Чарльз Сандерс Пирс

Второй метод – метод власти – более эффективен, главным образом потому, что способствует закреплению верования не только в отдельном индивиде, как метод упорства, но и в обществе. Суть его выражена в великолепных строках, которые нельзя не процитировать полностью: «Пусть же действует воля государства вместо воли индивидуума. Создадим институт, цель которого состоит в том, чтобы привлечь внимание людей к правильным учениям, постоянно повторять их и обучать им молодежь; в то же время этот институт должен обладать силой, достаточной для того, чтобы предотвратить изучение, защиту и изложение противоположных учений. Устраним из представлений людей все мыслимые причины умственных изменений. Будем держать их в невежестве, чтобы они не научились думать иначе, чем они думают. Привлечем на свою сторону их страсти, так чтобы они относились к индивидуальным и необычным мнениям с ненавистью и ужасом. Запугаем и заставим замолчать всех тех, кто отвергает установленную веру. Побудим народ отворачиваться от таких людей и вываливать их в дегте и перьях или учредим расследование образа мыслей подозреваемых, и если они будут признаны виновными в том, что придерживаются запрещенных верований, подвергнем их примерному наказанию. Если полного согласия нельзя достичь иным образом, то поголовное избиение всех тех, кто не придерживается надлежащего образа мыслей, всегда оказывалось весьма эффективным средством для того, чтобы создать единое мнение в стране». Этот метод – всего лишь наиболее жесткий и радикальный вариант проекта введения единомыслия в стране.

Но и этот метод не совсем идеален, так как никакая, даже самая тоталитарная, власть не в состоянии контролировать абсолютно все мнения и воззрения каждого из своих подданных в течение сколько-нибудь продолжительного времени, поэтому мнения по целому ряду важных вопросов приходится оставлять на усмотрение самих людей, которые необходимо будут формировать свои воззрения, следуя естественному порядку вещей [5].

С этим порядком наилучшим  образом согласуется третий, наиболее эффективный метод закрепления  верования – научный. Научный метод отличается от двух предыдущих тем, что они зависят не от самой по себе реальности, сколь бы тесно связанной с социокультурными практиками она ни была, а от «человеческого фактора», и по этой причине глубоко субъективны, тогда как нам нужна для построения мировоззрения, наименее подверженного сомнениям, такая опора, которая не зависела бы от того, за какие мнения мы сами невротически цепляемся или какие мнения нам стараются навязать сильные мира сего. Такую опору и дает нам научный метод. «Его основная гипотеза, изложенная на более знакомом языке, такова: имеются реальные вещи, свойства которых совершенно не зависят от наших мнений о них; эти реалии (Reals) воздействуют на наши чувства в соответствии с постоянными законами, и хотя наши ощущения столь же различны, сколь различны наши отношения к объектам, мы можем с помощью рассуждения установить, каковы вещи в действительности и по истине, и каждый человек, если он обладает достаточным опытом и основательно обдумывает его, будет приведен к одному и тому же истинному заключению» [2].

Однако, если рассмотреть научный метод в сочетании с прагматической максимой, получится, что реальность, хотя и существует, в общем, независимо от нас, в своих конкретных сущностных свойствах определяется нашим мнением о ней, ибо мы видим в объектах только то, что отвечает нашим интересам в данный момент времени. Разумеется, поведение человека всегда детерминировано целым рядом различных интересов, отличающихся друг от друга, как по направленности, так и по «масштабу» (есть такие цели, которые осмысленны и остаются достойными того, чтобы к ним стремиться, на протяжении всего нескольких часов, другие требуют для своего осуществления нескольких лет, а некоторые – всей жизни), но в любом случае, ни одна черта объекта, никак не соотнесенная с комплексом интересов субъекта, в познании схвачена не будет. По этой причине истиной для Пирса оказывается не соответствие высказывания описываемой им действительности, а удовлетворительность его, способность эффективно устранять сомнение и неуверенность. Научный метод именно потому считается наиболее успешным, что он в наибольшей степени способен поддерживать ощущение уверенности у тех, кто им пользуется.

