Софизм, как особая форма постановки проблемы

Софисты придавали исключительное значение человеческому слову и первыми подчеркнули и показали на деле его силу. «Слово есть великий властелин, который, обладая весьма малым и совершенно незаметным телом, совершает чудеснейшие дела». Вопрос о «силе слова», поднятый софистами,– это, выражаясь словами Аристотеля, вопрос о «принудительной силе наших речей», то есть в конечном счете вопрос о природе логической необходимости, связывающей вывод умозаключения с его посылками.

Язык, ранее являвшийся как бы незаметным стеклом, через которое рассматривается мир, со времени софистов стал непрозрачным. Чтобы сделать его таким и тем самым превратить его в объект самостоятельного исследования, необходимо было дерзко и грубо обращаться с устоявшимися и инстинктивными правилами его употребления. Превращение языка в серьезный предмет особого анализа было первым шагом в направлении создания науки логики.

Важным является также типичное для софистов формальное отношение к языку, отрыв мысли от объекта, а значит, и от поглощающего все внимание вопроса о соответствии ее этому объекту, замыкание мысли, потерявшей интерес к действительности, в слове. Как раз на этом пути по преимуществу структурного восприятия языка и отвлечения от выражаемого им содержания могло возникнуть представление о логической форме мысли как способе связи частей ее конкретного содержания. «...О чем бы ни шла речь,– говорит о софистах Платон, – об истинном или ложном, они опровергали все совершенно одинаково». Со всех, пожалуй, точек зрения такое поведение предосудительно, кроме одной. Выявление логической формы требует как раз полного отвлечения от конкретного содержания и, таким образом, от вопроса об истине. В идее аргументации с равной силой «за» и «против» любого положения, идее, проводимой сознательно и последовательно, можно усматривать зародыш основного принципа формальной логики: правильность рассуждения зависит только от его формы и ни от чего иного. Она не зависит, в частности, от существования обсуждаемого объекта или несуществования, от его ценности или никчемности и т. д. Она не зависит и от истинностных значений входящих в рассуждение утверждений – эта мысль смутно просматривается как будто за вольным обращением софистов с истиной и ложью.

Наконец, софистами даны многие образцы правильных, а гораздо чаще неправильных умозаключений, в которых логическая форма почти предельно обнажена. Нередко это достигается нарочитым, шокирующим пренебрежением к содержанию входящих в эти умозаключения высказываний. Софизмы как образцы неправильных умозаключений, вызывающих резкую эмоциональную реакцию, прямо-таки вынуждают размышлять над такой общей теорией умозаключения, которая позволила бы разделаться с этими хитрыми уловками раз и навсегда.

Таким образом, софизмы древних, сформулированные еще в тот период, когда не было даже намеков на теорию правильного рассуждения, в большинстве своем прямо ставят проблему ее построения. «Прямо» в той мере, в какой это вообще возможно для софистического способа постановки проблем. Именно с софистов началось изучение доказательства и опровержения, и в этом смысле они явились прямыми предшественниками Аристотеля.

Суждения Аристотеля о софизмах до сих пор нередко принимаются за истину в последней инстанции. Однако его анализ софизмов, великолепный, конечно, для своего времени, с современной точки зрения весьма неглубок. Мысль Аристотеля направлена прежде всего на выявление ошибки в критикуемом софистическом рассуждении, но отнюдь не на вскрытие тех проблем, которые стоят за софизмом. Не видя их, Аристотель считал софизмы простым и прямолинейным обманом, исчезающим сразу же после того, как раскрыта их логическая некорректность. Кроме того, сам анализ логической правильности софизмов, даваемый Аристотелем, как правило, неудовлетворителен. Чаще всего формально-логическое обсуждение софизмов как умозаключений подменяется ссылками на самые разнородные и меняющиеся от софизма к софизму соображения. Аристотелю в этом случае присуща та черта, которую Гегель считал характерной особенностью всякой софистики вообще – склонность к «рассуждательству»[12]. Работа «О софистических опровержениях» была написана Аристотелем до «Аналитик», то есть до построения первой строгой теории логической правильности. Этим и объясняется, по всей вероятности, то, что даже с собственно логической точки зрения данный им анализ софизмов поверхностен.

Чаще всего анализ софизма не может быть завершен раскрытием логической или фактической ошибки, допущенной в нем. Это как раз самая простая часть дела. Сложнее уяснить проблемы, стоящие за софизмом, и тем самым раскрыть источник недоумения и беспокойства, вызываемого им, и объяснить, что придавало ему долгое время видимость убедительного рассуждения.

