ya criados aquí 'те, кто здесь родились и выросли'; . . .those friends are friends from Mexico que tienen chamaquitos 'y которых есть маленькие дети'.

Иногда переключение приходится на отдельные части простого предложения. Например, оно может отделять группу подлежа­щего от группы сказуемого: And my uncle Sam es el mas agaba-chado 'самый американизированный'.

Вместе с тем, по мнению Гамперца, существуют определенные языковые ограничения, препятствующие образованию таких кон­струкций, как, скажем, que have chamaquitos 'y которых есть

192


мальчики' или he era regador 'он был ирригатором' (т. е., по-видимому, переключение не может охватывать отдельные семан­тически опустошенные элементы типа he или have).

В исследовании Гамперца используется запись разговора между лингвистом Е., американцем мексиканского происхождения, работающим в школе для детей мексиканских иммигрантов, и сотрудницей этой школы М., женщиной со средним образованием, помогающей своим коллегам устанавливать контакты с местным населением. Магнитофонная запись беседы была разбита на эпи­зоды, группирующиеся вокруг тех или иных тем, а каждый эпи­зод был в свою очередь разделен на реплики. Затем оба участника беседы совместно проанализировали каждую реплику, содержа­щую «переключение кода» с целью установить социальное значение подобного переключения.

Иногда, по словам участников беседы, причиной переключения были трудности в подыскании означающего для того или иного означаемого на основном языке беседы: ¿Si será que quiero la tetera? Para pacify myself 'должно быть, мне нужна детская буты­лочка, чтобы успокоиться'. Здесь обнаруживается определенная закономерность: тематически обусловленные переключения на английский язык часто оказываются связанными с употреблением психологических терминов pacify, relax и др., тогда как идеи и переживания, ассоциирующиеся с мексиканским этносом, стиму­лируют переключение на испанский язык. «Переключение кода» происходит лишь в том случае, когда все участники беседы яв­ляются мексиканцами и речь идет о их личных переживаниях. В то же время появление третьего участника беседы — амери­канки немексиканского происхождения, владеющей испанским языком, вызывает прекращение переключений на испанский язык. Основным языком анализируемой Гамперцем беседы яв­ляется английский. Этому способствуют, по-видимому, обстановка коммуникативного акта (служебное помещение), ролевые отноше­ния между коммуникантами (коллега — коллега) и основная тема их беседы, связанная с их служебной деятельностью (роль испан­ского и английского языков в речи иммигрантских детей). Испан­ский язык фигурирует главным образом в эпизодах, связанных с семейно-бытовыми темами.

Переключение на испанский язык регулярно имеет место при цитировании собственных высказываний на испанском языке или речи других чиканос: Because I was speakin' to my baby. . . my ex-baby sitter, and we were talkin' about the kids you know, an' I was tellin' her. . . uh, "Pero, como, you know. . . uh. . . la Estella y la Sandi. . . relistas en el telefon. Ya hablan mucho ingles". Dice, "Pos. . . si. Mira tú" 'Ho как ты знаешь. . . Эстелла и Санди. . . здорово научились обращаться с телефоном. Они не­плохо болтают по-английски. Она говорит: Ну да. . . Подумать только'.

Иногда переключение на испанский язык подчеркивает этни­ческую принадлежность референта:  . . .those friends are friends

193


from Mexico que tienen chamaquitos 'у которых есть маленькие дети'.

Однако основная функция переключения заключается, по-видимому, не в этом. Выше указывалось, что так называемый регистр, т. е. ситуативно обусловленная форма языка (в термино­логии М. А. К. Халлидея), определяется триадой, включающей такие категории, как «область дискурса» (т. е. тема), «модус» (т. е. используемый канал общения) и «тональность». Последняя категория связана с отбором языковых средств в зависимости от речевой ситуации и опирается на шкалу из дискретных уровней (например, официального, нейтрального и неофициального).

Анализ фактического материала свидетельствует о том, что подобная шкала тональности, связанная с различными типами ролевых отношений п коммуникативных актов, а также с обста­новкой, в которой они протекают, определяет не только стили­стическое варьирование языка в условиях одноязычия, но и пере­ключение с одного языка на другой в условиях билинг­визма.

Наблюдения показывают, что в двуязычной ситуации один из образующих социально-коммуникативную систему языков выступает в качестве функционального аналога кодифицирован­ного литературного языка, а другой — в качестве аналога разго­ворной речи или сленга.

В ситуации, описываемой Дж. Гамперцем, доминирующий в коммуникативной сфере английский язык характеризуется нейтральной тональностью, а испанский используется в качестве стилистически маркированного средства, сигнализирующего о не­официальных, интимных, доверительных отношениях между со­беседниками. Характерно то, что, переходя на испанский язык, они обращаются друг к другу, используя местоимение (ср. Mira tú в приведенном выше примере).

В целом переход с английского языка на испанский напоми­нает переход на «ты» в ходе речевого акта в качестве рефлекса более интимных и менее официальных отношений между комму­никантами. Пример такого переключения с «вы» на «ты» и с «ты» на «вы» приводит П. Фридрих, в работе которого, посвященной социальному контексту употребления русских личных местоиме­ний, анализируется варьирование «ты» и «вы» в диалогах между Печориным и Максимом Максимовичем в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова: Максим Максимович обращается к Печорину на «ты», когда отношения между ними принимают дружеский, доверительный характер, и па «вы», переходя на официальный тон [Friedrich   1972,   287-288].

Сходное явление наблюдается в приводимом Дж. Фишманом отрывке из беседы между двумя пуэрториканцами — бизнесменом и его секретарем:

Boss.   Carmen,  do you have a minute? Secretary.    Yes, Mr.  Gonzalez. Boss.    I have a letter to dictate to you,

194


Secretary.  Fine. Let me get my     n and pad. I'll be right back. Затем бизнесмен диктует текст письма. Секретарь временами его переспрашивает. Весь разговор идет на английском языке: Secretary.  Do you have the enclosures for the letter, Mr. Gon­zalez?

Boss.   Oh yes, here they are. Secretary. Okay.

Boss.   Ah, this man William Bolger got the organization to con­tribute a lot of money to the Puerto Rican Parade. He's very much for it. ¿Tú fuiste a la parada? 'Ты была на параде?' Secretary.    Sí,  yo fui 'Да,   была.' Boss.   ¿Si? 'Да?' Secretary.   Uh hu.

Boss.   ¿Y cómo te estuvo? 'И как он тебе понравился?' Secretary.   Ay, lo mas bonita 'До чего же красиво'. После этого весь диалог о параде идет на испанском языке и за­вершается  репликой:

Boss.   Pero, así es la vida, caramba 'Ну, что же, такова жизнь'. Do you think that you could get this letter out today? Secretary.   Oh yes. I'll have it this afternoon for you. Boss.    Okay, good, fine then. Secretary.    Okay  [Fishman 1972, 29—32].

Здесь очень четко прослеживается зависимость между исполь­зованием испанского и английского языков и социальными пере­менными. Английский язык тяготеет к сфере служебной деятель­ности коммуникантов, а испанский — к сфере их личных интере­сов. Переключение с одного языка на другой отражает не только варьирование темы, но и смену одних ролевых отношений другими. Если, говоря на английском языке по поводу своей служебной деятельности, участники беседы выступают в роли начальника и подчиненного, то, переходя на испанский, они пересматривают свои ролевые отношения и переходят на дружеский, неофициаль­ный тон (ср. использование личного местоимения во фразе ¿Tú fuiste a la parada?).

Аналогичную функцию выполняет переход с английского языка на испанский в следующем эпизоде из разговора между М. и Е.:

М. I din't think I ever have any conversations in my dreams, I just dream. Ha. I don't hear people talking. I jus' see pictures.

E. Oh. They're old-fashioned, then. They're not talkies yet. Huh?

M. They're old-fashioned. No. They're not talkies, yet. No. I'm trying to think. Yeah, there too have been talkies. Different. In Spanish and English both. An' I wouldn't be too surprised if I even had some in Chinese (Laughter). Yeah, Ed. Deveras 'В самом деле' (М. предлагает Е. сигарету, но он отказывается). ¿Tú no fu­mas, verdad? Yo tampoco. Dejé de fumar 'Ты действительно не ку­ришь? И я тоже. Бросила курить'.