Но и научный метод  не дает абсолютно надежного убежища  от чувства сомнения, так как наше знание в силу его детерминированности  интересами субъекта остается неполным. Научное знание состоит, прежде всего, в установлении закономерностей, регулярностей в поведении объектов, но, пишет Пирс, «сообразность с законом существует только внутри ограниченного ряда событий и даже в нем несовершенна, ибо к закону везде примешивается – по крайней мере, необходимо предполагать, что примешивается, – элемент чистой спонтанности и беззаконной изначальности» [1].

Вероятность и реальность: Пирс связал свой научный метод с понятием вероятности. «Используя бурное развитие в XIX в. теории вероятности и открытие статистических законов, он утверждает, что в мире царит случайность и потому все наши заключения могут быть только вероятными. Поэтому он резко критикует учение о необходимости и подчеркивает принципиальную «погрешимость» всякой теории. Эта концепция получила у него специальное название «фаллибилизма» (fallibilism)» [3].

Эта доктрина означает, что  никакое знание не может быть окончательным  и в любой, сколь угодно стройной и непротиворечивой теории всегда найдутся такие стороны и особенности, которые с успехом могут послужить почвой для развития сомнения у тех, кто данной теорией пользуется.

Вместе с тем, само существование объектов в качестве необходимого условия предполагает регулярность. «Существование вещей, – пишет Пирс, – состоит в их регулярном поведении», и действительно, если бы мы имели дело с атомом, масса которого непрерывно изменялась бы очень быстро и в очень широком диапазоне значений, «тогда подобное разрозненное множество феноменов не образовало бы собой никакой существующей вещи». Иными словами, для того, чтобы мы могли назвать вещь вещью, между различными ее аспектами и состояниями должны существовать очевидные и понятные субъекту отношения, и их поиск и изучение и составляют сущность научного метода. Но, как известно, любое знание погрешимо, а только через него, то есть через познание регулярностей, мы получаем доступ к реальности, то получается, что и сама реальность как таковая нам недоступна. «Но то, что недоступно каждому отдельному исследователю, оказывается возможным для всего великого сообщества ученых. Однако должно быть соблюдено одно условие: это сообщество должно быть в принципе безграничным. Только тогда оно сможет достигнуть окончательного решения каждого научного вопроса». То есть истина – это некоторое утверждение или система утверждений, к которым необходимо должно прийти бесконечное сообщество ученых, если процесс исследования будет продолжаться бесконечно.

Следовательно, «реальность  понимается Пирсом как объект окончательного всеобщего мнения или верования, или, говоря иначе, реальность – это то, во что в конечном счете будут верить все исследователи. […] Реальное для него в конечном счете смешивается с мыслью о реальном, так что он никогда не может, да и не хочет провести между ними четкую грань. В результате реальность, как объект окончательного (истинного) мнения, на основе принципа непрерывности превращается в само это мнение или в идею о реальности» [5].

Мышление и знаковая система: Пирс считал, что верование в реальность окружающего нас мира превращается в основное условие не только постижения нами этого мира, но и его существования. Естественным выводом из этой концепции стала доктрина, которой автор дал несколько вычурное название – агапизм (от греческого agape – «любовь»). Суть ее состоит в том, что, если реальность не только не воздействует напрямую на нас, но сама претерпевает наши воздействия, то она оказывается в своем онтологическом статусе зависимой от субъекта, а его внутреннее содержание оказывается поэтому закрытым от влияний извне, и элементы его могут претерпевать воздействия только со стороны других элементов. Действительно, если реальность идеальна в своей сути, то идеи могут изменяться под действием других идей, родственных им. Как писал сам Пирс, «идеи имеют тенденцию непрерывно распространяться и воздействовать на определенные другие (идеи), которые находятся к ним в специфическом отношении сочувствования (affectibility). Распространяясь таким образом, они теряют интенсивность, а особенно способность воздействовать на другие, но приобретают всеобщность и становятся слитными с другими идеями». Значит, преимущественный доступ к компонентам содержания сознания имеют другие его компоненты, так называемая же реальность лежит на дальней периферии и может влиять на внутренние структуры субъективности только опосредованно. Мы никогда, собственно, не имеем дела с действительностью самой по себе, но всегда вынуждены работать только со знаками действительности. Понимание этого побудило Пирса обратить особое внимание на теорию знаков.

