Джеймс У. Поток сознания

устойчивые формы сменяются другими, которых мы не узнали бы,

вновь увидев их. Точно так же и в мозгу распределение нервных

процессов выражается то в форме относительно долгих напряжений,

то в форме быстро переходящих изменений. Но если сознание

соответствует распределению нервных процессов, то почему же оно

должно прекращаться, несмотря на безостановочную деятельность

мозга, и почему, в то время как медленно совершающиеся изменения

в мозгу вызывают известного рода сознательные процессы, быстрые

изменения не могут сопровождаться особой, соответствующей им

душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан с психическими обертонами. Есть

еще другие, не поддающиеся названию перемены в сознании, так же

важные, как и переходные состояния сознания, и так же вполне

сознательные. На примерах всего легче понять, что я здесь имею в

виду.

Предположим, три лица одно за другим крикнули вам: "Ждите!",

"Слушайте!", "Смотрите!". Наше сознание в данном случае

подвергается трем совершенно различным состояниям ожидания,

хотя ни в одном из воздействий перед ним не находится никакого

определенного объекта. По всей вероятности, никто в данном случае

не станет отрицать существования в себе особенного душевного

состояния, чувства предполагаемого направления, по которому

должно возникнуть впечатление, хотя еще не обнаружилось никаких

признаков появления последнего. Для таких психических состояний

мы не имеем других названий, кроме "жди", "слушай" и "смотри".

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя.

Припоминание - это своеобразный процесс сознания. В нем есть как

бы ощущение некоего пробела, и пробел этот ощущается весьма

активным образом. Перед нами как бы возникает нечто, намекающее

на забытое имя, нечто, что манит нас в известном направлении,

заставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и вынуждая, в

конце концов, отказаться от тщетных попыток припомнить забытое

имя. Если нам предлагают неподходящие имена, стараясь навести

нас на истинное, то с помощью особенного чувства пробела мы

немедленно отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела.

При этом пробел от одного забытого слова не похож на пробел от

другого, хотя оба пробела могут быть нами охарактеризованы лишь

полным отсутствием содержания. В моем сознании совершаются два

совершенно различных процесса,

когда я тщетно стараюсь припомнить имя Спалдинга или имя

Баулса. При каждом припоминаемом слове мы испытываем особое

чувство недостатка, которое в каждом отдельном случае бывает

{10}

различно, хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение

недостатка отличается от недостатка ощущения: это вполне

интенсивное ощущение. У нас может сохраниться ритм забытого

слова без соответствующих звуков, составляющих его, или нечто,

напоминающее первую букву, первый слог забытого слова, но не

вызывающее в памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное

ощущение пустого размера забытого стиха, который, несмотря на все

усилия припоминания, не заполняется словами.

В чем заключается первый проблеск понимания чего-нибудь, когда

мы, как говорится, схватываем смысл фразы? По всей вероятности,

это совершенно своеобразное ощущение. А разве читатель никогда

не задавался вопросом: какого рода должно быть то душевное

состояние, которое мы переживаем, намереваясь что-нибудь сказать?

Это вполне определенное намерение, отличающееся от всех других,

совершенно особенное состояние сознания, а между тем много ли

входит в него определенных чувственных образов, словесных или

предметных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и перед

сознанием явятся слова и образы, но предварительное измерение

уже исчезнет. Когда же начинают появляться слова для

первоначального выражения мысли, то она выбирает подходящие,

отвергая несоответствующие. Это предварительное состояние

сознания может быть названо только "намерением сказать то-то и

то-то".

Можно допустить, что добрые 2/3 душевной жизни состоят именно

из таких предварительных схем мыслей, не облеченных в слова. Как

объяснить тот факт, что человек, читая какую-нибудь книгу вслух в

первый раз, способен придавать чтению правильную

выразительную интонацию, если не допустить, что, читая первую

фразу, он уже получает смутное представление хотя бы о форме

второй фразы, которая сливается с сознанием смысла данной фразы

и изменяет в сознании читающего его экспрессию, заставляя

сообщать голосу надлежащую интонацию? Экспрессия такого рода

почти всегда зависит от грамматической конструкции. Если мы

читаем "не более", то ожидаем "чем", если читаем "хотя", то знаем,

что далее следует "однако", "тем не менее", "все-таки". Это

предчувствие приближающейся словесной или синтаксической

схемы на практике до того безошибочно, что человек, не способный

понять в иной книге ни одной мысли, будет читать ее вслух

выразительно и осмысленно.