Характерно переключение кода в самом начале беседы, когда Е.  объясняет М.  цель их  беседы:

195


E. I wont to use it as a. . . as an example of how Chícanos can shift hack and forth from one language to another.

M. Ooo. Como andábamos platicando 'Ага. Как мы говорили'.

Ответ М. представляет собой ссылку на их предыдущие разго­воры. Переход на испанский язык сигнализирует о готовности М. рассматривать их встречу не как официальный разговор, а как дружескую беседу.

В некоторых случаях переключение на испанский язык придает беседе конфиденциальный характер: With each other. La señora trabajo en la canería orita, you know 'Мать работает на консервном заводе'.

Доверительный тон подчеркивается и паралингвистическими средствами, в частности понижением голоса при переходе на испан­ский язык.

В другом эпизоде М. говорит, что она почти не курит. Е. об­наруживает на ее столе несколько сигарет:

Е. An' how. . . how about now?

M. Estos. . . me los hallé. . . estos Pall Malls me los hallaron. . . 'эти. . . я нашла. . . эти сигареты «Пэл-Мэл». . . их мне нашли' No, I mean.

В следующем пассаже испанские фразы ассоциируются, по мне­нию Гамперца, с личными переживаниями М. Интонация и другие супрасегментные маркеры передают эмоциональную окрашенность ее испанской речи, контрастирующей с более нейтральными реп­ликами на английском языке: Mm-huh. Yeah. An'. . . an' they tell me "How did you quit, Mary?" I di'n' quit. . . I. . . just stopped. I mean it wasn't an effort. I made que voy a dejar de fumar porque me hace daño о 'что я собираюсь бросить курить, потому что это для меня вредно или'; . . .this or that, uh-uh. It just. . . that. . . I used to pull butts out of the. . . the. . . the wastepaper basket. Yeah (Laughter) . . .Se me acababan los cigarros en la noche 'Ночью y меня кончились сигареты'; I'd get desperate, y ahí voy al basu­rero a buscar, a sacar, you know? (Laughter) 'И вот я иду и ищу их в мусорной корзине'.

Переключение на испанский язык выполняет в данном случае и чисто экспрессивную функцию. Будучи включенными в англий­ский контекст, испанские фразы приобретают особую экспрессив­ную силу. Именно в этом, по-видимому, и заключается основное функциональное предназначение так называемого метафориче­ского переключения, напоминающего включение слова при его метафорическом употреблении в необычный для него контекст. По всей вероятности, именно такого рода метафорическое пере­ключение имеет место в приводимом Дж. Фишманом отрывке из разговора двух пуэрториканцев в Нью-Йорке:

G. Yes, and don't tell me that the United States is the only one that has been able to in Puerto Rico. . .

B. Okay so you have a couple of people like Moscoso and Luis Ferrer.

G. ¡Un momento!

196


В. ¡Bueno!

G. ¡Un momento!

В. Have you got people capable of starting something. . . like General Motors?  [Fishman 1972, 33—341.

Восклицание ¡Un momento! 'Минуточку!', означающее решитель­ное несогласие с собеседником, приобретает в контексте англий­ской речи более яркую эмоционально-экспрессивную окраску, чем  англ.   just  a  minute.

Между социальными детерминантами, влияющими на речевое поведение билингвов, наблюдается тесная взаимосвязь. Например, социальные ценности и социальные установки в отношении исполь­зуемых в двуязычной ситуации кодов часто определяют характер речевых ситуаций, в которых допустимо использование опреде­ленного кода, с типичными для этих ситуаций ролевыми отноше­ниями. Так, в работе Л. Гринфилда, посвященной изучению испано-английского билингвизма среди пуэрториканского насе­ления Нью-Йорка, была выдвинута гипотеза о том, что среди пу­эрториканцев, владеющих в одинаковой степени испанским и анг­лийским языками, испанский язык ассоциируется главным обра­зом с семьей и друзьями, т.е. с комплексом ценностей «близость» (intimacy), а английский — с религией, работой и образованием, т. е. с комплексом ценностей «статус» (status). В ходе исследования была предпринята попытка определить путем опроса информантов типичную для каждой сферы общения социальную ситуацию {например, сфера — работа, собеседник — работодатель, обста­новка — рабочее место).

В результате проведенного Л. Гринфилдом эксперименталь­ного исследования выяснилось, что в тех случаях, когда сфера общения была представлена типичной для нее социальной ситуа­цией с соответствующей структурой ролевых отношений, гипотеза о связях между используемыми в данном коллективе коммуни­кативными системами (т. е. испанским и английским языками), с одной стороны, и определенными комплексами социальных цен­ностей, связанными с теми или иными сферами общения и в конеч­ном счете с социальными ситуациями, — с другой. Таким образом, данные экспериментального исследования свидетельствуют о за­висимости выбора социальной ситуации использования языков, образующих социально-коммуникативную систему в условиях билингвизма, от комплекса социальных ценностей и ценностной ори­ентации коллектива, использующего эту систему [Greenfield 1968].

Сходные закономерности обнаруживаются и при анализе динамического аспекта диглоссии, т. е. при изучении ее в терминах социолингвистических переменных, отражающих те или иные параметры коммуникативного акта. Здесь также в качестве детер­минантов выступают социальные роли, статус коммуникантов, канал коммуникации, обстановка коммуникативного акта, сфера общения, тема дискурса, а чаще всего те или иные комбинации этих факторов, иногда усиливающих друг друга, а иногда дей­ствующих   в   противоположном  направлении.   Так,    в    романе

197


 

Дж. Болдуина «В другой стране» (Another Country) один из пер­сонажей, негритянка Ида, в домашней обстановке, обращаясь к матери и брату, говорит на Black English:

"Now, if you-all going to make fun of me," said Ida. "I ain't going to come with you nowhere. . ."

"He right around the corner, in Jimmy's bar," said Ida, shortly. "I doubt if he be home by the time I get back."

"Because I know you ain't intending to be home before four in the morning,"  said Mrs.  Scott,  smiling.

"Well, he ain't going to be home by then," said Ida, "and you know it well as I do"  (p. 120—122).

Обстановка речевого акта с характерной для нее структурой ролевых отношений (мать — дочь, брат — сестра) и, по-видимому, этническая общность — все эти факторы побуждают к использо­ванию Black English, выполняющего в данном случае коммуника­тивную роль, во многом напоминающую роль испанского языка в речи двуязычных чиканос и пуэрториканцев. В то же время, об­щаясь с белыми американцами, например со своим возлюбленным Вивальдо, Ида использует разговорную разновидность Standard American English. Ср., например, диалог Вивальдо и Иды, который следует сразу же после процитированного выше пассажа:

"That's a great song," he said. "That's tremendous. You've got a wonderful voice, you know that?"

"I just woke up with it and it made me feel, I don't know different than I've felt for months. It was just as though a burden had been taken off me."

"You still do have religion," he said.

"You know, I think I do? It's funny. I haven't thought of church or any of that type stuff for years. But it's still there, I guess" (p. 126). В этом диалоге речь Иды по существу не отличается от речи обра­зованного   белого   американца   Вивальдо.

Диглоссия наблюдается и в речи Вивальдо, но в отличие от речи Иды, которая переключается с Black English на Standard American English, его речь характеризуется ситуативно обуслов­ленным использованием Standard American English и сленга. В одном из эпизодов он встречается с приятелями, представите­лями близкой ему литературной богемы. Их диалог насыщен сленгизмами:

Не looked over at Vivaldo with his little smile. "Where's your chick, man? Don't tell me she's got away."

"No. She's uptown, at some kind of family deal." He leaned for­ward. "We have a deal, dig, she won't bug me with her family and I won't bug her with mine. . ."

"You people are high!" said Vivaldo.

"You want to turn on?"  Harold  asked  (p. 257).

Сленгизмы выступают здесь как маркеры тональности речевого акта, неофициальных и непринужденных отношений между ком­муникантами и в то же время как символы их социальной общ­ности, принадлежности к одному и тому же социальному микро-

198


миру. Характерно, что в эпизоде, непосредственно предшествую­щем приведенному выше, Вивальдо, обращаясь к малознакомому человеку, использует нейтральный регистр: "I just want to say that I know who you are and I've admired your work for a long time and thank you" (p. 255).

Так же как и в двуязычных ситуациях, здесь нередко имеет место умышленное «нарушение правил» — употребление той или иной разновидности языка в ненормативном контексте для дости­жения определенного стилистического эффекта. Например, в ро­мане К. Кейси «Кукушкино гнездо» (One Flew Over the Cuckoo's Nest) главный персонаж Макмерфи во время официальной беседы с главным врачом психиатрической больницы намеренно нарушает речевой этикет, отвечая репликами, насыщенными сленгом, на  педантично-корректные  вопросы  врача:

"Now, what was you asking about my record, Doc?"