Человеческое мышление философ  полагал состоящим из знаков. Человек тоже может быть интерпретирован как знак – мышление невозможно вне знаков, ибо оно языковое по природе, а язык  публичен по сути своей. Знаки репрезентируют объект в каком-то его качестве. Понятию знака Пирс дает краткое, но очень емкое определение: знак – это любое А, обозначающее В для С. Ситуация коммуникации поэтому выглядит так: знак (первый компонент) как функция некоего объекта (второго компонента), являющийся в определенном отношении к толкователю-интерпретатору (третий компонент). Например, красный свет светофора для человека, знакомого с элементарными правилами дорожного движения, означает запрет на движение, в то время как для человека, выросшего, скажем, в джунглях Амазонки, он не обозначает ничего. Таким образом, для того, чтобы некоторый объект мог быть знаком, он должен иметь совершенно определенное отношение к какому-либо субъекту, для которого он будет обозначать необходимость какого-то действия, или запрет на какое-то действие, или вообще изменение поведенческих диспозиций и готовность к реализации конкретной поведенческой стратегии. Без интерпретатора же знака нет и быть не может. Как писал Пирс, «знак, или репрезентамен, это нечто, что обозначает что-либо для кого-нибудь в определенном отношении или объеме. Он адресуется кому-то, то есть создает в уме того человека равноценный знак или, возможно, более развитый знак. Тот знак, который он создает, я называю интерпретантой первого знака. Далее знак что-то обозначает, – именно свой объект. Но он обозначает объект не во всех отношениях, но только в отношении к своего рода идее, которую я иногда называл основой репрезентамена» [2].

Знаки делятся на ряд  типов, и самой, на наш взгляд, важной их классификацией является классификация в зависимости от отношения знака к его объекту. По этому параметру знаки делятся на иконы, индексы и символы: «qualisign» (знак сам по себе – знак, обозначающий какое-то качество); «signsign» (могущий выступать репрезентантом всякого объекта); «legisign» (знак – маркер ссылки на некий закон или духовную конвенцию).

Трактуя взаимоотношения  знака и объекта, который он репрезентирует, Пирс увидел следующие варианты их отношений: знак как иконический образ (например, рисунок), знак как индекс (сигнал), знак как символ (книга).                    

Иконический знак – это знак, который обозначает что-то в силу своего видимого сходства с обозначаемым объектом. Таковы портреты как знаки изображенных на них людей, наглядные схемы, диаграммы, чертежи и т. п. Воспринимая этот знак, его адресат реконструирует в своем сознании ту реальность, к которой этот знак отсылает. При этом знак-икона вовсе не обязательно должен обладать абсолютно точным и полным сходством с обозначаемым предметом; вполне достаточно такой степени сходства, которая позволяла бы любому человеку, непосредственно знакомому с объектом, реконструировать в сознании образ этого объекта при восприятии знака.

Индекс – это знак, динамически, физически связанный со своим объектом. Индексами будут следы на снегу как знак того, что здесь кто-то прошел, шрам на лице как знак сабельного удара, характерная походка вразвалку как знак того, что человек, который так ходит, – моряк. «Все, что фокусирует наше внимание, есть индекс. Все, что пугает нас, есть индекс, поскольку оно отмечает соединение двух частей опыта. Так, ужасный удар грома указывает на то, что случилось нечто весьма значительное, хотя мы можем и не знать с точностью, что это было. Но от него [удара] можно ожидать, что он свяжется с каким-то другим опытом».

Наконец, символ – это «репрезентамен, репрезентативный характер которого состоит именно в том, что он является правилом, определяющим Интерпретанту» [3]. Это знак в собственном смысле слова, функционирующий в этом качестве независимо от наличия или отсутствия сходства между ним и обозначаемой вещью или их физической связи. Это конвенционально принятый знак, правила формирования интерпретанты которого всецело зависят от социальных установлений. В частности, все слова всех человеческих языков, кроме, может быть, сугубо звукоподражательных (и являющихся поэтому иконами), а также составленные из них предложения суть именно символы.