Читатель сейчас увидит, что я стремлюсь главным образом к тому,

чтобы психологи обращали особенное внимание на смутные и

неотчетливые явления сознания и оценивали по достоинству их

роль в душевной жизни человека. Гальтон и Гексли, как мы увидим в

главе "Воображение", сделали некоторые попытки опровергнуть

смешную теорию Юма и Беркли, будто мы можем сознавать лишь

вполне определенные образы предметов. Другая попытка в этом

направлении сделана нами, если только нам удалось показать

несостоятельность не менее наивной мысли, будто одни простые

объективные качества предметов, а не отношения познаются нами

из состояний сознания. Но все эти попытки недостаточно

радикальны. Мы должны признать, что определенные

представления традиционной психологии лишь наименьшая часть

нашей душевной жизни.

{11}

Традиционные психологи рассуждают подобно тому, кто стал бы

утверждать, что река состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и других

определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно

запрудили реку, то между ними все-таки протекала бы масса

свободной воды. Эту-то свободную, незамкнутую в сосуды воду

психологи и игнорируют упорно при анализе нашего сознания.

Всякий определенный образ в нашем сознании погружен в массу

свободной, текущей вокруг него "воды" и замирает в ней. С образом

связано сознание всех окружающих отношений, как близких, так и

отдаленных, замирающее эхо тех мотивов, по поводу которых возник

данный образ и зарождающееся сознание тех результатов, к которым

он поведет. Значение, ценность образа всецело заключается в этом

дополнении, в этой полутени окружающих и сопровождающих его

элементов мысли, или, лучше сказать, эта полутень составляет с

данным образом одно целое - она плоть от плоти его и кость от

кости его; оставляя, правда, самый образ тем же, чем он был прежде,

она сообщает ему новое назначение, и свежую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождающее в виде

деталей данный образ, психическими обертонами.

Физиологические условия психических обертонов. Всего легче

символизировать эти явления, описав схематически

соответствующие им физиологические процессы. Отголосок

психических процессов, служащих источником данного образа,

ослабевающее ощущение исходного пункта данной мысли, вероятно,

обусловлены слабыми физиологическими процессами, которые

мгновение спустя стали живы; точно так же смутное ощущение

следующего за данным образом, предвкушение окончания данной

мы должно быть, зависят от возрастающего возбуждения нервных

токов или процессов, а этим процессам соответствуют психические

явления, которые через мгновение будут составлять главное

содержание нашей мысли. Нервные процессы, образующие

физиологическую основу нашего сознания, могут быть во всякую

минуту своей деятельности охарактеризованы следующей схемой.

Пусть горизонтальная линия означает линию времени; три кривые,

начинающиеся у точек а, b, с, выражают соответственно нервные

процессы, обусловливающие представление этих трех букв. Каждый

процесс занимает известный промежуток времени, в течение

которого его интенсивность растет, достигает высшей точки и,

наконец, ослабевает. В то время как процесс, соответствующий

сознаванию а, еще не замер, процесс с уже начался, а процесс b

достиг высшей точки. В тот момент, который обозначен

вертикальной линией, все три процесса сосуществуют с

интенсивностями, обозначаемыми высотами кривых.

Интенсивности, предшествовавшие вершине с, были мгновением

раньше большими, следующие за ней будут больше мгновение

спустя. Когда я говорю: а, b, с, то в момент произнесения b, ни а, ни

с не отсутствуют вполне в моем сознании, но каждое из них по-

своему примешивается к более сильному b, так как оба эти процесса

уже успели достигнуть известной степени интенсивности. Здесь мы

наблюдаем нечто совершенно аналогичное обертонам в музыке:

отдельно они не различаются ухом, но, смешиваясь с основной

нотой, модифицируют ее; таким же точно образом зарождающиеся и

ослабевающие нервные процессы в каждый момент примешиваются

к процессам, достигшим высшей точки, и тем видоизменяют

конечный результат последних.