"Yes, I was wondering if you've any previous psychiatric his­tory. Any analysis, any time spent in any other institution?"

"Well, counting state and county coolers — "

"Mental   institutions."

"Ah. No, if that's the case. This is my first trip. . ." (p. 41).

В то же время в соответствующих ситуациях Макмерфи обна­руживает достаточное владение литературным языком, в том числе и его официальным регистром:

". . .What is it you are proposing, Mr. McMurphy?"

"I'm proposing a revote on watching the TV in the afternoon."

"You're certain one more vote will satisfy you? We have more important things —"

"It'll satisfy me. . ."  (p.  110).

Так же как и у билингвов, у носителей диглоссии переключе­ния порой принимают форму цитирования. Ср. следующий эпизод из того же романа, где Макмерфи переключается с разговорно-просторечного регистра на официальный, цитируя собственную историю болезни: "Right here, Doc. The nurse left this part out while she was summarizing my record. Where it says, 'Mr. McMurphy has evidenced repeated' I just want to make sure I'm understood completely, Doc. 'repeated outbreaks of passion that suggest the possible diagnosis of psychopath"' (p. 41).

Так же как и в двуязычных ситуациях, в ситуациях, связан­ных с диглоссией, наблюдается «метафорическое переключение». Ср. следующие характерные примеры экспрессивного переключе­ния с литературного английского языка на негритянский диалект в речи негра, работника местной благотворительной организации, выступающего  перед  группой подростков-негров:

1) You can tell me how your mother worked twenty four hours a day and I can sit here and cry and I can feel for you. But as long as I don't get up and make certain that I and my children don't go through the same, I ain't did nothin' for you, brother. That's what I'm talking about;

199


2) Now Michael is making a point, where everything that hap­pens in that house affects all the kids. It does. And Michael and you makin' a point, too. Kids suppose' to learn how to avoid these things. But let me tell you. We're all in here. We talkin' but you see. . . [Gumperz 1971, 327]. В первом примере индикатором переключе­ния на Black English служит двойное отрицание в сочетании с ain't во фразе I ain't did nothing, во втором — «вычеркивание связки» (copula deletion) во фразах you makin' a point, kids sup­pose' to learn, we talkin'.

Однако в то же время переключения с одной из взаимодей­ствующих систем на другую при диглоссии и при билингвизме обнаруживают и ряд существенных различий. Так, в отличие от билингвизма, когда социолингвистическими переменными яв­ляются сами языковые коды, используемые в различных социаль­ных ситуациях, в условиях диглоссии, когда грани между разно­видностями одного и того же кода нередко оказываются размы­тыми, в качестве социолингвистических переменных нередко выступают отдельные элементы языковых подсистем, диалектных или функционально-стилистических.

В приведенных выше примерах в качестве таких социолингви­стических переменных фигурируют специфичная для южных штатов форма you-all, просторечное ain't, опущение связки, ти­пичное для Black English, в he right around the corner и неизме­няемая форма be в he be home. Аналогичную функцию выполняют и отдельные лексические единицы —сленгизмы chick-'девушка', bug 'докучать', dig 'понимать', high 'пьяный, возбужденный наркотиками', turn on 'принимать наркотики' (из жаргона нар­команов), doc 'доктор' (ныне коллоквиализм), cooler 'тюрьма', trip 'арест', 'судимость' (из уголовного арго).

Вместе с тем билингвизм и диглоссию объединяет не только ряд общих функционально-коммуникативных признаков, но и их социальная природа. Для американского общества характерно то, что носителями билингвизма типа «английский язык — язык иммигрантской общины» и диглоссии типа «литературный англий­ский язык — диалект» являются слои населения, занимающие маргинальное положение в социальной структуре современной Америки. Распределение социальных функций, социальных ролей и социальных ситуаций между языковыми системами, взаимодей­ствующими друг с другом в условиях билингвизма и диглоссии, в конечном счете отражает подчиненное положение маргинальных культур в отношении доминирующей культуры американского общества. Разумеется, отражение это носит сложный, опосредован­ный характер, как и любое отражение социальных факторов в языке.

Глубоко укоренившиеся в США социальные установки в отно­шении билингвизма и диглоссии достаточно точно охарактеризо­вал Э. Хауген, посвятивший ряд исследований двуязычию в Со­единенных Штатах. «Тех детей на нашем юго-западе или в гетто Нью-Йорка, — пишет он, — которые стали предметом столь тро-

200


гательной заботы педагогов, психологов и политиков, объединяет общий признак, который не упоминается ни в одном научном определении билингвизма, а именно то, что для многих людей слово „билингвизм" стало эвфемизмом языкового неравенства. Это-завуалированное обозначение того неравного положения в борьбе за место под солнцем, в котором оказались дети, чьи родители научили их родному языку, не являющемуся господствующим языком их страны»  [Haugen 1972, 308].

Характеризуя языковую ситуацию в Соединенных Штатах и других капиталистических странах, где билингвизм стал на­циональной проблемой, Э. Хауген отмечает, что в основе этой проблемы лежит «соотношение сил между победителем и побежден­ным, между коренным населением и иммигрантами, между выс­шим и низшим классами». Эта проблема, порожденная социальным неравенством, «привлекает к себе всеобщее внимание лишь в тех случаях, когда она является частью синдрома сегрегации» [Hau­gen 1972, 309]. Все это имеет прямое отношение не только к би­лингвизму, но и к диглоссии, распространенной среди носителей социально-этнических и социально-региональных диалектов.

Таким образом, динамическая модель билингвизма и диглос­сии, точно так же как и их статическая модель, отражает несбалан­сированный характер языковой ситуации в Соединенных Штатах и в конечном счете лежащее в основе этой ситуации социальное неравенство. Иными словами, микросоциологический уровень анализа билингвизма и диглоссии, построенный на учете межлич­ностных связей между коммуникантами в макроконтексте речевой ситуации, обнаруживает явные, хотя и опосредованные, связи с макроконтекстом всей языковой ситуации и в конечном счете-с макроуровневым анализом общества в целом.

В структуре межъязыковых и междиалектных отношений на­ходят свое отражение и другие черты языковой ситуации — тес­ное переплетение стратификационной вариативности с вариатив­ностью ситуативной, социальной дифференциации языка с eго этнической и территориальной дифференциацией при ведущей роли социальной дифференциации, неустойчивый характер ситуа-ции в целом в связи с урбанизацией, миграцией и другими со­циально-демографическими  процессами.

14    А. Д. Швейцер


Литература

Аврорин В. А. Ленинские принципы языковой политики. — ВЯ, 1970, № 2.

Аврорин В. А. Языковая ситуация как предмет социальной лингвистики. — Изв. Сибир. отд. АН СССР, Серия обществ, наук, 1973, № 11, выц. 3.

Базиев А. Т., Исаев М. И. Язык и нация. М., «Наука», 1973.

Балли Ш. Французская стилистика. М., ИЛ, 1961.

Баранникова Л. И. Просторечие как особый социальный компонент языка. — В кн.: Язык и общество, вып. 3. Саратов, Изд-во Саратов, гос. ун-та, 1974.

Баоин Е. А., Краснов В. М. Социальный символизм. — Вопр. философии, 1971, № 10.

Белл Р. Т. Социолингвистика (Цели, методы и проблемы). М., «Междунар. отнош.», 1980.

Берзина М. Я. Этнический состав населения США (Краткий историко-статистический обзор). — В кн.: Национальные процессы в США. М., «Наука», 1973.

Богина Ш. А. Иммигрантское население современных США. — В кн.: На­циональные процессы в США. М., «Наука», 1973.

Богина Ш. А.  Иммигрантское население США. М.,  «Наука»,  1976.

Бондалетов В. Д. Социальные диалекты и их классификация. — В кн.: Всесоюзная научная конференция по теоретическим вопросам языко­знания. М., Ин-т языкознания АН СССР, 1974.

Борисов В. В. Аббревиация и акронимия (Военные и научно-технические сокращения в иностранных языках). М., Воениздат, 1972.

Брайт У. Введение: параметры социолингвистики. — В кн.: Новое в лингви­стике, вып. 7. Социолингвистика. М., «Прогресс», 1975.

Братусь Б. В. Теория «американского языка» на службе у империалистов. — ИЯШ, 1948, № 4.

Брозович Д. Славянские стандартные языки и сравнительный метод. — ВЯ, 1967, № 1.