Связка "знак – толкователь (интерпретатор)" может выглядеть как «Rheme» (неопределенность объекта в утверждении вместе с определенным предикатом: А есть красное); «Dicisign» (субъект указывает на явление или предмет, предикат же – на качество); «Argument» (любой силлогизм – ряд «Dicisign», следующих друг за другом в соответствии с правилами вывода). Рациональный смысл словоформ (понятие) может быть осмыслено и постигнуто, по Пирсу, через выявление возможных последствий его употребления в том или ином значении для реального жизненного поведения людей, т.е. может быть определено посредством фиксации экспериментальных эффектов. Эффекты потенциально сводимы к возможным действиям. По утверждению Пирса, «мы постигаем предмет нашей мысли, рассматривая те его свойства, которые предположительно имеют практическое значение; наше представление об этих свойствах и образует в целом понятие данного предмета» («принцип Пирса» или «прагматическая максима»). Речь не шла об одномерном редуцировании истины к «полезности». Истина (как «согласие абстрактного утверждения с идеальным пределом, к которому бесконечное исследование привело бы мнения ученых», или «вера, вызывающая действия, ведущие нас к определенной цели») обрела у философа качество «совершаемости». Прагматистски окрашенное неприятие Ч.С.Пирсом субстанциалистского подхода к фиксации логических форм и их значения, ярко проявившееся в его анализе соотношения классического и неклассического в философии и логике, наглядно продемонстрировало глубину его миропонимания.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Чарльз Сандерс Пирс, как видим, был одним из тех мыслителей, с которых началось в конце XIX в. «восстание против абсолютов». Наряду с ним в этом же направлении работали и многие другие философы - неореалисты, критические реалисты и другие, но именно Пирс был инициатором процесса размежевания с традиционной метафизикой. Новаторы, отвергшие идею Абсолюта, первые свои удары обрушили на господствовавшие в философской мысли Америки традиции трансцендентализма и абсолютного идеализма, представленные именами Р. Эмерсона и Дж. Ройса. Их «объединяла дальняя стратегическая цель: снять дуализм, привнесенный Декартом в философию, ибо именно в нем виделся источник большинства философских заблуждений. Отвергалось не просто идеалистическое, материалистическое или дуалистическое понимание субстрата Вселенной, отвергался – как метафизический и эссенциалистский – сам принцип субстанциализма, редукция многообразия феноменальной действительности к лежащей за этой действительностью первооснове» [5]. Семиотике Ч.С. Пирса сегодня уделяется особое внимание. Современным исследователям весьма привлекательным кажется его проект: развить "радикальную теорию знаков". Под «радикализмом» пирсовской теории знаков имеются в виду утверждения Пирса, которые ведут к своего рода семиотическому (знаковому) редукционизму, т.е. к сведению сознания и человеческой деятельности к сумме знаков и знаковым действиям. «Нет ни одного элемента человеческого сознания, которому не соответствовало бы что-то из [мира] слова... Слово, которое человек употребляет, [есть] сам человек... Поскольку, таким образом мой язык есть совокупная сумма меня самого, то человек есть мышление». И если раньше такого рода редукционизм вызывал опасения и критику, то в современной семиотической философии он вполне принимается в духе прагматизма как удобная, операциональная философская теория. Сбылось предсказание Пирса о том, что семиотике, в его время бывшей неизведанной землей, суждено в будущем превратиться в широкую и важную область исследований. «Принцип Пирса» самим Пирсом был введен в связи с проблемой: как сделать ясными наши идеи. Один из способов достижения достаточно высокой (третьей) степени ясности состоял в рекомендации – рассмотреть «какого рода следствия, могущие иметь практическое значение, имеет, как мы считаем, объект нашего понятия (conception). Тогда наше понятие об этих следствиях и есть понятие об объекте». Исследователи справедливо указывают на сложность и неясность принципа Пирса. И вовсе не случайно за прояснение и этого принципа, и других замыслов, идей Пирса взялся его ученик и друг У. Джеме. Именно благодаря его усилиям прагматизм приобрел вид достаточно четкого учения, оказавшего немалое влияние на философию и культуру Запада, в особенности, Соединенных Штатов Америки. Философские следствия из учения Ч.С.Пирса, несомненно, значительны и теперь ученые признают, что они должны вести к новому пониманию природы, менее механистичному, нежели то, которое направляло развитие науки со времени открытий Ньютона. В целом теория Пирса оказалась достаточно эвристичной и проявилась позднее в облике самых разнообразных методологий деятельности.