{12}

Содержание мысли. Анализируя познавательную функцию при

различных состояниях нашего сознания, мы можем легко убедиться,

что разница между поверхностным знакомством с предметом и

знанием о нем сводится почти всецело к отсутствию или

присутствию психических обертонов. Знание о предмете есть знание

о его отношениях к другим предметам. Беглое знакомство с

предметом выражается в получении от него простого впечатления.

Большинство отношений данного предмета к другим мы познаем

только путем установления неясного сродства между идеями при

помощи психических обертонов. Об этом чувстве сродства,

представляющем один из любопытнейших особенностей потока

сознания, я скажу несколько слов, прежде чем перейти к анализу

других вопросов.

Между мыслями всегда существует какое-нибудь рациональное

отношение. Во всех наших произвольных процессах мысли всегда

есть известная тема или идея, около которой вращаются все

остальные детали мысли (в виде психических обертонов). В этих

деталях обязательно чувствуется определенное отношение к главной

мысли, связанный с нею интерес и в особенности отношение

гармонии или диссонанса, смотря по тому, содействуют они

развитию главной мысли или являются для нее помехой. Всякая

мысль, в которой детали по качеству вполне гармонируют с

основной идеей, может считаться успешным развитием данной

темы. Для того чтобы объект мысли занял соответствующее место в

ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал известное место в

той схеме отношений, к которой относится и господствующая в

нашем сознании идея.

Мы можем мысленно развивать основную тему в сознании главным

образом посредством словесных, зрительных и иных представлений;

на успешное развитие основной мысли это обстоятельство не

влияет. Если только мы чувствуем в терминах родство деталей

мысли с основной темой и между собой и если мы сознаем

приближение вывода, то полагаем, что мысль развивается

правильно и логично. В каждом языке какие-то слова благодаря

частым ассоциациям с деталями мысли по сходству и контрасту

вступили в тесную связь между собой и с известным заключением,

вследствие чего словесный процесс мысли течет строго параллельно

соответствующим психическим процессам в форме зрительных,

осязательных и иных представлений. В этих психических процессах

самым важным элементом является простое чувство гармонии или

разлада, правильного или ложного направления мысли.

Если мы свободно владеем английским и французским языками и

начинаем говорить по-французски, то при дальнейшем ходе мысли

нам будут приходить в голову французские слова и почти никогда

при этом мы не собьемся на английскую речь. И это родство

французских слов между собой не есть нечто, совершающееся

бессознательным механическим путем, как простой

физиологический процесс: во время процесса мысли мы сознаем

родство. Мы не утрачиваем настолько понимания французской речи,

чтобы не сознавать вовсе лингвистического родства входящих в нее

слов. Наше внимание при звуках французской речи всегда

поражается внезапным введением в нее английского слова.

{19}

Наименьшее понимание слышимых звуков выражается именно в

том, что мы сознаем в них принадлежность известному языку, если

только мы вообще сознаем их. Обыкновенно смутное сознание того,

что все слышимые нами слова принадлежат одному и тому же языку

и специальному словарю этого языка и что грамматические

согласования соблюдены при этом вполне правильно, на практике

равносильно признанию, что слышимое нами имеет определенный

смысл. Но если внезапно в слышимую речь введено неизвестное

иностранное слово, если в ней слышится ошибка или среди

философских рассуждений вдруг попадается какое-нибудь

площадное, тривиальное выражение, мы получим ощущение

диссонанса и наше полусознательное согласие с общим тоном речи

мгновенно исчезает. В этих случаях сознание разумности речи

выражается скорее в отрицательной, чем в положительной форме.

Наоборот, если слова принадлежат тому же словарю и

грамматические конструкции строго соблюдены, то фразы,

абсолютно лишенные смысла, могут в ином случае сойти за

осмысленные суждения и проскользнуть, нисколько не поразив