Виноградов В. В. Итоги обсуждения вопросов стилистики. — ВЯ, 1955, № 1.

Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М., Изд-во АН СССР, 1963.

Гавриленко И. А. Синтаксические особенности кратких газетпых сообщений (на материале современной прессы Англии и США). Автореф. канд. дис. М., 1974.

Галкин A.A. Социальная структура современного капиталистического обще­ства. — Вопр. философии, 1972, № 8.

Гальперин И. Р. Очерки по стилистике английского языка. М., Изд-во лит. на иностр. яз., 1958.

Гальперин И. Р. О термине «сленг». — ВЯ, 1956, № 6.

Глемжене О.-А. Интерференция английского языка в лексике литовцев США. Автореф. канд. дис. Киев, 1973.

Головин Б. Н. Вопросы социальной дифференциации языка. — В кн.: Вопросы социальной лингвистики. Л., «Наука», 1969.

Губогло M. H. Этнолингвистические контакты и двуязычие. — В кн.: Со­циальное и национальное (Опыт этносоциологических исследований). М., «Наука», 1972.

202


Гухман M. M. У истоков советской социальной лингвистики. — ИЯПГГ 1972, № 4.

Гухман M. M. К типологии германских литературных языков донациональ-ного периода. — В кн.: Типология германских литературных языков.. М., «Наука», 1976.

Долинин К. А. Стилистика французского языка. Л., «Просвещение», 1978.

Дридзо А. Д. Пуэрториканцы в США. — В кн.: Национальные процессы в США. М., «Наука», 1973.

Дэеис Дж. Э. Социология установки. — В кн.: Американская социология (Перспективы, проблемы, методы). М., «Прогресс», 1972.

Жирмунский В. М. Проблемы социальной дифференциации языков. — В кн.: Язык и общество. М., «Наука», 1968.

Жирмунский В. М. Марксизм и социальная лингвистика. — В кн.: Вопросы социальной лингвистики. Л., «Наука», 1969.

Жлуктенко Ю. О. Украшсько-англшсш мижмовш вщносини. Украшська-мова у США i Канадь  Khïb,  Вид-bo Кшв. ун-ту,  1964.

Звездкина Э. Ф. Критика методологических принципов изучения малых групп в буржуазной социальной психологии США. Автореф. канд. дис. М., 1968.

Земская Е. А. Русская разговорная речь: лингвистический анализ и проблемы-обучения. М., «Рус. язык», 1969.

Золотаревская И. А. Индейцы — коренное население США. — В кн.: На­циональные процессы в США. М., «Наука», 1973.

Иванова Т. П. Композиционно-смысловая и синтаксическая структура крат­кого газетного текста. Автореф. канд. дис. М., 1975.

Костомаров В. Г. Русский язык на газетной полосе. М., Изд-во МГУ, 1971.

Кречмар А. О понятийном аппарате социологической теории личности. — В кн.: Социальные исследования (Теория и методы). М., «Наука», 1970.

Крысин Л. П. Владение разными подсистемами языка как явление диглос­сии. — В кн.: Методы билипгвистических исследований (Тезисы докла­дов на симпозиуме).  М.,  Ин-т языкознания АН СССР,  1973.

Лихачев Д. С. Черты первобытного примитивизма воровской речи. — В кн.: Язык и мышление, вып.  III—IV, М.,  Изд-во АН СССР,  1935.

Любимова Т. Б. Понятие ценности в буржуазной социологии. — В кн.: Со­циальные исследования (Теория и методы). М., «Наука»,  1970.

Никольский Л. В. Изучение языковой ситуации как прикладная языковая дисциплина (К постановке вопроса). — В кн.: Историко-филологические исследования. М., «Наука», 1967.

Никольский Л. В. Синхронная социолингвистика (Теория и проблемы). М., «Наука», 1976.

Нитобург Э. Л. Негры США. — В кн.: Национальные процессы в США. М., «Наука»,  1973.

Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. М., «Наука», 1970.

Осипов Г. В. Теория и практика советской социологии. — В кн.: Социальные исследования. Теория и методы. М., «Наука», 1970.

Осипов Г. В. Теория и практика социологических исследований в СССР. М., «Наука», 1979.

Пажусис А. Фонетическая и морфологическая интеграция английских заим­ствований в литовском языке Северной Америки. Автореф. канд. дис. Вильнюс, 1971.

Парыгин Б. Д. Социальная психология как наука. Л., Изд-во ЛГУ, 1965.

Поливанов Е. Д. Избранные работы. Статьи по общему языкознанию. М., «Наука», 1968.

Розенцвейг В.  Ю.  Языковые контакты.  Л.,  «Наука»,  1972.

Разина Р. И. Социальная маркированность слова в современном английском языке. М., 1977.

Романовская Н. В. Экспрессивно окрашенные глаголы в газетном стиле современного английского языка. Автореф. канд. дис. М., 1974.

Русская разговорная речь. М., «Наука», 1973.

203              14*-


Русский язык по данным массового обследования. Опыт социально-лингви­стического изучения. М., «Наука», 1974.

Скворцов Л. И. Литературный язык, просторечие и жаргоны в их взаимодей­ствии. — В кн.: Литературная норма и просторечие. М., «Наука», 1977.

Скворцов Л. И. Теоретические основы культуры речи. М., «Наука», 1980.

Соловьева 3. В. Стилистическое использование иностилевой терминологиче­ской лексики в газетно-журнальной публицистике (на материале прессы Великобритании и США за 1973—1977 гг.). Автореф. канд. дис. М., 1977.

Социальная и функциональная дифференциация литературных языков. М., «Наука», 1977.

Степанов Г. В. Типология языковых состояний и ситуаций в странах роман­ской речи. М., «Наука», 1976.

Степанов Ю. С. Французская стилистика. М., «Высшая школа»,  1965.

Ступин Л. П. Проблема нормативности в истории английской и американ­ской лексикографии (XV—XX вв.). Автореф. докт. дис. Л.,  1979.

Судзиловский Г. А. К вопросу о «сленге» в английской военной лексике (спе­цифическая часть эмоционально окрашенного слоя военной лексики). Автореф. канд. дис. Калинин, 1954.

Судзиловский Г. А. Сленг — что это такое? (Английская просторечная воен« ная лексика). М., «Воениздат», 1973.

Тарасов Е. Ф. Билингвизм: социолингвистический аспект. — В кн.: Методы билингвистических исследований (Тезисы докладов на симпозиуме). М., Ин-т языкознания АН СССР, 1973.

Трибунская В. Н. Ономасиологические аспекты активного словообразования в общественно-политическом тексте (на материале современной амери­канской периодики). 'Автореф. канд. дис. М., 1980.

Усов В. Г. Социолингвистический анализ отбора и функционирования аме­риканизмов в языке британской прессы. Автореф. канд. дис. М., 1978.

Филин Ф. П. Литературный язык как историческая категория. — В кн.: Всесоюзная научная конференция по теоретическим вопросам языко­знания (Тезисы докладов и сообщений пленарных заседаний). М., Ин-т языкознания АН СССР, 1974.

Философская  энциклопедия,  т.   5.  М.,  «Сов.  энциклопедия»,   1970.

Философский словарь. М., 1972.

Фишер Дж. Л. Синтаксис и социальная структура. Трук и Понапе. — В кн.: Новое в лингвистике, вып. 7. Социолингвистика. М., «Прогресс», 1975.

Хомяков В. А. Введение в изучение сленга — основного компонента англий­ского просторечия. Вологда, 1971.

Хомяков В. А. Нестандартная лексика в структуре английского языка нацио­нального периода. Автореф. докт. дис. Л., 1980.

Хорошаева И. Ф. Мексиканцы США. — В кн.: Национальные процессы в США. М., «Наука», 1973.

Чернышев В. А. К проблеме языка-посредника. — В кн.: Язык и общество. М., «Наука», 1968.

Швейцер А. Д. Очерк современного английского языка в США. М., «Высшая школа», 1963.

Швейцер А. Д. Литературный английский язык в США и Англии. 1., «Выс­шая школа», 1971.

Швейцер А. Д. Перевод и лингвистика (Газетно-информационный и военно-публицистический перевод). М., Воениздат, 1973.

Швейцер А. Д. Современная социолингвистика (Теория, проблемы, методы). М., «Наука», 1976.

Швейцер А. Д., Никольский Л. Б. Введение в социолингвистику. М., «Высшая школа», 1978.

Щерба Л. В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языко­знании. — В кн.: Звегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в  очерках  и  извлечениях,  т.  2.  М.,  «Просвещение»,   1965.

Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., «Наука», 1974. Ярцева В. Н. Развитие национального литературного английского языка. М., «Наука», 1969.

204


Atwood E. В. A survey of verb forms in the Eastern United States. Ann Arbor, University of Michigan Press, 1953.

Atwood E. B. The regional vocabulary of Texas. Austin, University of Texas Press, 1962.

Bailey B. L. Toward a new perspective in Negro English dialectology. Ame­rican Speech, 1965, vol. 40.

Bailey C.-J. N. The integration of linguistic theory: internal reconstruction and comparative method in descriptive linguistics. In: Working Papers in  Linguistics,  2.  Honolulu.   University of Hawaii,  1969.

Barnhart C. L., Steinmetz S., Barnhart R. К. The Barnhurt Dictionary of New English 1963—1972. London, Longman, 1973.

Beale С L. Migration patterns of minorities in the United States. American Journal  of Agricultural  Economics,  Dec.  1973,  vol.   55,  N 5.

Bernstein B. Elaborated and restricted codes. Sociological Inquiry, 1966, vol. 36.

Berrey L. V., Van den Bark M. The American thesaurus of slang with supplement. New York, Growell, 1947.

Bishop M. Good usage, bad usage, and usage. The Heritage Illustrated Dic­tionary of the English Language. International edition. New York, Ameri­can Heritage, 1975.

Bloomfield L. Secondary and tertiary responses to language. Language, 1944, vol. 20.

Brier W. /., Heyn H. С. Writing for newspapers and news services. New York, Funk and Wagnalls, 1969.

Bryant M. Current American usage.  New York, Funk and Wagnalls, 1962.

Cassidy F. C. Dialect studies: regional and social. In: Current trends in lin­guistics, vol. 10, pt 1. The Hague, Mouton, 1973.

Cassidy F. G. et al. Dictionary of American regional English. Cambridge, Belk-nap Press, 1978.

Cazden C. B. The situation: a neglected source of social class differences in lan­guage  use. In:   Sociolinguistics.   Harmondsworth,   Penguin,   1972.

Crane L. B. The social stratification of /ai/ among white speakers in Tuscaloosa, Alabama. In: Papers in language variation. SAMLA-ADS collection. University, University of Alabama Press, 1977.

Diebold A. R. Incipient bilingualism. In: Language in culture and society. New York, Harper and Row, 1964.

Dillard J. L. Black English (Its history and usage in the United States). New York, Random House, 1972.

Dillard J. L. Lexicon of Black English. New York, Seabury Press, 1977.

Dillard J. L. General introduction. In: Perspectives on American English. The Hague, Mouton, 1980.

Dunlap H. W. Some methodological problems in recent investigations of 0 co­pula and invariant BE. In: Papers on language variation. SAMLA-ADS collection. University, University of Alabama Press, 1977.

Ellis A. J. On early English pronunciation, vol. 1—4. London, 1869—1889.

Ervin-Tripp S. M. Sociolinguistics. In: Advances in the sociology of lan­guage, vol. 1. The Hague, Mouton, 1971.

Fasold R. W. Tense and the form BE in Black English. Language, 1969, vol. 45.

Ferguson C. Language structure and language use. Stanford, Stanford Univer­sity Press, 1971.

Fishman J. A. Language loyalty in the United States. The Hague, Mouton, 1966.

Fishman J.  Sociolinguistics  (A brief introduction).  Rowley,  1971.

Fishman J. A. The sociology of language (An interdisciplinary social science approach to language in society).  Rowley,  Newbury  House,  1972.

Fishman J. A. Bilingual education, language planning and English. English World-wide. A Journal of yarieties of English, 1980, vol. 1, N 1.

Flexner S.B.I hear America talking (An illustrated treasury of American words    and phras3s). New York, Vaa Nostrand, 1976.

205


Francis W. N. The structure of American English. New York, Ronald Press, 1958.

Friedrich P. Social context and semantic feature: the Russian pronominal usage. In: Dicrections in sociolinguistics: the ethnography of communi­cation.  New York,  Holt,  Rinehart  and  Winston,  1972.

Fries С. С. American English grammar (The grammatical structure of present-day American English with special reference to social differences or class dialects). New York, Appleton, 1940.

Galperin I. R.  [Гальперин И. P.] Stylistics. Moscow, Higher School, 1971.

Garvín P. L. The standard language problem: concepts and methods. In: Lan­guage in culture and society: a reader in linguistics and anthropology. New York, Harper and Row, 1964.

Gonzales A.  E. The black border.  Columbia.  The State Co.,  1922.

Greenfield L. Situational measures of language use in relation to person, place-and topic among Puerto Rican bilinguals. In: Bilingualism in the barrio. New York, Yeshiva University, 1968.

Grimshaw A. D. Sociolinguistics. In: Advances in the sociology of language, vol. 1. The Hague, Mouton, 1971.

Gumperz J. J. Linguistics and social interaction in two communities. Ame­rican Anthropologist, 1964, vol. 66, N 6, pt 2. The ethnography of commu­nication.

Gumperz J. J. The social group as a primary unit of analysis in dialect study. In:  Social  dialects  and language learning.  Champaign,  NCTE,  1965.

Gumperz J. J. Language in social groups. Stanford, 1971.

Halliday M. A. K. Language as social semiotic. The social interpretation of lan­guage and meaning. London, Arnold, 1979.

Halliday M. A. K., Mclntosh A., Strevens P. The users and uses of language. In: Varieties of present-day English.  New York,   Macmillan,  1973.

Hankey C. T. A Colorado word geography. Publications of the American-Dialect Society, 34, 1960.

Haskovec S., First J. Introduction to news agency journalism. Prague, 10J, 1972.

Haugen E. The Norwegian language in America: a study in bilingual behaviour, vol. 1. The bilingual community; vol. 2. The American dialects of Norwe­gian.   Philadelphia,   University of Pennsylvania  Press,   1953.

Haugen E. The ecology of language. Stanford, Stanford University Press, 1972.

Havinghurst H. J. Urbanization and education in the United States. Inter­national Review of Education, 1967, vol. 13, N 4.

Hertzler J. 0. A sociology of language. New York, Random House, 1965.

Hook J. N., Mathews E. G. American grammar and usage. New York, Ronald Press, 1956.

Horwill H.  W. American variations. SPE Tract., Oxford,  1936,  N 45.

Hymes D. Foundations in sociolinguistics. An ethnographic approach. Phila­delphia, University of Pennsylvania Press, 1974.

foos M. The isolation of styles. In: Readings in the sociology of language-The Hague, Mouton, 1968.

Kloss H. Types of multilingual communities: discussion of ten variables. Explorations in sociolinguistics. International Journal of American Lin­guistics, 1967, vol. 33, N 24.

Krapp G. P. The English language in America, vol. 1—2. New York, 1925.

Kurath H. The origin of the dialectal differences in spoken American English. Modern Philology, 1928, vol. 25, N 4.

Kurath H. A word geography of the Eastern United States. Ann Arbor, Univer­sity of Michigan Press, 1949.

Kurath H. Area linguistics and the teaching of English. Language Learning, Ann Arbor, March 1961.

Kurath //., McDavid R. I. The pronunciation of English in the Eastern United States.  Ann Arbor,  University of Michigan  Press,  1961.

Kurath H. et al. The linguistic atlas of the Middle and South Atlantic states-Chicago, University of Chicago Press, 1979.

206


Labov W. Stages in the acquisition of Standard English. —Social dialects and language learning. Champaign, NCTE, 1964.

Labov W. The social stratification of English in New York City. Washington, Center for Applied Linguistics, 1966.

Labov W. The study of language in its social context. Advances in the socio­logy of language, vol. 1. The Hague, Mouton, 1971.

Labov W. Language in the inner city (Studies in the Black English vernacular). Philadelphia,   University  of  Pennsylvania  Press,   1972a.

Labov W. Sociolinguistic patterns. Philadelphia, University of Pennsylvania Press, 1972b.

Labov W. Where do grammars stop? In: 23rd annual round table. Monograph series on languages and linguistics. Washington, Center for Applied Lin­guistics, 1972c.

Labov W. Tho logic of nonstandard English. Varieties of present-day English. New York, Macmillan, 1973.

Laird C.  Language in America.  Englewood Cliffs, Prentice Hall,  1970.

Leonard S. A. Current English usage. Chicago, Inland Press,  1932.

Le vine L., Crockett H. J. Speech variation in a Piedmont community: postvoca-lic /r/. Explorations in Sociolinguistics. International Journal of Ame­rican Linguistics, 1967r, vol. 33, N 4.