В работах по методологии науки, и в частности в тех, которые посвящены специально научным проблемам, общим местом является положение, что всякое исследование начинается с постановки проблемы. Последовательность «проблема – исследование – решение» считается приложимой ко всем стадиям развития научных теорий. Хорошая, то есть ясная и отчетливая, формулировка задачи рассматривается как непременное условие успеха предстоящего исследования.

Все это верно, но лишь применительно к развитым научным теориям. Используя терминологию Т.Куна, можно сказать, что в «нормальной», или «стандартной», науке, имеющей ясную парадигму, исследование действительно начинается с выдвижения проблем. Однако в допарадигмальных теориях дело обстоит иначе. Проблемы осознаются здесь тем или подобным ему способом, каким в античности поднимались первые проблемы, касающиеся языка и логики. На первом этапе развития некоторой области знания, когда нет еще связной, единой и принятой большинством исследователей теории, развитой в деталях и твердой в своем ядре, проблемы ставятся по преимуществу в расчете на будущую теорию и являются столь же расплывчатыми и неопределенными, как и те теоретические сведения и построения, в рамках которых они возникают.

Будучи интеллектуальными уловками или подвохами, все софизмы разоблачимы, только в некоторых из них логическая ошибка в виде нарушения закона тождества лежит на поверхности и поэтому, как правило, почти сразу заметна. Такие софизмы разоблачить не трудно. Однако встречаются софизмы, в которых подвох спрятан достаточно глубоко, хорошо замаскирован, в силу чего нужно постараться, чтобы его обнаружить.

Пример № 1 несложного софизма: 3 и 4 – это два разных числа, 3 и 4 – это 7, следовательно, 7 – это два разных числа. В данном внешне правильном и убедительном рассуждении смешиваются или отождествляются различные, нетождественные вещи: простое перечисление чисел (первая часть рассуждения) и математическая операция сложения (вторая часть рассуждения); между первым и вторым нельзя поставить знак равенства, нарушение закона тождества.

Пример № 2 простого софизма: два раза по два (то есть дважды два) будет не четыре, а три. Возьмем спичку и сломаем ее пополам. Это один раз два. Затем возьмем одну из половинок и сломаем ее пополам. Это второй раз два. В результате получилось три части исходной спички. Таким образом, два раза по два будет не четыре, а три. В этом рассуждении смешиваются различные вещи, отождествляется нетождественное: операция умножения на два и операция деления на два – одно неявно подменяется другим, в результате чего достигается эффект внешней правильности и убедительности предложенного «доказательства».

Пример № 3 одного из древних софизмов, приписываемый Эвбулиду: Что ты не терял, то имеешь. Рога ты не терял. Значит, у тебя рога. Здесь маскируется двусмысленность большей посылки. Если она мыслится универсальной: «Всё, что ты не терял…», то вывод логически безупречен, но неинтересен, поскольку очевидно, что большая посылка ложна; если же она мыслится частной, то заключение не следует логически.

Используя софизмы можно также создать какой-нибудь комический эффект, используя нарушение закона тождества.

Пример № 4: Н.В. Гоголь в поэме «Мертвые души», описывая помещика Ноздрева, говорит, что тот был историческим человеком, потому что где бы  он ни появлялся, с ним обязательно случалась какая-нибудь история.

Пример № 5: Не стой где попало, а то еще попадет.

Пример № 6: -Я сломал руку в двух местах.

                      -Больше не попадай в эти места.

В примерах № 4,5,6 используется один и тот же прием: в одинаковых словах смешиваются различные значения, ситуации, темы, одна из которых не равна другой, то есть нарушается закон тождества.[13]

2.2. Софизм, как особая форма постановки проблем

Отличительной особенностью софизма является его двойственность, наличие внешнего и внутреннего содержания. В этом он подобен символу и притче. Внешне софизм говорит о хорошо известных вещах, причем изложение обычно строится так, чтобы внешне он не привлекал самостоятельного внимания и, так или иначе, намекал на иное, лежащее в глубине содержание. Последнее, как правило, неясно и многозначно. Оно содержит в неразвернутом виде, как бы в зародыше, проблему, которая не может быть однозначно сформулирована до тех пор, пока софизм не помещен в достаточно широкий и глубокий контекст. Только в нем она обнаруживается в сравнительно отчетливой форме. С изменением контекста и рассмотрением софизма под углом зрения иного теоретического построения может оказаться, что в том же самом софизме была скрыта совершенно иная проблема. Например, проблемы, связывавшиеся с софизмом «лжец», радикально менялись в зависимости от того, рассматривался ли он как пример двусмысленности или же как выражение, внешне представляющееся осмысленным, но по своей сути бессмысленное, или же как образец смешения языка и метаязыка, или же, наконец, как типичный пример неверного употребления эгоцентрических выражений. Нет оснований быть уверенным, что в рамках иных теоретических рассмотрений с этим софизмом не окажутся связанными другие проблемы.