Linguistic atlas of New England, vol. 1—3. Providence, Brown University Press, 1939—1943.

Linguistic atlas of the Upper Midwest, vol. 1—3. Minneapolis, University of Minnesota Press, 1973—1976.

Marckwardt A. H. American English.  New York,  Oxford Univ. Press, 1958.

Marckwardt A. H., Quirk R. A common language. British and American English. London, BBC, 1964

McDavid R. I. Postvocalic 1-х I in South Carolina: a social analysis. American Speech, 1948, vol. 23.

McDavid R. I. The dialects of American English. In: Francis W. N. The struc­ture  of American  English.   New  York,   Ronald  Press,   1958.

McDavid R. I. The position of the Charleston dialect. In: A various language (Perspectives on American dialects). New York, Holt, Rinehart and Win­ston, 1971.

McDavid R. I. The English language in the United States. In: Current trends in linguistics, vol. 10. The Hague, Mouton, 1973.

McDavid R. I. Varieties of American English. Stanford, Stanford University Press, 1980.

McDavid R. /., O'Cain R. Southern standards revisited. In: Papers in lan­guage variation.   University,  University of Alabama Press,   1977.

Mead G. H. Mind, self and society. Chicago, University of Chicago Press, 1934.

Mencken H. L. The American language (An inquiry into the development of English in the  United  States).  New York,  Knopf,  1957.

Morris W. Introduction. In: The Heritage Illustrated Dictionary of the  English  Language.  New York, McGraw-Hill,  1975.

Mueller R. K. Buzzwords. A guide to language of leadership. New York, Van-Nostrad, 1974.

Newman E. Strictly speaking (Will America be the death of English?). New York, Warner books, 1975.

Parslow R. L. The pronunciation of English in Boston, Massachusets: vowels and consonants. In: A various language. New York, Holt, Rinehart and Winston, 1971.

Partridge E. The world of words. An introduction to language in general and to English and American in particular. London, Routlege, 1948.

Partridge E. A dictionary of slang and unconventional English. London, Rout­lege, 1970.

Pei M. The American language in the early '70s. — In: The American language in the 1970s. Sacramento, Boyd and Fraser, 1974.

Pilch H. The rise of the American English vowel system. Word, 1955, vol. 11, N 1.

207


Riesel E., Schendels E. [Ризель Э., Шендельс Е.] Deutsche Stilistik. Moskau,. Verlag Hochschule, 1975.

Roña J. P. The social and cultural status of Guarani in Paraguay. In: So-ciolinguistics. The Hague, Mouton, 1966.

Ross A. S. Linguistic class indicators in present-day English. —Neuphilolo­gische Mitteilungen, 1954, vol. 55.

Sankoff G. Language use in multilingual societies: some alternative approa­ches. In: Sociolinguistics (Selected readings). Harmondsworth, Penguin,. 1972.

Sawyer J. B. Aloofness from Spanish influence in Texas" English. Word,. 1959, Aug. 19.

Sawyer J. B. Social aspects of bilingualism in San Antonio, Texas. In: Varieties of present-day English. New York, Macmillan, 1973.

Sellers L. Doing it in style (A manual for journalists, P. R. men and copyrigh­ters). Oxford, Pergamon Press, 1968.

Shores D. L. Black English and Black attitudes. Papers in language varia­tion. SAMLA-ADS collection. University, Univ. of Alabama Press, 1977.

Sledd J. Doublespeak: dialectology in the service of Big Brother. In: Va­rieties of present-day English. New York, Macmillan, 1973.

Soudek L. Structure of substandard words in British and American English-Bratislava, 1967.

Stephenson E. A. On defining Standard American English. In: Papers in lan­guage variation. SAMLA-ADS collection. University, University of Ala­bama Press, 1977.

Stewart W. A. Sociolinguistic factors in the history of American English dia­lects. Florida FL Reporter, 1967, vol. 5, N 2.

Svejcer A. B. Standard English in the United States and England. The Hague, Mouton, 1977.

Sweet H. New English grammar. Oxford, 1892.

The Heritage Illustrated Dictionary of the English Language. New York, McGraw-Hill, 1975.

The Random House Dictionary of the English Language. New York,  1968.

Träger G. L., Smith H. L. An outline of English structure. Studies in linguistics: occasional  papers,  3.   Norman,   Bettenburg Press,   1951.

Tucker G. R., Lambert W. E. White and Negro listeners' reactions to various American English dialects. Social Forces, 1969, vol. 47.

Turner L. Africanisms in the Gullah dialect. Chicago, University of Chicago-Press, 1949.

Turner L. Notes on the sounds and vocabulary of Gullah. In: A various lan­guage. Perspectives on American dialects. New York, Holt, Rinehart and Winston, 1975-

Varieties  in  present-day  English.   New York,  Macmillan,   1973.

Wentworth H. American dialect dictionary. New York, Crowell, 1944.

Wentworth H., Flexner S. B. Dictionary of American slang. 2nd supplemented edition. New York, Crowell, 1975.

Whitney W. D. Language and the study of language. London, 1870.

Whitehall H. The English language. Webster's New World Dictionary. Cle­veland, New World, 1959.

Williamson J. A look at Black English. Crisis, August 1971, vol. 78.

Wolfram W. A sociolinguistic description of Detroit Negro speech. Washington, Center for Applied Linguistics, 1969.

Wolfram W., Christian D. Appalachian English. Arlington, Center for Applied Linguistics, 1976.

Wolfram W., Fasold R. W. The study of social dialects in American English. Englewood Cliffs, Prentice Hall, 1974.

Wood G. Dialect contours in the Southern states. In: Papers in language variation. SAMLA-ADS collection. University, University of Alabama Press, 1977.

Wunderlich D. Zum Status der Soziolinguistik. In: Aspekte der Soziolin-guistik. Frankfurt a. M., Athenäum, 1971.


Summary

The social differentiation of language is inseparably linked with the social differentiation of society. In examining relationships between them it is import­ant - not to lose sight of any facets or aspects of social structure, to distinguish between its primary (class) and secondary (intra-class, intermediate and bor­derline) levels and between its three aspects (functional, organizational and orientational).

Structural heterogeneity of the social differentiation of language as a reflex of the social heterogeneity of societal structure was recognized by the founders of Soviet linguistics. Yet in some of their early writings there was a trend to attribute linguistic facts directly to class structure. It became clear later on that the impact of social factors on language is not confined to linguistic reflexes of class structure and should be examined with due regard for the mediat­ing role of all class-derived elementssocial groups, strata, occupational, cultural and other groups, including primary units (small groups).

At thesame time, Soviet sociolinguists cannot accept the orientation of some Western sociolinguists towards a small group alone, viewed as a microcosm of the entire society. Microsociological analysis of language can supplement its macrosociological analysis but cannot replace it. The determining influence of society upon language is a resultant of both microsociological and macro-sociological factors with the primacy of the latter over the former.

A break should be made with the firmly established tradition to attribute one-to-one (isomorphic) relations to elements of linguistic and social structures. The arguments, put forward by A. D. Grimshaw, J. L. Fisher and B. Bernstein in support of this view, do not appear tenable. Yet the structures of societal and linguistic differentiation do exhibit certain albeit non-isomorphic links. Underlying these links are the determining influence of society on lan­guage and the active role of language in forming social structures. Hence certain similarity rather than isomorphism between them. |

Both structures are multidimensional. Thus the social differentiation of language is characterized by two planes of socially conditioned variability stratificational, linked with societal structure, and situational, linked with the social coatext of language use.

The primary cells of stratificational analysis are linguistic communities ranging from small groups to nations. The community's linguistic resources form a single socioeommunicative system, homogeneous in case of monolingua-lism and heterogeneous in cases of bilingualism and diglossia. In both cases it is a totality of sub-systems (languages, dialects, koines, argots, functional styles, etc.) in functional complemenatation to one another.

209


Systemic relations between sociocommunicative system components are de­termined by social relations, underlying the societal structure. There is a certain-dependence between their social hierarchy and their functional range. Sociocom­municative systems differ not only in the structure of their social matrix but also-in the specific idioms filling its slots.

Situational variability may be expressed in the relative frequency of social markers or in code switching. It is linked with stratificational variability for so­cial strata may differ in the realization of the same situational variability pattern (cf. W. Labov). Social status which alongside role relationships and set­ting is one of the determinants of situational variability serves as a link between situational and stratificational variability.

A communicative sphere, a generic concept in relation to a specific speech situation, introduces into the structure of language differentiation one more-dimension, related to the horizontal differentiation of society (i. e. according to spheres of social activity). Its linguistic correlates are functional styles whose nomenclature varies from language to language. Functional style patterns in a monolingual society are similar to language distribution patterns in a bi­lingual one.

As distinct from a functional style, related to a communicative sphere, a contextual style (W. Labov's term, equivalent to tenor in M. A. K. Halli-day's terminology) is linked directly to a social situation with its constituent structure of role relationships and is based on at least three levels (formal, neu­tral, informal).

Another dimension of the social differentiation of language is sociopsycho-logical, based on the use of such categories as social attitude and value orienta­tion. These are either related to the extralinguistic referents of linguistic units, underlying their connotation, or to language, dialects, argots, etc., based on atti­tudes to their users.

In other words, an analysis of the social differentiation of language has two aspects objective, based on a study of linguistic markers of stratificatio­nal and situational variability, and subjective, based on a study of their socio-psychological correlates.

Sociolinguistic variables, basic operational units of such analysis, range from linguistic units and their variants to entire linguistic system. Their infor­mational content is based on social symbolism. One-to-many relations between sociolinguistic variables and corresponding social categories reflect the asym­metry of the plane of expression and the plane of content.

The sociocommunicative system is also a key concept in a study of linguistic situations. A systemic character of a linguistic situation is expressed in the so-ciofunctional distribution of its components and in their hierarchic ordering. A linguistic situation is essentially a pattern of sociofunctional distribution and hierarchy of sociocommunicative systems and sub-systems, functioning in a politico-administrative or cultural area, as well as of social attitudes-to them.

Endoglossic and exoglossic, balanced and unbalanced situations (L. B. Ni-kol'skij) may be analyzed both semasiologically and onomasiologically (G. V. Stepanov). The typology of linguistic situations may be based on such parameters as the social status of a language, its social functions, including

210


symbolic ones unifying, separatist and prestigious (P. Garvin), use of an alphabet, elaboration and codification of norms.

Of vital significance are the sopial trends affecting the situation as well as the totality of linguistic, cultural, historic, demographic, geographic and sociopolitical factors moulding it. The nation's language policy is one of the major determinants of a linguistic situation.

The exoglossic situation in the USA is unbalanced, the balance being tipped in favour of American English, one of its components. Minorities' languages are, on the whole, in a state of decline with their domain continuously shrinking. They are used for the most part in strictly limited or marginal areas (home, «church, parpchial school, local press). Their subordinated status is manifested in interference from English and their replacement within 2—3 generations.

Yet the overall trend towards a reduction of non-English language use is realized in a non-uniform manner and may vary depending on sociocultural conditions, immigration dynamics, the degree of ethnic self-awareness, etc. There are instances of growing resistance among some minority groups to lin­guistic assimilation.

The dominant status of English finds its expression in its high prestige as opposed to the low prestige of such hybrid immigrant languages as Finglish, Tex-Mex and Spanglish. Linguistic assimilation is part of the overall assimila­tion' process, brought about primarily by socioeconomic factors. An important role in this respect is played by the US establishment's language policy with its traditional orientation towards Anglo-Saxon culture and discrimination against minority groups. This policy is manifested, among other things, in the undivided sway of English in the education system, essentially unaffected by the passage of the Bilingual Education Act.

The exoglossic situation is influenced by the geographic and social mobility of the immigrant population, its settlement patterns and urbanization. Also relevant are some characteristics of the languages in contact with English, their dialect variation and standardization. The structure of exoglossic relations reveals some reflexes of societal differentiation both according to the levels of social hierarchy (vertical) and to spheres of social activity (horizontal).

The endoglossic situation is in a sense isomorphic to the exoglossic situation with Standard American English playing a role similar to English in the exoglos­sic situation and dominating over territorial and social dialects. Hence the endo­glossic situation is also unbalanced.

American English shows a lesser degree of dialect variation than British English. This is due to some historical factors (the existence of Standard Eng­lish by the time the settlement of America began, internal migrations of the po­pulation, its high mobility, the prestigious status of Standard British English retained over a long period).

The formation of an American standard was characterized by a polycentric pattern due to the influence of settlement centres along the Atlantic seaboard. The survivals of this pattern make themselves felt particularly in pronunciation whereas in morphology, syntax and in the lexicon the unifying role of the written standard produced tangible results.

Standard American English is a heterogeneous sociocommunicative system where all structural slots are filled by the national standard except the phono­logical level represented by a series of regional koines.

211


At present, the cumulative effect of migration, urbanization, education and mass media leads to a considerable expansion of the Midwestern regional koine. It looks as if an acentric pattern of a pronunciation standard were being formed, oriented towards the Midwestern pronunciation type as the one most widely used and most neutral in terms of its local markedness.

The interaction of the various components of the endoglossic situation re­sults in different ways of the diffusion of innovations through the social conti­nuum: from top to bottom, from bottom to top and from the middle of the social pyramid both to its base and to its apex.

Non-isomorphism of linguistic and social structures is manifested, among-other things, in the lack, of one-to-one relations between certain components of the endoglossic situation and various elements of sociocultural system. This may be illustrated by Black English, formed at the intersection of the social and ethnic dimensions. This dialect of the poor sections of the Black population has lost its territorial determinateness as a result of migrations. The social di­mension cuts across the spatial one in territorial dialects which have now become socioterritorial.

The subjective aspect of the endoglossic situation is based on the transfe­rence of stereotypes, associated with certain communities, to their dialects. Predictably, it is characterized, as a rule, by positive attitudes to one's own dialect, negative attitudes to other dialects and a high prestige of the stan-dard variety. The endoglossic situation reflects an interplay of both divergent and convergent trends. As a result, forms of social differentiation may vary while its essence remains unchanged as an indicator of   social stratification.

The status of Standard American English is still the subject of heated de­bates between purists and advocates of 'permissiveness' in language. Yet the objective existence of Standard American English can hardly be questio­ned. Its high social prestige, however, does not rule out some negative attitudes due to a 'transposition of values', a metonymic transference to Standard Ameri­can English of attitudes to some of its users.

Standard American English displays all the features of a literary-standard it   is    polyfunctional,    supradialectal,   elaborated   and  codified.

Among the records of American English, Webster's Third New International was the one that provoked the most violent confrontation between purists and 'permissivists'. These two conflicting trends, however, have something in common: both tend to hypostatize some of the features of Standard American English its standardization, on the one hand, and its variation, on the other. Both exaggerate the role of the subjective factor in the development and exi­stence of a standard variety.

Migrations, geographic and social mobility, the development of public education and mass media expand the social base of Standard American English, neutralize some optional oppositions and render it permeable for substandard varieties.

Standard American English is far from homogeneous. It exhibits some spa­tial, temporal and social variation. Its spatial variation is most strikingly manifested in its phonology as well as in the lexicon. One of the indicators of its temporal variation is the gradual absorption of items from substandard varieties. Its social variation is both stratificational and situational. As distinct

212


from British English with its more sharply defined stratification (U and non-U), the stratification of Standard American English is more gradual, based in most cases on quantitative rather than qualitative indicators. One of the promising avenues of exploring the situational variability of Standard American English is its onomasiological analysis, based on a search for the linguistic correlates of situational parameters.

The key concept in studying stylistic variation is that of a functional style, isolated on the basis of a class of sociocommunicative situations (communicative sphere), relevant to a given society, and a set of linguistic features whose confi­guration is specific to language use in this sphere. Each functional style is cha­racterized by three levels: the upper level (macrosystem), the intermediate level (substyles or genres) and lower level (text variety Textsorte). Thus in the USA the mass media style is subdivided into genres, such as newspaper, magazine, radio and TV, each with its own specific text varieties as, for instance, editorial, news item, political column in a newspaper.

One of the specific features of mass media is their instantaneous response to events. It is no coincidence that mass media are among the first to pick up neo-logisms and to propagate them. Frequently they produce neologisms of their own, including nonce-words. This leads sometimes to overproduction of new coinages, duplicating each other. A salient feature of media neologisms is the use of proto­types to form a series of analogous coinages (cf. such prototypes as sputnik, missile gap, etc.). The standardization of media language and the high speed of its functioning result in a wide use of clichés, many of them short-lived. Clichés are widely used to form stereotypes. Also standardized is the structure of some text varieties as, for instance, the news item, especially the 'lead'. Some periodicals have a standardized style of their own (e. g. Time style).