Источник кажущейся убедительности софизмов чаще всего не столько в том, что имеющиеся в них логические ошибки являются весьма тонкими, сколько в том, что сквозь эти, чаще всего грубые ошибки сквозят сложные, неясные, но вместе с тем реальные проблемы. В русских сказках нередок мотив крайне неопределенного задания: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Как ни странно, но герой, отправляясь «неизвестно куда», попадает как раз туда, куда требуется, и, отыскивая «неизвестно что», находит именно то, что нужно. Задача, которую ставит софизм, подобна этому заданию, хотя и является несколько более определенной.

Имеются, таким образом, два разных способа постановки проблем: эксплицитный и имплицитный. В случае первого проблема формулируется в виде вопросительного предложения. При втором она предстает как некая констатация. Попытка перевести неявную формулировку в открытый вопрос дает в разных контекстах разные результаты, и никогда нет полной уверенности в адекватности принятого «перевода».

Софизм не является, конечно, единственной характерной для античности формой имплицитной постановки проблем. Античное мышление широко использует и другую такую форму – антиномию. Две дошедшие до нас речи Горгия – «Похвала Елене» и «Защита Паламеда» – являются прекрасными образцами софистической аргументации и софистической постановки проблем. Сочинение Горгия «О не-сущем, или о природе» – хороший пример антиномической постановки проблем.

Рассуждение Горгия о несуществующем разворачивается своеобразно. Сначала доказывается категорическое утверждение, что ничего не существует. Как только доказательство завершается, делается как бы шаг назад и предполагается, что нечто все-таки существует. Из этого допущения выводится, что существующее непостижимо для человека. Еще раз делается шаг назад и предполагается, вопреки, казалось бы, уже доказанному, что существующее все-таки постижимо. Из последнего допущения выводится, что постижимое невыразимо и необъяснимо для другого.

Какие проблемы стоят за этим необычным рассуждением? На какие вопросы нужно ответить, чтобы разрешить достаточно четко фиксируемое в нем противоречие? Однозначно на это ответить невозможно.

Гегель видел в утверждении Горгия о непознаваемости сущего полемику против наивного убеждения в реальности всего того, что дано ощущению и мышлению. Аргументацию Горгия в пользу невыразимости знания и необъяснимости его для другого Гегель сближал с кантовским доказательством непознаваемости вещей в себе.

«Специфика учения Горгия, не замеченная Гегелем, – пишет А.С.Богомолов, – состоит в том, что он поставил проблемы, связанные с выражением сущего в слове. Тем самым он поднял огромный комплекс вопросов соотношения языка и действительности. Ныне они объединяются в проблему значения».

За рассуждением Горгия можно увидеть и другие проблемы. Какие именно – в данном случае не принципиально. Важно, что они есть. Они многообразны, не связаны однозначно с этим рассуждением и меняются с изменением того контекста, в котором оно рассматривается.

Антиномическая постановка проблем, характерная для античного мышления, встречается и во всех последующих стилях теоретизирования. Первый этап развития теорий, период кристаллизации основных их принципов и вычленения из эмпирически данного устойчивых «фактов», как правило, сопровождается формулировкой проблем в виде явных или завуалированных антиномий. Прием, типичный для первой стадии эволюции теоретического мышления, на последующих стадиях постоянно повторяется в ситуациях, когда мышление только начинает осваиваться с новым кругом объектов и тем.

Интересно отметить, что софизмы, апории и антиномии использовались для имплицитной постановки проблем не только в древнегреческой, но и в древнекитайской философии. В частности, «софисты Поднебесной» находили удовольствие в таких, например, изречениях: «В яйце есть перья.–...Черепаха длиннее змеи. – ...Колесо не касается земли.–...Тень летящей птицы никогда не движется.– В стремительном полете наконечника стрелы есть мгновение, когда он не движется и не стоит на месте.–...У осиротевшего жеребенка никогда не было матери.– Если от палки длиною один чи ежедневно отрезать половину, то даже через десять тысяч поколений не истощится ее длина».