The manifestation of the expressive function in news media may vary de­pending on the text variety from its explication in an editorial to implication in a seemingly neutral news item. Constraints on editorializing in a news item do not prevent newsmen from implicitly expressing their attitudes (S. Haskovec, J. First). Particularly significant in this respect is the choice of indirectly eva­luative vocabulary. Expressive elements in the text may serve both ideological and commercial purposes. This may be illustrated by the word play (rhyme, alliteration, puns, ironic paraphrases) in headlines.

Typical of mass media is also differential orientation towards different categories of receptors (cf. the style of the New York Times and the Daily News). The choice of linguistic resources in news media is also functionally dependent on the topic and the role relationships implied in a given communicative event. The media seem to simulate the speech behaviour of an individual, selecting: a linguistic code depending on the parameters of a social situation.

The media provide a channel for the assimilation by Standard American English of lexical items from specialized sub-languages. This process is mani­fested, among other things, in the despecialization of scientific and technical terms and especially in their metaphoric use. The media also popularize 'buzz­words' (quasi-terms used by professional groups as a 'status symbol') thereby contributing to pseudo-intellectualization of mass culture.

The formation of socioterritorial and socioethnic dialects reflects a trend towards the socialization of dialects. Social differentiation of American English takes precedence over other forms of differentiation.

213


The study of American dialects has long been dominated by traditions of American dialectology whose major project has been The Linguistic Atlas of the United States. A survey of the data published so far pinpoints the problems involved in identifying dialect areas on the basis of specific features. There is a considerable overlap of features in different dialects. What appears to be dis­tinctive in this connection is not so much the features themselves as their con­figuration. Somewhat promising seems to be their interpretation in terms of implicational rules. Some of the weaknesses of implicational scaling (its overemphasis on continuity at the expense of discreteness) may be to some extent compensated for by the use of W. Labov's variable rules. It is doubtful, however, that variable rules actually reflect the speaker's communicative com­petence.  What is more, their predictive value is somewhat  limited.

Among dialect markers distinction should be drawn between those specific to a dialect, to a dialect group and to several adjacent dialect areas. Their social status is also dissimilar with the dialect markers of a single dialect being more common among elderly and less educated informants. It seems appropriate therefore to distinguish these three types of forms as dialect proper, interdialect and regional koine. Contact convergence of socioterritorial dialects leads to the erosion of some of their primary features as well as to the expansion of other features beyond their original areas.

No distinction is drawn in American dialectology between dialect, on the one hand, and what is known in Russian dialectology as 'prostorecie' (i. e. territorially neutral nationwide variety of substandard speech). As a result of dialect erosion and under the impact of migration and urbanization 'prosto­recie' is increasingly becoming the dominant speech style of both urban and rural lower social groups.

Dialect, interdialect, koine and 'prostorecie' markers are for the most part either archaisms, retained as a result of resistance to the innovations of Standard American English, or innovations, not affecting the standard variety with its somewhat conservative codified norm. In terms of sociolinguistics they are all stratificational variables, some of them also showing situational variability.

Black English is a representative specimen of a socioethnic dialect. The po­pular theory attributing nearly all its distinctive features to the substratum of a 'plantation Creole' does not appear tenable not only because the same or si­milar features are found in other English dialects but.also because the existence of such a general Creole is highly questionable and, what is more, the retention of such a substratum for centuries is at variance with the well-established pattern of a relatively rapid suppression of immigrant languages by English. What distinguishes Black English from other English dialects is not a deep structure of its own and not even a set of unique features but, as in the case of other dia­lects, a specific combination of features.

Black English is monofunctional, confined practically to everyday in-group communication alone. Most of its distinctive elements are found in the lexicon but there are also some in grammar and in phonology, partly archaic and partly innovative. Some of its features reveal implicational links (W. Wolfram, R. W. Fasold). Situational and stratificational constraints on their use have been demonstrated with the aid of variable rules (W. Labov). Another important factor involved in their occurrence is age gradation (orientation towards Black English is more consistent at a younger age).

214


Black English does not exist in a vacuum. The process of borrowing testifies to its interaction with other dialects, territorial and social. Attitudes to Black English are by no means uniform even among the Blacks, showing some depen­dence on age and social status.

Social dialects in the USA are represented by occupational and in-group' jargons and underworld argots. In English and American lexicography they are all grouped under the blanket term 'slang' (cf. the dictionaries of American slang of L. V. Berrey and M. Van den Bark, H. Wentworth and S. B. Flexner). Traditionally slang is divided into 'special' and 'general'.

Military slang, the occupational jargon of the military, is one of the compo­nents of special slang. Many of its elements are emotive equivalents of official military terms. Some of them are unique designations of military realia without any parallels in Standard English. Frequently they parody official military ter­minology or subject it to humorous deformation. Military slang humorously deciphers official abbreviations and coins abbreviations of its own. It borrows from other jargons and is a source of numerous borrowings in general and special slang. Its items are subject to rapid ageing and replacement by new coinages.

Special slang also includes in-group jargons, such as teenage and student slang, one of the most powerful sources of slang innovations penetrating into general slang and Standard Colloquial English. The flow of neologisms coming from these groups reflects their   changing attitudes and value orientation.

There seems to be no rigid boundary between occupational and in-group jargons, on the one hand, and underworld argots, on the other. The cryptic character attributed to argots is essentially an 'etic' misconception. They per­form the same unifying and separatist functions as other components of special slang. Their items are no more 'coded' than those of occupational and in-group jargons. This is demonstrated by close interaction among them.

The basic distinctive feature of general slang is its despecialization as well as its existence in the situational dimension alone as distinct from special slang whose units are both stratificational and situational variables. The connotation of special slang units frequently reflects in-group and out-group attitudes while general slang units reflect merely situational parameters. Both general and special slang units widely use metaphoric transference with an underlying trend toward degradation rather than elevation. Another specific feature of slang is its 'reverse morality', reflecting opposition to accepted moral tenets (S. B. Flexner). A long-established tradition of the literary use of slang is one of the salient features of American English.

The unbalanced exoglossic and endoglossic situations are manifested, among other things, in the patterns of bilingualism and diglossia. Chicano bilingualism and Black English—Standard English diglossia exhibit a number of significant parallels including the mechanism of situational and metaphoric switching. The sociological and sociopsychological variables governing this mechanism reflects, in the final analysis, the marginal status of these bilingual and diglossic groups vis-a-vis the dominant groups and their culture.     The structure of dialect and language relations reflects also the interplay of stratificational and situational variability, of social, ethnic and territorial differentiation of language with social differentiation playing the leading role and lack of stability of the linguistic situation as a whole due to urbanization,, migration and other sociodemographic trends.


Оглавление

Введение                            3

Глава    I. Теоретические проблемы социальной дифференциации

языка                                 5

Глава   II. Языковая ситуация в Соединенных Штатах  Америки              30

Теория языковой ситуации                            30

Экзоглоссная языковая ситуация                            36

Эндоглоссная языковая ситуация                            54

Глава III. Литературный английский язык в США                            78

Статус американского варианта литературного английского языка              78

Вариативность литературного английского языка в США    ...              99

Территориальная, временная и социальная вариативность   ...              99

Жанрово-стилистическая вариативность                            107

Глава IV. Диалекты американского варианта английского языка              133

Социально-территориальные диалекты                            134

Социально-этнический диалект Black English                            152

Социальные диалекты                                 167

Глава   V. Билингвизм и диглоссия                            184

Литература                            202

Summary                            209

Александр Давидович Швейцер Социальная   дифференциация  английского языка в   США

Утверждено к печати Институтом языкознания АН СССР

Редактор издательства В. С. Матюхина   Художник Е. Н. Волков

Художественный редактор М. В. Версоцкая Технический редактор Т. С. Жарикова

Корректоры К. П. Лосева, Н. А. Несиеева

ИБ  № 26730

Сдано в набор 01.09.82.   Подписано к печати 30.03.83.   Формат 60ХЭО'Л«. Бумага для   глубокой печати.   Гарнитура   обыкновенная.    Печать    высокая. Усл. печ. л. 13,5.   Усл. кр. отт. 13,7.  Уч.-изд. л. 15,8.   Тираж 2400 экз. Тип. зак. 1965. Цена 1 р. 60 к.

Издательство «Наука»  117864, ГСП-7, Москва, В-485,   Профсоюзная ул., 90

Ордена Трудового Красного Знамени  Первая типография издательства «Наука»

199034, Ленинград, В-34, 9 линия, 12

Информация о работе Социальная дифференциация английского языка в США